— Ну, — проговорил Колычев, когда резвый официант в неопрятном переднике выставил на стол полдюжины «Очаковского» и блюдце с чипсами, — вы кто ж такие будете?
Тут же с отвращением он подумал, что взял фальшивую ноту: эдакий папашка-педофил.
Но девиц этот интонационный faux pas не смутил.
— Да мы никто, — сказала блондинка, — вы лучше про себя расскажите.
— Вы человек, видно, зрелый, опытный, — подтвердила брюнетка.
— Ну и что? — машинально произнес Колычев.
— Как? Интересно же.
— Ну ладно, — согласился критик. — Выпьем сначала чуть-чуть. Для знакомства. Меня Олег зовут.
— Луша, — представилась блондинка.
— Ух ты, — удивился Колычев. — Что же за имя такое?
— Обычное. Лукерья.
— Нет, не обычное. Интересное имя.
— Да это… Родители выебнулись, а я теперь отдувайся.
Луша произнесла непристойность с неожиданной и несколько иронической легкостью — так произносят матерные словечки актрисы или журналистки, употребляя их как стилистическую краску, одну из многих. Колычев подумал было, что девчонки-то, пожалуй, могут оказаться не так просты — но он отогнал от себя эту мысль и втянул большой глоток пива.
— Даже красиво, — сказал критик. — А ты? — он повернулся к брюнетке.
— Катя Кукуева.
— Что? Почему Кукуева? — опешил Колычев.
— Фамилия такая.
— Понял. Так и звать тебя — по имени и фамилии?
— Не обязательно. Можно просто — Катя. А можно — Кукуева.
— Да не еби ты мозги человеку, — вмешалась Луша. — Она все иронизирует, знаете, — пояснила девица, обращаясь к Колычеву.
— Это дело хорошее, — произнес он. — А вы студентки?
— Студентки, — кивнула Катя.
— Чего, если не секрет?
— Она — ТИКСа, я — ПАРАТЭ.
Названий этих учебных заведений Колычев не знал, но расспрашивать ему показалось неудобным. «Что я, в самом деле?» — подумал он и решил сказать что-нибудь о себе.
— А я — критик.
— Да мы знаем, — сказала Луша.
— Откуда? — изумился Колычев.
— Вас вчера по телевизору показывали.
— А, да. Но это ж дневная программа, неужели вы такое смотрите?
— Бывает.
— Я-то думал — только MTV.
— MTV тоже.
— Я вообще-то сейчас другим занимаюсь, — объяснил Колычев. — Выборами.
— Кого выбираете? — спросила Катя.
— Справедливость, — ответил Колычев цитатой из предвыборного слогана Полумерова.
— Да? — с сомнением произнесла Луша. — А вы что, верите в справедливость?
— Ну, может, не столько в справедливость — понятно же, что она исторически недостижима, — сколько в людей, которые ее обещают.
— Козлы они все, — вздохнула Катя. — В нашей Тюрбании пиздить надо просто всех подряд, тогда и будет справедливость.
— Так уж и подряд? — прищурился Колычев.
— Ага. Подряд. Это дешевле.
— Что значит — дешевле? — не понял Колычев.
— То и значит. Вот у нас из десяти — девять воруют чего-то там. Берешь, каждого десятого сажаешь — из оставшихся девяти семеро воровать перестают. Просто же.
— Это сталинщина прямо, — сказал Колычев. — Не ожидал встретить в молодом, так сказать, поколении.
— Да это она одна у нас такая, — засмеялась Луша. — Юная пионерка.
— А вы?
— Я — нет, я анархистка.
— Похуиска, — вставила Катя.
Луша пожала плечами и обезоруживающе улыбнулась. «И в самом деле похуистка», — подумал Колычев. При том, он не мог бы еще определить, какая из девушек нравится ему больше: в каждой было что-то привлекательное и однако же пугающее.
— А вот что, — предложил Олег, — давайте перейдем на «ты»?
— Прям так сразу? — спросила Луша.
— А вы уверены? — добавила Катя.
— Уверен, — улыбнулся Колычев. — Кстати, я не спросил: может, вы есть хотите?
— Да нет.
— Тогда — еще пива?
— Можно.
Из бара вышли в половине первого. Дождь продолжался — по-прежнему несильный, по-прежнему обложной.
Шли по Камергерскому.
— А хотите стихи? — спросил Колычев и, не дожидаясь ответа, начал читать:
И как удушье,
наступает солнце.
На запястьях
моих ежовых рукавиц —
снег…
Он прочитал пару строф, остановился:
— Ну как, нравится?
— Ничего, — сказал Луша. — Только не ко времени. Солнце, снег — где все это? И потом…
— Это — метафизические стихи, — перебил Колычев.
— Кто написал? — спросила Катя.
— Один мой друг.
— Ой, — не поверила она. — Врете вы, сами вы… Сам ты написал. Ты прям как мой папа.
— Там фонетическая ошибка, — заметила Луша. — Кака души какая-то, вначале.
— А что твой папа? — поинтересовался Колычев.
— Да человек такой. Не может не врать. Всем врет. Матери врет, мне врет. Причем не для чего-то, а так, из любви к искусству.
— Бескорыстно? — спросил зачем-то Колычев.
— Ага.
— Так это уже не вранье.
— А что?
— Может, это и правда искусство?
— Какое ему искусство? В Лужниках на рынке пуховиками торгует.
— Что же он, всю жизнь торговал?
— Он кандидат физматнаук, вообще-то, папа ее, — сказала Луша. — А про каку все равно некрасиво.
— Может быть, — согласился Колычев. — Что же касается вранья и папы — это, между прочим, тоже о справедливости. Сама посуди: разве справедливо, что кандидату, как ты говоришь, наук приходится торговать каким-то ширпотребом? Вот он и вынужден врать. Называется — гиперкомпенсация. Понимаешь? Способности-то есть, талант, разум — а выхода все это не находит. Разве справедливо?
— Да хуйня все это, — сказал Катя.
— Почему хуйня? — спросил Колычев.
— Не знаю. Хуйня, и все.
Казалось, она сейчас замкнется.
— А ты? — обернулся Олег к Луше. — Тоже так считаешь?
— Не знаю, — пожала плечами Луша. — Папаша у нее действительно странный. Он один раз, знаете, чучело змеи где-то купил и домой принес. А у них кот, рыжий, Чубайс — ну, он испугался, залез на шкаф. Так Евгений Соломонович бросил змею эту в прихожей и закрылся у себя в комнате. Приходит, значит, мать. А она привыкла, что Чубайс ее встречать выбегает. Ну, его нет. Она зовет: «Чубчик, Чубчик». И вдруг — раз! — на змею наступает! Представляете?
— Да уж, — согласился Колычев. — Весельчак твой папа.
— Я и говорю, — кивнула Катя.
Тем временем вышли на угол Тверской.
— Вон наш штаб, — показал Колычев на огромные окна в третьем этаже дома напротив. — Хотите, зайдем? Посмотрите, как мы живем. Мы недавно обустроились…
— Ты как, Луш? — спросила Катя.
— Нормально.
— Знаете, девчонки, только, может, водочки возьмем? — предложил Колычев. — Я — человек старой закваски, не привык на пиве останавливаться.
— Я вообще-то водку не люблю, — сказала Катя. — Лучше уж коньяк.
— Нет, коньяк сейчас пить нельзя. Весь поддельный. В Люберцах каких-нибудь разливают — чай со спиртом. Нельзя это пить.
— А французский? — спросила Катя.
— Французский — да. Бывает нормальный. Но не в ларьке. Отравишься — потом и спросить не с кого.
— Да чего ты, Кать, водку нормально, если с соком, — заметила Луша.
Взяли «Смирновской» и два пакета сока — апельсиновый и грейпфрутовый. Орешки, чтоб закусить.
У дверей штаба охранника не оказалось. «Раздолбаи», — отметил про себя Колычев.
Прошли по пустому коридору, затем по анфиладе, где помещались пиар-менеджеры. «И опять никого, — подумал Колычев. — Стоит уйти…» Впрочем, тут же он осадил себя: «А что бы они тут делали, во втором-то часу ночи?»
Кабинет Колычева представлял собой небольшую комнату, отделенную от общего помещения тонкой перегородкой с большим зеркальным окном. Сейчас в зеркале отразились все трое, вставшие вокруг стола, на котором покоился темный ящик компьютерного монитора.
— Вот, здесь я работаю, — пояснял Колычев, суетясь по-хозяйски. — Да вы раздевайтесь, рассаживайтесь.
Он сбросил с дивана на пол кипу: «Коммерсантъ», «Независимая», «Итоги».
— Садитесь, садитесь.
— А у вас в компьютере игры есть? — спросила Луша.
— Не держу, — ответил Колычев.
— А Интернет?
— Конечно.
— Так скачать же можно.
— Ладно тебе, Лушка, — сказала Катя. — Дома не наигралась? А радио можно включить?
— Конечно, конечно. Включайте. А я сейчас, — произнес Колычев, — только стаканчики какие-нибудь найду.
В лицо ему с двери глянули слепые бельма Кусто. «Фу, черт».
Сбросив плащ, он выскочил из комнаты.
Олег быстро пошел вдоль рядов столов с такими же мертвыми, как и его собственный, компьютерами, заглядывая подряд во все ящики. Вот наконец: стопка пластиковых посудин в разодранной целлофановой упаковке. «Чей это, кстати, стол? Ага, Шутов и Наресько, — отметил Олег. — Последить за ними, чтоб не особенно. А то, бля, превратят это все в обычный редакционный бардак…»
Внезапно Колычев осознал, что решительно не понимает, что же ему делать с девицами, да и вообще — зачем было затаскивать их сюда? «Напоить да трахнуть, естественно, — думал он, ступая по ворсистому ковролину, — но какой из меня поильщик и трахальщик? Что за ерунда…»
Однако когда он вернулся к себе в кабинет, где ожидали его подружки, оказалось, что думать о том, как развлекать гостий, ему не придется.
— Что это? — спросила Катя, когда Олег, расставив стаканчики полукругом, откупоривал водку.
— Где?
— А вот, — она указала на дверь.
— Это-то? — замялся Колычев. — Да тут, видите… Одна история. Это Кусто.