За двести два года Озирис многое понял и кое-чему научился. Понял, в частности, что справиться с собственным одиночеством можно и самому, а научился вот чему — уж какую-никакую подругу хоть на вечерок-другой найти можно практически в любых условиях. Словом, в квартире была форточка. И спустя годы в районе Второй и Третьей Шлюзовых улиц встречали орнитологи, да и просто наблюдательные прохожие удивительных зеленых голубей и ворон с неожиданно мощными загнутыми клювами. Или вдруг летало меж домами на большой высоте оранжевое, как искра, перо.
Пожалуй вспоминал, Озирис о желтогрудых красотках родного Карибского бассейна, меж которых пролетела юность, вспоминал и свои похождения в Марракеше и Гибралтаре в более зрелом возрасте — тогда приходилось ему каждую пятницу летать через море в Монте-Карло, на рулетку, да тащить оттуда золото, потому что только на золото можно было купить рыбу, а без рыбы нечего было и соваться к избалованным средиземноморским пташкам. Да, возьмешь в клюв тунца или меч-рыбу, прилетишь, сядешь скромно… минута пройдет, другая… а там, глядишь, вокруг уж вьются, вьются… Вспоминал. И тогда смотреть не мог на сизых, глупых, всюду гадящих голубиц и чувствовал себя чужаком и пришельцем, чей дом и чья родина утрачены бесконечно давно, безнадежно, и бог знает, может, уже и не существуют вовсе; туда не вернуться. Но так ведь и мы иной раз, а?.. Кто нас бросил сюда? Где нам следует быть? Где место нашего счастья? И эта дура вчера, назвавшая его Озиком… Какой он ей Озик?! Еще прапрабабка ее сидела в яйце, когда он убил своего первого орла!..
Шли дни и недели, шли своим чередом, и, как тому и полагается быть, где-то в недрах района, в домовой, что ли, конторе или в паспортном столе зародилось беспокойство, затем проросло, расширилось, излилось и оформилось в следующее событие: как-то утром у подъезда, который вел к квартире Озириса, на скамейке расположился сержант милиции Владимир Михайлович Паромов. Он ждал заведующую конторским паспортным столом Любовь Степановну Ревякину. Вдвоем эти должностные лица должны были опечатать покинутую людьми квартиру.
Сержант сидел, расставив ноги в сапогах, курил, глядел на кусты и думал о женщинах.
Из-за кустов появилась Любовь Степановна.
Сержант, здороваясь, осмотрел ее. «Да, передок у Любашки, — подумал он. — Буфера дай бог».
Действительно, Любовь Степановна, женщина с белыми волосами, взбитыми в виде шара, обладала большим неотъемлемым бюстом, всегда торчащим сантиметрах в тридцати перед нею.
Молча поднялись они в лифте, стоя друг напротив друга.
У двери, обитой коричневой искусственной кожей, Любовь Степановна остановилась, слегка согнувшись и отставив ногу, прижала сумочку к сгибу между бедром и животом и достала из сумочки ключ, проговорив:
— Подожди, Вова. Вот копия ключа. Вдруг подходит?
Копия подошла. Сержант открыл дверь, вынул ключ из скважины и шагнул в квартиру.
Когда Любовь Степановна двинулась по коридору, сержант закрыл дверь, вставил ключ изнутри и машинально повернул его. Затем пошел следом за Любовью Степановной.
Мы теперь можем только теряться в догадках: был ли у Озириса предварительный план или наитие, а может, неясный инстинкт заставил его сделать то, что он сделал.
Факт тот, что он, зеленый князь заурядной пустой квартиры, тайком наблюдавший за продвижением серьезных людей по мглистому коридору, стоило им скрыться в комнате, слетел к входной двери, выхватил ключ из замочной скважины и вернулся обратно на антресоли.
Легчайший шум уловило профессионально чуткое ухо сержанта. Он выскочил в коридор.
— Что ты, Вова? — спросила Любовь Степановна.
— Послышалось, — сумрачно ответил сержант, возвращаясь.
— Много вещей, — сказала Любовь Степановна.
— Похабщина, — заметил сержант, косясь на лампу, нога которой была выполнена в виде женской фигуры.
— Когда-то считалось мещанством, — заметила Любовь Степановна, — а теперь антиквариат.
— Дорогая вещь? — спросил сержант.
— Мне не нравится, — сказала Любовь Степановна. — А это автопортрет Рафаэля.
— Певца? — спросил сержант. — А что-то он одет так странно?
— Художника, — вздохнула Любовь Степановна. — Он нарисовал Аполлона. Гомосексуалист был. И умер на ложе любви.
— Как это? — изумился сержант. — С мужиком?
— Почему? — грустно сказала Любовь Степановна. — С женщиной.
— Прямо когда жил с ней? Умер?
— Ну, говорят так! — сказала Любовь Степановна то ли раздраженно, то ли с беспокойством.
Что еще остается мне добавить? Разумеется, у Озириса в мыслях не было вызывать своими действиями взаимную любовь двух совершенно чуждых ему существ.
Дальнейшая судьба его сложилась так: он эмигрировал. Озирис сам себя продал на Птичьем рынке одному сильно пьющему иностранцу, в тот момент находившемуся у нас в ранге посла, вскоре после чего оба уехали за рубеж. Говорили, что Озирис живет сейчас в Гвадалахаре, имеет великолепные часы.
Сержант и Любовь встречаются регулярно, чаще всего в той самой квартире, которую все же пришлось вскрыть ломиком, а затем врезать новый замок. Но ключи у них есть, печати тоже под рукой, так что стесняться не приходится.
3. Зубы из слоновой кости
Читатель! Что вызывает жизнь?
Вышеприведенные две — а может, и больше — истории рассказаны, дабы ответить на этот вопрос.
Так вот, жизнь вызывается слиянием клеток и дальнейшей непростой и нелегкой, но известной процедурой. Ей предшествуют события того же сорта, что и описанные в предыдущих частях.
Итак, слияние вызывает жизнь будущую, но также и текущую, и прошедшую. Это мощный мотор! Он в каждом из нас.
Но вот, вообразим ткань наших дней. И выдернем одну нить, любую, наугад, наудачу. Увидим: есть в каждом из сюжетов — а их во всякой жизни развивается одновременно множество (и все, мы помним, ведут к слиянию) — что-то как бы не из той оперы, что-то углом торчащее, вроде культуриста или попугая.
Разберитесь в своей жизни. Оглянитесь на пройденную дорогу! Вы увидите по обочинам неожиданные предметы!
Я, например. Случилось такое: полюбил женщину. Полюбил преимущественно за улыбку, ну и за некоторые еще детали. Но проходит год, другой — я узнаю: зубы у нее из слоновой кости. А ведь улыбку делают улыбкой зубы. Значит, люблю за слоновую кость? И безвестный слон сыграл огромную роль в моей судьбе.
Если же представить неизвестные, неопознанные вещи, события, случившиеся поблизости, но вне нашего поля зрения, — ведь и следы потаенные ими оставлены. Кто, по зову каких маяков свернул с тропы за мгновение до нашего на ней появления?
На дереве выросло сто ветвей. Почему не выросла сто первая? Потому что собака пометила дерево сто раз, внеся сто порций удобрения в почву, а на сто первый раз ее позвал хозяин.
Зачем же?
Да чтобы сказать случайной знакомой:
— Вот мой Рекс.
Мервилино Стронцо пишет: «Человек немногое может охватить своим, условно говоря, мысленным взором в каждый данный момент. Сколько же? Ответ ясен и подтвержден многовековой практикой книгопечатания, а в последние годы — развитием телевидения и электроники, — одну страницу текста. С ее размерами сопоставимы и размеры экрана… Любопытно вообразить, что было бы, если бы наши органы чувств воспринимали информацию иными порциями: в пол, допустим, страницы или в три. Иным был бы мир…»
Все так, и можно только подозревать, отчего поставлен этот, а не иной предел: какая-нибудь допотопная собачка лишний раз не помочилась на то дерево, под которым нежились наши пращуры.
И вот, я стою на улице, случайный прохожий, и вижу, как улетают автомобили в тоннель под Садовым кольцом. Я вижу десятки и сотни лиц, и кажется мне: люди напрасно привыкли скрывать свои знания от самих себя.
ДМИТРОВКА, ВАРИАНТ
О чем думал Дмитрий Досталь, двадцатисемилетний филолог, в дороге? В недлинной дороге: от «Кузьминок» до «Новослободской», далее на автобусе. Сказать — о структурализме? Нет, об этом не думал. И филолог ли? Учитель, бежавший от учеников.
Досталь уволился из школы: по счастью, устроился в Лингвистический институт, но и если б не это счастье, все равно б уволился. Из полутораста школьников, обучавшихся у Досталя, литературу любили двое: мальчик и девочка, странные, неухоженные, в залоснившихся формах. Остальные сто сорок восемь тяготели к музыке «диско». Что было делать?
Филолог тоже любил музыку «диско». За это ученики его уважали. Он себя — не очень, за это же.
О том, куда ехал филолог…
— Вариант, — шепнул друг юности, указывая на девушку в углу.
Это было вчера.
Досталь подошел. Имя у варианта оказалось ошеломляющим.
— Эриния, — представилась девушка.
— Ирина? — переспросил филолог.
Сегодня, часов в одиннадцать утра, ему позвонила мать.
— Спишь? — спросила она. — Интересно, получится?
— Что получится? — ответил Досталь, глядя на часы.
— Что-нибудь из тебя в жизни получится? — И она повесила трубку.
Досталь накрутил телефонный диск, размышляя о том, какое он вчера оставил впечатление. Под конец вечера он поцеловал Эринию в прихожей.
Филолог решил, что всякой девушке приятно, когда ее целуют. И вот звонил: вариант или нет, но накормить она должна, так полагал Досталь. Готовить самому не хотелось.
Было воскресенье. Он почитал, включил последовательно телевизор, магнитофон, проигрыватель. Темнело безобразно быстро.
Он поехал.
У «Новослободской», выйдя из метро, Досталь сразу увидел нужный автобус и побежал к нему, прыгая через коричневые снежные колеи и поскальзываясь.
Автобус был «Икарус», изнутри весь заросший инеем, как рефрижератор.