ные преимущества гидротехнических каскадов были велики, но аппетита к ним не было. Владельцы мануфактур предпочитали паровые машины. Резервуары и акведуки Тома предполагали глубокое переустройство прав собственности; они мыслились как корпоративные владения под государственным контролем, дававшие воду и землю в лизинг частным производителям. Торгово-промышленный капитализм не был создан для таких испытаний. Паровые машины были дороги и ненадежны, но они находились, как и фабрики, в частной собственности. Если бы Промышленная революция развивалась без ископаемого горючего, она бы вернула государству роль «гидравлической империи». Так называл древние деспотические государства Нила и Инда, отвечавшие за орошение полей, социолог Карл Август Витфогел, один из основателей Франкфуртской школы. «Невидимая рука», которая вела развитие капитализма, была иного рода.
В 1700 году в Англии, Шотландии и Уэльсе уже добывали два с лишним миллиона тонн угля; на душу населения это было на порядок больше, чем в Западной Европе. Уголь давал половину всей энергии, которая потреблялась в стране, включая ветер, воду и мускулы животных и людей. В 1850 году добыча угля была в тридцать раз выше, а его доля в энергетическом балансе достигла 90 %. Добыча и потребление каменного угля удваивались каждые пятьдесят лет. Экспоненциальный рост казался необычайным, но Англия к тому времени уже пережила подобный взрыв потребления сахара, а вскоре переживет еще один такой подъем, основанный на хлопке.
Уголь был настоящим субстратом Промышленной революции, без него она могла состояться, но была бы другой. Его применение необратимо меняло характер того общества, которое экономический историк Тони Вригли назвал «органическим». Пребывая на самом верху пищевой пирамиды, органическое общество получает продовольствие из земли и энергию от солнца, подчиняясь природным циклам зимы и лета. Развиваясь и размножаясь, такое общество непременно упирается в свои границы, как и полагал Мальтус. Даже в 1800 году девять десятых населения Великобритании питалось с отечественных ферм и пастбищ, но то, во что одевались эти люди, большей частью прибывало с плантаций и полей, находившихся за тысячи миль к западу и востоку, и создавалось с помощью ископаемого топлива. Идея органического общества была ширмой, скрывавшей реальное положение вещей. Классики британской политэкономии – Смит, Мальтус, Рикардо – работали как раз в эпоху угля. Но даже пользуясь его теплом и энергией, они предпочитали жить «органическим обществом».
Современные энергоинтенсивные общества по-прежнему зависят от плодов фотосинтеза, но эти плоды созрели миллионы лет тому назад. За это время их энергия сгустилась до степени, неведомой живым существам. Хотя ископаемое топливо трудно извлечь из-под земли, для этого надо много капитала, труда и знаний, – в итоге энергетическая отдача шахты в десятки или в сотни раз превышает отдачу самой лучшей фермы. К тому же энергетическая отдача шахты не связана с площадью земли, которую она забрала у поля и леса. В 1865 году Джевонс писал: «Уголь на самом деле стоит не наравне с другими видами сырья, но выше их всех. Это универсальный помощник и фактор, играющий роль во всем, что мы делаем. С углем почти любое свершение возможно и легко; без него нас бы отбросило назад в хлопотливую бедность ранних времен».
Если бы вся тепловая энергия, израсходованная в 1750 году в Англии и Уэльсе, была получена из древесины, на это понадобилось бы 4,3 миллиона акров охраняемого леса, или 13 % территории; прошло сто лет, и сжигавшийся в 1850-м уголь могли бы заменить дрова, полученные со 150 % этой территории. Возможно, часть их завозили бы через Северное море. Вместо контроля за ценами на зерно и поощрения мануфактур усилия государства сосредоточились бы на охране лесов и, вероятно, их национализации. Рост населения, и особенно рост городов, сдерживался бы примерно так, как это видел Мальтус. Колониальные усилия и имперские войны были бы направлены не в далекие южные моря, но на близкий Север – в Скандинавию, Пруссию, Россию. То была бы совсем другая Англия – не меркантилистская, но камеральная. Ею управляла бы не невидимая рука рынка, но полицейский режим, сходный с правлением тех германских княжеств, которые всецело зависели от своих лесов.
Угольные шахты – точечные разработки, находившиеся в нескольких графствах, требовавшие мало земли, много труда и очень много капитала – позволили освободить огромные территории, занятые лесами, под сельское хозяйство и рост городов. Имея угольные шахты, леса можно было вырубать, расширяя фермы и строя города; без угля миллионам людей пришлось бы собирать хворост и проводить щадящие рубки, охраняя леса, чтобы они давали возобновляемую древесину. В этом состоял косвенный, но решающий вклад угля в обезлесение Северного полушария: если бы угля не было, люди и государства полностью зависели бы от лесов и рек и лучше бы охраняли их.
Но уголь был. Его добыча росла, а разведанные запасы росли еще быстрее. Джевонс, знавший об угле все, что можно было знать, ошибался: уголь так и не кончился – более того, он никогда не кончится. Но машины, работавшие на угле, изменили жизнь пяти континентов. Для угля железные дороги стали тем, чем для нефти будут трубопроводы и танкеры, – определяющей частью моноресурсного хозяйства. Работая на угле, паровозы и пароходы возили уголь и товары, которые были созданы благодаря сжиганию угля. На паровые машины перешли все сектора промышленности, перерабатывающей сырье в товары, – металлургическая, текстильная, керамическая, химическая, пищевая. Все это было энергоемко и очень трудоемко. Машины становились все эффективнее, но потребляли все больше угля: парадокс Джевонса работал в полную силу. Следующим рывком стало производство электричества на угольных электростанциях – одна из последних побед человека над природой, освобождавшая его от привязанности к пространству. Еще одной победой был возврат от шахт к открытым карьерам: так добывать уголь было дешевле и безопасней.
Взрывной рост населения и его концентрация в промышленных городах, так характерные для XIХ и ХХ веков, были прямым следствием угольной революции. Как мерзнущий человек льнет к печке, так население сосредотачивалось в городах, близких к шахтам. В конце XIХ века Альфред Маршалл, отец экономической географии, объяснил пользу огромных промышленных агломераций, росших рядом с шахтами. Промышленные зоны подчинялись эффекту масштабирования: чем больше они были, тем дешевле была их продукция. Соседние фирмы выигрывали от общего рынка рабочей силы и обмена знаниями, но больше всего от общих путей доставки сырья. На единицу металла уходит меньше руды, чем угля, поэтому руду возили на угольные бассейны. Металлургические комплексы Рура, Силезии, Донбасса, Пенсильвании, нижнего Урала росли рядом с угольными шахтами. Не имевшие ни стен, ни набережных, эти угольно-промышленные агломерации развивались иначе, чем старые города. Определив облик промышленного мира, они так и не стали столицами. В колониальную эру космополитические центры мировых империй – Венеция, Амстердам, Лондон, Нью-Йорк, Санкт-Петербург – выросли из военно-торговых портов. Власть оставалась в них и в промышленную эпоху, избегая слишком близкого контакта с углем и углекопами: от них, грязных и беспокойных, лучше было держаться подальше.
Трудоемкий в добыче и транспортировке, уголь благоприятствовал таким формам политической организации жизни, в которых главную роль играли сами рабочие, – забастовкам, профсоюзам и социал-демократическим партиям. В Англии организация профсоюзов на месте старых гильдий произошла сначала у шахтеров и потом у текстильщиков; по количеству дней в году, потраченных на забастовки, первыми были шахтеры, потом следовали металлурги, потом текстильщики. Усовершенствование паровых машин продолжалось полтора столетия, прежде чем их начали массово использовать вне угольных шахт, и прежде всего на хлопчатобумажных фабриках. Это и была Промышленная революция – феномен глобального значения, но английского происхождения. Сами шахты она затронула меньше других производств. Несмотря на технический прогресс, продуктивность шахтерского труда менялась мало и медленно. В XVII веке английский шахтер отбивал кайлом и поднимал на поверхность 200 тонн угля в год; к 1913-му, когда был достигнут абсолютный максимум добычи в Великобритании, средняя производительность равнялась 260 тоннам в год. Душевая производительность британских зерновых хозяйств за это время выросла в четыре раза. В шахтах и на подъездных путях появилось много новых машин, но их все надо было налаживать, обслуживать и ремонтировать в нестандартных условиях. При всех вложенных капиталах шахтерский труд слабо подвергался специализации, которая обеспечивала рост производительности. На пике производства число шахтеров в Великобритании превысило миллион.
Фридрих Энгельс, посетивший английские шахты в начале 1840-х, рассказывал о тяжкой работе в темноте и опасности. Рабочий отбивал своим кайлом уголь, лежа на боку или стоя на коленях. Женщины и дети оттаскивали ящики, запрягаясь цепью, проходившей между ног, они часами ползли в грязной воде. Все это вызывало болезни и раннюю смерть. Шахтеры работали малыми группами в несколько человек, у них не было коммуникации с землей. Ошибка товарища вела к верной гибели. Земля к западу от Бирмингема получила название «черной страны»: ее всю покрывала угольная пыль. Возможно, работа под землей была и не опаснее, чем работа на море, но чувство контроля над ситуацией у моряков было выше; соответственно, меньше было и страха. Обратной стороной страха было чувство солидарности, которое у шахтеров было сильнее, чем в любой другой профессии. Лучше знакомый с текстильщиками, Энгельс с восхищением рассказывал о коллективной самоорганизации, которую видел среди английских шахтеров. Все же ядром рабочего движения он считал текстильные фабрики Ланкастера; за ними была традиция луддитов, ломавших еще шерстевязальные машины. «Коммунистический манифест» говорит не о шахтах, но о фабриках, и его авторы представляли себе пролетариат как фабричных рабочих. Но если по Европе и ходил призрак, то был призрак шахтера.