Сравнивая зерно с углем и свою доктрину истощения с мальтузианской, Джевонс полагал, что угольный кризис будет более сокрушительным. Производительность фермерских полей может перестать расти, но они все равно будут давать урожай. Напротив, истощенная шахта сначала дает меньше угля, потом становится нерентабельной, потом ее перестают поддерживать. Тогда ее затопит или она осыпется; Джевонс знал такие случаи. В целом он предсказывал скорое прекращение экономического роста: «Мы не можем вечно удваивать длину наших железных дорог и величину наших кораблей, мостов и фабрик». Знаток истории экономической мысли, он умело находил предшественников; это он переоткрыл забытого всеми Кантильона.
Если угля не будет, что его заменит? Джевонс перебирает варианты и не находит ответа. Он говорит о силе ветра, воды и приливов, говорит и о торфе; все это хорошо, но не надежно, привязано к месту и несравнимо с углем. Он говорит o нефти, по своим возможностям она превосходит уголь, но для него нефть – жидкая форма угля. Истощится уголь, не будет и нефти, полагает Джевонс. Возможно, люди научатся собирать солнечную энергию неизвестным еще науке способом или получат тепло из совсем новых источников. Но он и здесь пессимистичен: когда солнечные лучи заменят уголь, Англия лишится своих конкурентных преимуществ.
Учеником Джевонса был создатель Кембриджской экономической школы, Джон Маршалл; ему тоже было свойственно внимание к реальностям сырья, труда и транспорта; и от него этот интерес перенял Кейнс. В те благодатные времена и американские экономисты видели свою работу в изучении природных ресурсов и их торговых потоков. Ричард Т. Эли, основатель Американской экономической ассоциации, и его знаменитый ученик Торстен Веблен писали не о ценах и моделях, а о реальных процессах добычи, производства и потребления. Перелом в сторону математизированной теории цен произошел у Ирвинга Фишера, создателя «теории общего равновесия»; этот Фишер еще памятен тем, что как раз накануне Великой депрессии предсказывал, совсем как Панглос, что все будет хорошо.
Джон Мэйнард Кейнс писал о Джевонсе с редкой теплотой. Свой очерк он начал с того, что Джевонс родился на следующий год после смерти Мальтуса; Кейнс скромно умолчал о том, что сам он родился на следующий год после смерти Джевонса. Множество интеллектуальных нитей связывало Кейнса с обоими предшественниками, но главное направление этой преемственности состояло в убеждении, что ресурсы, используемые человечеством, ограничены и близки к концу, и анализ этих ограничений является собственным предметом экономической науки. И вместе с тем, писал Кейнс, пророчества Джевонса не были оправданны.
Молодой профессор, чей практический опыт был связан с колониальной администрацией Индии, Кейнс был участником Парижской мирной конференции 1919 года: государства-победители определяли судьбу Европы после Первой мировой войны. В книге об экономических последствиях Версальского договора Кейнс предсказывал затяжной кризис мальтузианского типа. Он объяснял, что в конце XIX века континентальная Европа потеряла продовольственную самодостаточность подобно тому, как много раньше потеряла ее Англия. Но Европа, как и Англия, теперь могла закупать все больше продуктов земледелия в обмен на свои промышленные товары. Единица труда, вложенная в промышленность, с каждым годом увеличивала свою покупательную способность в отношении продовольствия; тут Кейнс воспроизводил, не ссылаясь, давние наблюдения Кантильона. Мирный конец XIX века был экономическим Эльдорадо, писал Кейнс; он обеспечил сытую жизнь довоенного поколения и безоблачные прогнозы новейших экономистов. Они забыли «глубоко сидящую меланхолию», которая была свойственна основателям политической экономии. Он имел в виду Мальтуса; действительно, Адаму Смиту меланхолия не была особенно свойственна. Мальтус «открыл миру дьявола», но экономисты потеряли его из виду. В Европе дает о себе знать закон сокращающейся отдачи и случился беспрецедентный рост населения. Этот неумеренный рост населения, объяснял Кейнс, был возможен потому, что Америка и Россия с двух сторон снабжали европейские страны зерном. Но их население за это время тоже выросло; великие державы к западу и востоку от Европы больше не смогут кормить Старый Свет. Таков был прогноз Кейнса в 1919 году. Критикуя Версальский мир, который только ухудшал положение Центральной Европы, он призывал искать новые основания для промышленного роста.
Как Мальтус не видел преображавшей силы угля, который активно использовали при его жизни, так Кейнс не видел преображавшей силы нефти. Незадолго до войны Фриц Габер, польский еврей и патриот Германской империи, изобрел синтез аммиака из водорода и атмосферного азота. На основе процесса Габера были созданы первые азотные удобрения и новые виды взрывчатки. Он продолжал заниматься оружием, создав первые противогазы и химическое оружие; он руководил газовой атакой при Ипре в 1915 году и позже изобрел «Циклон Б», использовавшийся нацистами в газовых камерах. Его жена и сын покончили с собой, но половина человечества сегодня питается продуктами, выращенными с помощью процесса Габера. Однако этот процесс очень энергоемок: на килограмм аммониевых удобрений тратят килограмм нефтяного эквивалента. Ничто так не изменило продуктивность земледелия по всему миру, как открытие Габера. Двойное действие удобрений, которые производят из воздуха и газа, и машин, которые работают на нефти, освободили человека от угрозы голода. Изобретения Габера и Форда оказались сильнее страхов Мальтуса и Джевонса. Не чуждый ресурсной панике, Кейнс в 1936 году с насмешкой, как об иллюзии, писал o всеобщей «готовности тревожиться или возбуждаться в связи с идеей истощения ресурсов».
Но его прогноз о печальных последствиях Версальского мира осуществился. Озабоченный «жизненным пространством», за которое идет вечная борьба рас, Гитлер рано, еще в мюнхенской тюрьме, стал планировать колонизацию Польши и Украины. Лишившись сырьевых колоний в Африке, Германия должна была приобрести их в Восточной Европе. Гитлера интересовало именно зерно. Даже уголь, доступа к которому Германия лишилась по Версальскому договору, волновал его меньше; нефть, которая потом определяла ход развязанной Гитлером войны, не упоминалась в этих ранних текстах. Гитлер зря считал себя преемником Фридриха Великого, покровителя наук и ремесел: он не верил в науку и, к примеру, считал азотные удобрения еврейской выдумкой, хотя и не мешал работать Габеру. Он не верил и в торговлю, считая ее британской выдумкой, маскировавшей претензии на мировое господство. «Не Нигер, а Волга будет нашей Миссисипи», – говорил Гитлер: американский способ освоения жизненного пространства, быстрый и насильственный, был идеалом, который должен теперь быть осуществлен на просторах Евразии. Расширяя идеи внутренней колонизации, развивавшиеся еще при Бисмарке, он мечтал о новом фронтире, который немецкие поселенцы будут двигать на восток континента, снабжая оттуда материнскую Германию. Евреи будут уничтожены, а славяне в этой внутренней Америке будут покорены как индейцы. В период между войнами перед Германией действительно стояли ресурсные проблемы, созданные Версальским договором и показанные Кейнсом в «Экономических последствиях мира»: порождая бедность и безработицу, они помогли Гитлеру прийти к власти. Но его колониальное видение было слишком архаическим. Отобранный хлеб не смог бы заменить германскому рейху множество других ресурсов – нефть, каучук, хлопок и прочее. Прямое правление над советскими пространствами Евразии потребовало бы переселить и снабжать многие тысячи или миллионы немцев. Между тем вплоть до начала войны Советский Союз аккуратно поставлял Германии всевозможные виды сырья – зерно, древесину, нефть, меха, хлопок, железную руду, редкие металлы – в обмен на готовые товары немецкой промышленности и сотни образцов новейшего оружия. Торговля была свободной в том смысле, что немецкие и советские представители выбирали товары, заключали контракты и торговали на основе мировых цен. Но принцип обмена сырья на товары был таков, будто советские республики были германскими колониями: признанный обеими сторонами, этот принцип не подлежал торгу. Советский Союз поставлял Германии сырье, не считаясь ни с войнами в Европе, ни с голодом собственных граждан. То были образцовые отношения между центром, каким в них выступала Германия, и огромной сырьевой периферией. Для ресурсной паники не было никаких оснований.
Одной из причин обеих мировых войн был конфликт из-за Рурского бассейна – агломерации угольных шахт и металлургических заводов в районе, который находился на границе Германии и Франции и веками переходил из рук в руки. По Версальскому трактату Рур был передан под международный контроль. В 1923 году его заняли французские войска в наказание за отказ Германии платить репарации, предсказанный Кейнсом. Без сырья германская промышленность остановилась; в стране началась гиперинфляция. В 1936 году нацистские войска заняли часть Рура: так началась новая война, хотя многие не хотели этого замечать. После ее окончания разрушенный Рур снова перешел под международное управление. В 1951-м по инициативе Жана Монне, серого кардинала европейской интеграции, французское правительство предложило создать на этой территории Сообщество угля и стали. То был прорыв в международных отношениях, сравнимый разве что с Вестфальским договором. Чтобы сделать войну, согласно учредительному документу, «не только немыслимой, но и материально невозможной», спорная земля передавалась под управление международного института. Суверен нового типа взял на себя ответственность за сырье, оставляя товары частным игрокам. Сообщество угля и стали, в котором было шесть членов, превратилось в основу Общего рынка, а потом в Европейское сообщество. Сырьевой бассейн Рура стал очагом для объединения Европы.
Кейнс утверждал, что цены на сырье более волатильны – чаще и более резко меняются, – чем цены на готовые товары. В 1938 году он опубликовал статью, в которой анализировал колебания цен на пшеницу, каучук, свинец и хлопок. Волатильность сырьевых цен может вести к рецессии; предотвратить ее сможет международный контроль новой организации от имени Лиги Наций. Эти рекомендации не осуществились. Правительства ограничивали цены на сырье либо установлением ценовых коридоров, либо созданием материальных запасов. Первый путь обычно не работал; второй путь привел к созданию Стратегического нефтяного резерва, гигантского нефтехранилища в соляных шахтах Луизианы и Техаса. Нефть начали заливать туда в 1975 году после нефтяного эмбарго, введенного арабскими странами, и шокового повышения цен. Сейчас там столько нефти, что ее не вычерпать и за полгода. Создание этого гигантского нефтехранилища было ответом на широко распространенные идеи «пика нефти»; этот вид ресурсной паники яснее других сформулировал американский геолог Марион Кинг Хабберт. Занимаясь моделированием, он доказал, что нефть не лежит в подземных озерах, как думали до него, но перетекает по швам и трещинам земной коры. Повторяя давнюю ошибку Джевонса, предсказавшего истощение угля, Хабберт писал в 1948 году, что нефть скоро закончится; он прогнозировал пик добычи в 1970-м, а потом постепенный спад. Этот прогноз вспомнили в 1973 году, когда цены на нефть взлетели из-за совсем других причин. Последующие события опровергли ресурсную панику Хабберта. Но апокалиптическая идея «нефтяного пика» остается распространенной среди инвесторов и журналистов, особенно консервативных убеждений.