Значит, начало очень простое: я подвозил тебя домой, ты мне понравилась, я вызвался быть твоим личным шофером, и однажды привез тебя к себе, и ты осталась до утра.
Иногда я исполняю роль друга дома. Есть квартира, прекрасная, надо сказать; адрес: переулок в центре, билдинг в стиле ампир, восемь этажей, направо гостиная, туда вхожу я, тщательно вытерев ботинки о щетинистый коврик; вхожу да телевизор смотрю.
Время от времени (через раз) меня кормят супом с пельменями. Это вкусней, чем можно было бы предположить.
Мой собственный телевизор сгорел.
Когда я нахожусь у супругов Автономовых, Милы и Лилы, моя жизнь кажется мне чистым бредом, без проблесков.
Доцент Милослав Автономов изобрел поразительный гидробур.
Лила (Лилия, белая) тоже очень приятный человек.
Когда я прихожу, их дети всегда спят. (Словно при моем приближении к билдингу, к двери подъезда, которая со звездой, их склоняет в сон неведомая сила.)
Может быть, они думают, что у своего очага отогревают меня, лысую овцу в холостяцкой волчьей шкуре?
Может быть, я — самим фактом существования — вношу в их жизнь необходимую тревожную и грустную нотку.
Когда я смотрю у них телевизор, там всегда показывают что-то более интересное, чем обычно, — например, кругосветную гонку яхт.
— «Ланселот», — воркует дядя за кадром, — дважды ложился краспицами на воду… Что ж, мыс Горн и в наши дни остается местом испытания для серьезных ребят, для настоящих мужчин…
Я не знаю, что такое краспицы. Будь здесь Мила, он не поленился бы залезть в словарь. Но он отсутствует, я слышу, как по коридору идет Лила, катя за собою столик; на нем, я полагаю, чай, бублики, масло, джем.
Но вот — не бублики, а печенье в виде ракушек.
— У Милы какое-то кретинское заседание, — объясняет Лила, — типа выборов.
— Он баллотируется? — спрашиваю я.
— Он-то? Он баллотируется, баллотируется… Все что-то где-то баллотируется. Так и живет: то он побаллотирует, то его…
Такие разговоры — их жизнь, и, когда я в роли друга дома — моя. Они (разговоры) значат то же, что твои слова о поле моего уха или подобные.
Ничего не значат.
Я удобно устроился, сидя меж двух стульев — твоим (сейчас), и автономовским (два-три последних года). Стулья взаимозаменяемы, как, скажем, подфарники моей и автономовской машин. Только моя внутри пахнет окурками, а его — лавсаном или, что ли, люрексом, какой-то бодрой химической дрянью, новой, совсем недавно из нефти родившейся.
Милы нет, дети спят. Лила один на один с другом дома, который боится, что его посетят греховные идеи, а пуще боится, что кто-нибудь это заметит. Друг дома домом весьма дорожит.
Есть, наверное, ухари, короли шутки, которые могли бы теперь положить, к примеру, руку на колено Лилы.
Склониться, прошептать:
— Я всегда буду помнить сегодняшний вечер…
Ухарь не проигрывает никогда.
Он получает пощечину, а после, со смехом повествует мужу:
— Знаешь, а я ведь твою-то проверял! Она кремень. Уважаю…
Другой вариант развития событий еще хуже.
Коль скоро Милы нет, я хотел бы уйти.
— Яхта «Марсель» обнаружена покинутой экипажем. Она дрейфовала вблизи аргентинских берегов. Ведутся поиски, но начальник береговой охраны Патагонии заявил, что он расценивает шансы спасателей как один к тысяче…
В кадре — яхта, и видно, что с ней что-то не так. Она несет ауру беды.
Начальник береговой охраны Патагонии — человек, место которого (стул) я никогда не займу. Самый далекий от меня человек на Земле. Я завидую ему, никому больше.
Но, я думаю, мне не прожить бы его жизнь, не выдержать ее. Морская школа в Буэнос-Айресе, идиот капрал, стажировка на авианосце у презрительных американцев… Я не вынес бы.
Надо было привыкнуть терпеть гораздо раньше, чем я привык. (Я еще не привык.)
У меня никогда не было ни прав, ни оснований, ни причин говорить или думать об Автономове плохо. (Поэтому мне по ходу репортажа о трагических гонках хотелось уйти все сильней. То есть нормальный атеистический страх согрешить: если человек не враг тебе, ему гадость делать нельзя. Почему, если он об этом не узнает? Ни по чему, без причин, не потому, что Бог видит — что нельзя.)
Я познакомил тебя с ними: приятно было привести тебя в приличное место. Приятно было прийти в приличное место с красивой девушкой. Таким образом, я дважды самоутверждался: вот какие у меня друзья — говорил я тебе; вот какая у меня подруга — сообщал своим друзьям. Рядом с тобою, как и рядом с ними, я словно стоил больше. Моя жизнь начинала казаться мне проходящей наравне с другими (еще чуть-чуть, еще один подход, и штанга моя…).
Рассказывая о том, что случилось со мною, я начинаю понимать ценность молчания. Я понимаю, что говорить означает лгать.
А ложь — та форма зла, от которой в жизни наподобие моей происходит большинство бед.
Я не столько самоутверждался, приведя тебя в дом, другом которого я был, не столько торжествовал, сколько опасался, что мы все четверо утонем в скуке. Не найдется, о чем говорить. Ящик может подвести — фестиваль народных песен, новости оттуда, новости отсюда, приветы с картофельных полей.
И вы, красивые, сидите, скованные одной цепью, и я сижу, думаю о том, что левый передний амортизатор совсем никуда и надо его менять, а стоит это недешево, то есть надо вечер или два катать по Москве пассажиров, занимаясь чем легко и правый амортизатор угробить. Тут я вспоминаю о тебе: надо катать не пассажиров за пятерки и десятки, а тебя, за любовь.
Слова немногого стоят, и мысли тоже. Потому что я сказал, что думая о передней подвеске, а думал о тебе. Но на самом деле — не думал. Честней всего сказать так: я сидел неподалеку от тебя, на диване. Расковыривать эту фразу на предмет поиска неточностей будет уж только шизофреник.
В тот самый вечер я занял у Автономова пятьдесят рублей, для амортизаторных дел. Широкая бумажка с фиолетовой банковской закорючкой в углу. Не новая.
Но купюра эта мне не понадобилась (у нее была совсем другая роль). Когда мы с тобой вышли из звездного подъезда — я держал тебя за руку, чтоб не утратить контакт, — ты сказала, чтоб я отвез тебя домой.
— Я думал, мы ко мне… — пробормотал я.
— Ну я не могу сегодня, понимаешь?
И вот, в начале одиннадцатого я отъехал от твоего дома (на окраине, плоский, белый, с кем ты там сосуществуешь, не знаю), и мне сразу повезло: я поймал двоих в Домодедово. И обратно привез бородача с парашютной сумкой, набитой какими-то твердыми тяжелыми вещами.
Таким образом, амортизатор я заменил, автономовские полсотни не тронув. Это случилось следующим утром, а днем я поехал к нему на работу, отдавать долг.
Поднялся по мраморным лестницам, среди бегущих красавиц, тебе подобных. В комнатенке с надписью на двери «Кафедра СКРЮ» дама с синими волосами предложила мне подождать.
Минуты шли, я извлек купюру, попросил синеволосую передать ее Автономову.
— Нет, вы подождите, подождите. Сейчас звонок, и уж если он до звонка не появится… — настаивала дама.
Я рассказываю все так подробно, чтоб объяснить, каким образом я нарисовал на пятидесятирублевой бумажке муху.
Вот и объяснил. Я сидел за автономовским столом, вертел в руках деньги… Тут же лежала ручка. Я попробовал — фиолетовая. А крючок на купюре как раз и был — половина мухи — глаз, крыло. И я дорисовал вторую половину. После чего оставил деньги и вышел.
На повороте коридора я столкнулся с Милой Автономовым.
Он сказал, что уходит, но за деньгами забежит.
Я катил вниз по метромосту, когда меня обогнала автономовская машина. Я шел в правом ряду, я езжу медленно, лениво — когда один, то есть почти всегда.
И в обогнавшей меня машине я увидел тебя. Потом заметил номер: 32–33, автономовский, позагадочней моего, с цифрами большей магической силы. Ты сидела рядом с водителем и ехала так, как ездят девицы, то есть куря сигаретку.
Нарушив правила, рванулся из своего ряда за вами вслед. Между нами были три машины, и обогнать их было невозможно. У светофора, в ожидании зеленого огня, я заметил, что руки мои дрожат. «Догоню», — говорил я себе.
К следующему светофору я обошел только такси, ведомое злобным человеком в кожаной шляпе.
За перекрестком остановили.
Красавец капитан стоял у желтого мотоцикла и рассматривал мои документы.
Потом он спросил:
— Куда спешим?
— Девушку у меня увозят, — ответил я.
— Объясни-ка, — попросил капитан.
И я объяснил.
И тогда капитан взял микрофон притороченной к мотоциклу рации и сказал:
— Седьмой, я четвертый. Тормозни, проверь 32–33, бледно-бежевый.
Он вернул мне документы, а когда я садился в машину, подошел и сказал:
— Но вообще-то они не стоят риска.
— Кто — они? — спросил я.
— Бабы. Друзья. Люди.
— А кто стоит?
Капитан пожал плечами, затем ответил медленно:
— Бог.
От седьмого поста до четвертого было три светофора. Ко второму я понял, что вся моя надежда заключена в том, что я ошибся и в автономовской машине была не ты. Некто, похожий на тебя. Аспирантка, допустим. Дочь заведующего кафедрой.
И тогда я свернул во двор, пробрался мимо помоек, турников и детских площадок и через арку выехал на набережную.
И на дальнейшем пути я не видел ничего такого, чего не хотел бы видеть. Впрочем, чушь — видел разбитую машину. Об столб, такая из нее вышла консервная банка.
Через два или три дня ты позвонила и приехала сама.
Подозрения, думал я, стерлись легко, как ластиком, а загадки… Ну кто заставляет их решать?
Слов мы, конечно, знаем мало, но кто мешает выбросить газету с кроссвордом?