Этих влюбленных я больше никогда не видел, а вот море погубило следователя. Дело в том, что штормовые волны (валы) абсолютно подмыли берег, и буровой станок окончательно просел куда-то вниз, после чего его отволокло от берега и засосало в дно. Виноватым посчитали ст. лейтенанта, не сумевшего дать следствию нужный ход. Словом, сонливый сыщик отстранен от работы в милиции и теперь водит в том же поселке грузовой мотороллер. Говорит, что совершенно счастлив в жизни.
Рабочий-буровик остался в бригаде. Его наказали рублем, но несильно.
А пылкие любовники? Все кажется мне, однажды поверну за угол улицы, где живу, и увижу их, вместе выходящих из булочной. Очень бы хотелось, чтоб у них все было хорошо.
КОММУНИКАЦИОННОЕ ОРУЖИЕ
Аппарат был установлен в октябре восемьдесят второго года молодым мастером с каштановыми усами, он пришел около полудня и работал час, высвободив таким образом матери хозяина квартиры всю вторую половину дня. Именно она находилась в квартире, приехав специально с другого конца города, — не потому, что у нее было больше свободного времени, чем у сына, вовсе нет — она работала, она даже руководила людьми, и не потому, что для сына она была готова на всё, наоборот, она сказала:
— Ладно, я помогу тебе, хоть мне и некогда, но потом и ты мне поможешь.
Отношения у них были суровые, по крайней мере внешне — благодаря, впрочем, этому обстоятельству сыну и куплена была квартира; вместе им было тяжко. Но теперь, когда сын уже два года жил один, Элегии Максимовне — так ее звали — хотелось узнать, как именно он живет. Из его слов мало что можно было понять, надо было увидеть самой. Тут случай, сын просил, поскольку никак не мог в этот день уйти с работы, со служебной точки зрения этот его день был строго несвободен.
Э.М. была здесь только раз, когда дом был еще новым и квартира, соответственно, такой же: запах краски, холодные поверхности. Какие тогда были отпечатки владельца? Да никаких. Ковер, каких миллионы, и телевизор. Теперь ковер лежал там же, вычищенный, однако прожженный в трех местах, телевизор стоял в углу комнаты, запыленный и забытый. «Значит, совсем не смотрит, — решила мать, — что же тогда вечерами делает?» Образ жизни сына был для нее некоторой загадкой — два эти года виделись они раза по два в месяц, это самое частое, а поскольку телефона не было, Что можно было понять?
Неприятно было бы увидеть пустые бутылки, или грязь, или разбросанные женские вещи — ничего этого не было. Квартира оказалась только сильно прокуренной и странно мало, как показалось Э.М., прибавившей в вещах. То есть сын купил в добавление к привезенному от матери только пять книжных полок — «Зачем столько?» — думала Э.М., — в трех из которых книг не было, а лежали газеты, сигареты и стоял стакан с карандашами, еще дрянное тридцатирублевое кресло и четыре простых стула. «Вкуса нет никакого», — решила мать.
Что можно было понять по обстановке? Да оказалось, почти ничего нельзя. Стиль — это человек, а стиля не было. В мелочах виден характер — а мелочи отсутствовали. Нет, не гостиничный номер, живет здесь человек как хозяин, но вот кто он? Элегия Максимовна всегда относилась к сыну несколько настороженно — он был слишком похож на своего отца. С тем Э.М. разошлась, когда ей было тридцать лет, а сыну — семь. Никогда она мужа не понимала, а когда увидела, что и понимать не хочет, — потребовала развода. И те давнишние разговоры теперь забылись уже вовсе бесследно. Вспомнить что-то — сидя в кресле сына, листая книгу, взятую с полки сына, — биографию импрессиониста Мане, — Э.М. не могла. В квартире было скучно.
В десять — а ждать телефонная станция повелела с девяти, и первый час Элегия Максимовна ходила по единственной комнате и пила чай на кухне, не понимая, что же ей делать, — она обнаружила на титульном листе книги о Мане дарственную надпись. «В день рождения на будущую лучшую память о лучших будущих наших днях — Ирина». Надпись показалась Э.М. претенциозной и невнятной, но почерк был круглый, мелкий, очень ровный, как бы даже волевой.
Должно было и еще что-то остаться: знаки стоило поискать.
Элегия Максимовна осмотрела незаполненные книжные полки, со скрежетом отодвигая стекла — действительно, на одной был конверт с фотографиями. Жалкая пачка, снимков десять, всё мутные, мелкие, любительские фото — вот школьный друг сына с женой и коляской, вот три неопределенных молодых человека на фоне Казанского собора в Ленинграде. Один только снимок содержал какую-то тень намека, но тоже… Девочка-подросток лет четырнадцати, челка закрывает лицо, рядом — пальма. Явно старая фотография, давности, наверное, десятилетней, поскольку девочка одета приблизительно по той моде.
«Впрочем, какое мне дело… — решила Э.М. — Квартира запущенная, стало быть, серьезной женщины тут нет. А всякие разные — бог с ними. Он взрослый человек. Мужчина. Ему надо».
К часу дня телефон был установлен, в снятой трубке слышался гудок, мастер ушел, щелкнув замками на чемоданчике.
Уже надев плащ, Э.М. позвонила сыну:
— Ну вот, всё в порядке.
— Хорошо, — ответил сын тихо и торопливо. — Как там у меня?
— Неуютно.
— Что делать…
— Я позвоню вечерком. Твой номер… — и она назвала номер.
Если разобрать телефон, отъять черную нижнюю крышку от серой, синей, красной или черной же коробочки с диском, можно убедиться, что аппарат это простой и, как бы сказать, малонаселенный деталями. Два звоночка, реле с катушкой, несколько сопротивлений. Через них проплывают наши слова. Что же, есть ли где задержаться им? В сторону им не уйти — узкое, тесное русло. Но пусть катушка помнит. Атомы желтой проволоки пусть вздрагивают и изменяются навсегда оттого, что кто-то шепчет: «Привет» или кричит: «Прощай», Может, и не каждое слово важно. Телефон, к примеру, помнит то, что связано со звонками. Окна любят мойщиков стекол. Столы — обжор и графоманов. Кровати — сонливых. И так далее, безо всякой системы. Потому что если мы допустили наличие вкуса у вещей, то должны учесть и произвольность этого вкуса.
Вечером, глядя на телефон, хозяин квартиры осознает — это отличный повод начать новую жизнь, без поисков причин. Можно начать, и это прекрасно. Первое движение — обзвонить всех знакомых, сообщить номер. Второе, парадоксальное — и оттого кажущееся прекрасным началом — никому не звонить. Зачехлить коммуникационное оружие. Медленно, месяц за месяцем, сообщать свой номер новым и только новым людям. За год совершенно сменить круг общения.
Но идея запоздала. Уже два человека знают семь цифр: мать — это правильно, и Ирина — ей он, пожалуй, зря сказал обо всем два дня назад, когда получил открытку с сообщением телефонного узла.
В девятом часу, когда гремит первый звонок, у хозяина быстро прокручивается мысль, осваивающая технические (скромные) возможности аппарата: отключить звонок, подвинуть рычажок внизу — пусть будет так, чтобы он мог позвонить, а ему — нет. Так оставить навсегда. Он снимает трубку.
— Ну, ты дома? — спрашивает Ирина.
Какие-то дотошные ученые выяснили недавно, что непросохшая краска на холсте колеблется от звуков человеческого голоса и застывает, сохранив следы этих колебаний, по тому же принципу, что на грампластинке. И можно, вообще говоря, считать эту запись. Услышать голоса великих и безвестных. Художников и их моделей. Вообразить трудно — слова и голоса истории.
Обмен мнениями Пушкина с Кипренским. Боровиковского с красавицей Лопухиной. Дюрера с его молодым человеком. Безграничное поле возможностей — не слишком, честно говоря, плодотворных. Но подслушать давно ушедших — это ладно, это — в некотором смысле воскресить. А живого хозяина окраинной квартиры и его асимметричноликую Ирину?
— Слышно хорошо?
— Да, а тебе?
Некоторая этика образована самими вещами — что-то они дают нам узнать о соседях наших, что-то — наотрез нет. Чтобы обойти это «наотрез», делаются новые вещи. Кстати, прямо или косвенно в процессе их производства участвуют и Э.М., и Ирина, и хозяин, и даже его далекий (тень на горизонте) отец.
ЛОЦМАН
Он стоял на углу, когда к нему подошла девушка и спросила:
— Простите, молодой человек, вы не скажете, как пройти на Патетический проспект?
— Знаю. Скажу. А который вам нужен дом? Я тоже туда иду, могу проводить.
— Дом семь, — сказала девушка.
— Ну-ну, — сказал он. — Это в самом начале. Мне тоже почти туда. Идемте.
Они прошли по короткому наклонному переулку, и он предложил:
— Давайте пройдем дворами. Так быстрее.
— Давайте, — согласилась она.
Они свернули в мрачную длинную подворотню, миновали развалившиеся мусорные ящики и стали пробираться по узкой тропинке между заборами.
Вдруг он остановился и обернулся к ней.
— Слушайте! — сказал он. — А вы не боитесь?
— Я? Чего? — недоуменно спросила она.
— Ну, как чего. Вдруг я… А?
— Что — вдруг? Я не понимаю.
— Это… Начну вас домогаться.
Она засмеялась:
— Домогайтесь ради бога.
— Как? А если я буду… эээ… распускать руки?
— Куда?
— Ну, как куда. Вы что, не понимаете?
— Нет.
— Вот представьте себе: я вдруг брошусь на вас.
— Вы?
— Да! Я вдруг брошусь на вас и начну пытаться…
— Что начнете? И потом, вы разве собака, чтобы на людей бросаться?
Он замялся.
— Вот видите, — торжествующе сказала она. — Здесь нельзя. Могут застукать.
— А в другом месте?
— Когда?
— Хоть сейчас.
— Но сейчас мы здесь.
— Мы можем пойти куда-нибудь. Ко мне, например.
— Нет, мне некогда. Мне нужно быстрее туда, на проспект.
— Да?
— Конечно.
— А зачем?
— У меня там встреча.