Увы, мне почему-то не было позволено обманывать себя.
В воскресенье я повез тебя в Измайлово — ты хотела продать три акварели. Все было очень красиво. Шуршали листья, шевелимые людьми, подходившими посмотреть на твои картинки.
Работу, называвшуюся «Серые стулья», купил худой, в очках, с американским флажком на пиджаке.
— Может быть, — спросил он, — вы хотели получить твердый курс? Долларс?
Ты дала ответ, достойный советского человека.
— Вот фор? — сказала ты.
Действительно, зачем?
Я стоял, спиной обтирая дуб, и видел, как ты складываешь деньги и прячешь их в карман куртки. И я видел, что все прочие бумажки завернуты в одну — полусотенную с лиловой мухой, которая облетела нас всех, моя муха.
Я ушел из парка, не прощаясь и не оборачиваясь, и думаю, ты смотрела мне вслед именно так, как положено смотреть вслед безумцу.
Свое безумие я заслужил. Если то, что я пишу, когда-нибудь дойдет до тебя, то, быть может, ты захочешь узнать, что же стало со мною.
Машину я продал. Занимаюсь тем, что рассказываю сам себе нашу историю в разных вариантах, один из которых и решил записать. Мне, кажется, подвернулась выгодная работенка: каждую третью ночь я буду сторожить детский сад. Приступаю со вторника к этой не совсем обычной для мужчин среднего возраста деятельности.
Надеюсь, мне не понадобятся больше ни прекрасные дома, ни цветные собаки на асфальте. Я пропускаю очередной вес.
Меня, по-видимому, тоже больше не позовут на помост. Это логично. Зачем нужна Луна, вокруг которой смогла облететь муха?
Я не знал и не знаю, откуда ты берешь деньги. Привет тебе. Если когда-нибудь захочешь увидеть меня, позвони. Считай, что предыдущую фразу я зачеркнул.
ПАУЗА
Мы познакомились прошлым летом, она была знакомой моих знакомых; сложился молниеносный и необязательный роман.
Я собирался сразу забыть про нее, но Марина звонила сама, мы встречались раз-другой — и теперь видимся часто, чуть ли не через день.
Она выбрала меня; в таких случаях я не сопротивляюсь, Марина и ведет нашу, если так можно выразиться, любовь. И делает это достаточно грамотно: между нами есть напряженность, а во мне — неуверенность; всякий раз, прощаясь с ней, я сомневаюсь в том, что увижу ее опять. Притом мне кажется, что она простодушна; иллюзия возникла оттого, пожалуй, что я старше.
Что касается внешних примет, описывать их, считаю, бессмысленно: ну, женщина.
Живет Марина недалеко от центра, в большой квартире, родители почти всегда на даче.
И вот — пятница, конец недели, вторая половина дня, по Садовой дымят машины, движутся одной длинной волной. Ни о чем не думая, я иду в направлении Марининого дома. С улицы позвоню ей и, если не застану дома, пойду в кино — там рядом двухзальный старомодный кинотеатр.
Напротив ее дома с тяжелым фасадом — булочная, у входа в которую — телефон. Я звоню. Нет ответа.
Нет?
Я вдруг вижу Марину: она выходит из подъезда. И с нею довольно молодой человек, и он подходит к бледно-зеленой машине и отпирает дверцу.
Марина целует его совсем не по-братски.
Он уезжает, а она идет вроде бы в булочную.
Я мечусь.
К удаче моей, по улице катит медленный и длинный самоходный кран, и я успеваю под его прикрытием отбежать в подворотню. Марина меня заметить, по-моему, не могла.
Не тогда, а попозже я спрашиваю себя: почему бы не подойти к ней сразу и не спросить открыто: кто это был? Так прямо спросить.
Увы, ни за что, никогда. Поскольку как я мог это видеть? Что же, следил? Хуже того — страдал у запертой двери? Обе роли постыдны.
Было бы неправдой сказать, что ревность, например, вскипела во мне. Однако все это было неприятно, даже очень. Я, главное, недоумевал: зачем? Конечно, для себя-то я бы знал «зачем», если б оказался в похожей ситуации, но тут трудно было примерить свой опыт на Марину.
Пройдя дворами, я оказался около упомянутого кинотеатра. Билеты были, и сеанс начинался ровно через пятнадцать минут.
Я позвонил Марине.
Голос ее звучал бодро.
— Я тут на работе, — говорил я, — освобожусь часа через два — ты вечером что делаешь?
— Заезжай, — сказала Марина.
Покуда я смотрел этот какой-то фильм, понял, что просто так ничего не хочу оставлять. Собственное состояние представилось мне унизительным — и кого же было винить, как не Марину. Следует ей оплатить этот счет.
Покинув кинозал, я вышелушил из мелочи в кармане несколько двухкопеечных и стал звонить подряд. У меня нет друзей, но довольно тех, кого называют приятелями. Я почти сразу был приглашен в гости. В Москве, да в пятницу чтоб чего-нибудь такого не найти — этого не бывает.
К Марине на пятый этаж, не дождавшись лифта, поднялся пешком, влачился по низким и широким ступеням. Обогнал меня мальчик с портфелем, а навстречу прошла рыжая колли с рыжей хозяйкой.
Квартира у Марины была чистая и негусто обставленная старой, гладкой мебелью.
— Мы идем в гости, — сказал я. — Можем в кои-то веки сходить в гости? Знакомые мои…
Марина улыбалась, стоя у стены; Марина улыбалась, и у нее был большой рот.
— Это далеко? — спросила она.
— Умеренно. — Я подошел и обнял ее.
…Потом она вдруг заснула, а тем временем в небе собрались тучи, и в прохладной Марининой комнате потемнело, и от матовой, с бронзовым обручем люстры поползло по потолку пятно тени. Начался дождь, вода захлестывала подоконник, пол у батареи заблестел. Я встал и закрыл окно.
Было шесть часов, черные машины летели, несмотря на дождь, прочие двигались медленней, люди шли под зонтами — под пестрыми плавно, под черными спешили сильней.
«Если она играет, то мастерски, — медленно думал я. — Мне неприятно? Ответ отрицательный».
Я разбудил Марину.
Дождь ослаб и стих.
Мы пили чай, и Марина красила веки.
Подумал — не в первый раз я всего лишь держу паузу; просто-напросто жду того, что никогда не происходит. И напрасно я строил и строю жизнь свою на точном расчете — этот способ не для меня. Признаком ошибки было то, что я не умел рассмотреть никакого человека подробно, а уже издали, заранее готовил схему, к которой сам тут же терял интерес. Выходило, что Марина ничем не отличается от миллиарда других женщин, а вся ее прелесть и вся ее вина заключалась в том, что она была рядом, жестче говоря, под рукой.
Мы поехали в троллейбусе и потом в трамвае — этот последний еле полз.
Марина расспрашивала меня про работу, говорила:
— Расскажи что-нибудь… Что нового?
— Работа что… — бормотал я. — Это хреновина. Новое что-то, конечно, есть. Тебя, кстати, касается.
— Давай!
— Нет.
Помолчал и повторил:
— Нет.
Она насторожилась.
Почему бы теперь не выяснить все? Но Марина не сказала ничего, что можно было истолковать как признак или признание, не посмотрела никак — или я не заметил?
Трамвай пошел быстрей, и на поворотах ветки деревьев скребли по окнам. С листьев сваливались капли и оставляли на стеклах наклонные прозрачные пунктиры.
— Все-таки что? — допытывалась Марина. — Что ты там придумал?
— Замуж тебя позвать, — сказал я.
Это самые обидные шутки, я знаю, вместе с теми, которые касаются одежды. Именно одежды, не внешности, именно не чего-то данного пожизненно, а того, что могло и должно было быть иначе, удачней.
Марина молчала, затем спросила:
— Это все, что ты придумал? Правда, все?
— Все неправда, — сказал я правду.
Мы долго ехали, и открылась пыльная утоптанная площадка, за нею двор, в котором двое силачей опрокидывали на бок кургузый маленький автомобиль. Вокруг бегала собака.
На площадке продавали цветы.
— Хочешь, давай я куплю тебе цветы? — предложил я.
Под звон разворачивающегося на круге трамвая я купил три мятых нарцисса и протянул их Марине.
— Понеси их немного, — попросила она.
Я покачал головой.
— Я сейчас уеду домой, — сказала Марина.
Я не поверил. Я видел, что ей интересно.
— Почему ты такой? — крикнула Марина.
Мне показалось, она почти плачет.
— Больше не буду. — Я взял ее за руку. — Пойдем… Возьми все-таки цветочки.
Мы побрели через просторный пустырь, на краю которого стоял светлый и высокий длинный дом. Кругом росла реденькая трава, и изобилие было заржавленных листов и механизмов; тропинка высыхала после дождя — того же, нашего с Мариной, только что здесь прошедшего раньше, нас обогнавшего.
Я сел на зелено-коричневый бак, закурил и уткнулся в собственные ладони.
— Марина, слушай, видишь?.. Почему все так? Я не устаю от тебя… но… Пусто… Как же все так… — Я причитал, но это почти сразу стало фальшиво, и я заткнулся и смотрел на Марину сквозь пальцы в самом буквальном смысле.
Она погладила меня по голове, наклонилась, поцеловала в лоб. Я хоть и не волновался, а успокоился. И мы аккуратно шли по немного скользкой тропинке.
Вокруг грязно-белого дома мусор лежал специфический, строительный.
— Мы на новоселье идем? — спросила Марина. — Без подарка… Место, конечно, вот уж у черта на рогах… Как оно называется, а?
— Волково.
— Нет в Москве такого района.
— Как же! — говорил я. — Очень престижный новый район. Когда-то в старину была родовая вотчина бояр Волковых. Потом соответственно дачи…
— Не было таких бояр никогда. Это не боярская фамилия.
— Типично боярская фамилия! — возражал я. — Волковы, Медведевы, Зайцевы, даже Совковы — от слова «сова» — это все древнейшие роды…
Дом, к которому мы подошли, был еще малообитаем, но откуда-то с верхних этажей сыпалась богатая медью и латунью музыка. В квартиру, полную этой музыкой, мы и поднялись.