дре?
Норман выпустил изо рта плотный клуб рыжего дыма, еще раз энергично затянулся, а затем вынул трубку изо рта и стал неспешно выколачивать ее об узкий подкованный каблук своего сапога.
— Ты не зря окончил колледж иезуитов, Норман! — сверкнул глазами падре. — А вот я напрасно избавил тебя от костра, умолив Великого инквизитора поверить твоему отречению от сатаны!
— О да! — расхохотался Норман. — Благодарю вас, падре! Вы оказали мне неоценимую услугу! Правда с тех пор меня стали называть сатанинским отродьем, подобием дьявола, — бедный Вельзевул, эти глупые людишки низводят тебя на одну ступеньку с заурядным висельником! Вот ты, Гуса, — он ткнул мундштуком трубки в сторону черного невольника, — скажи, разве я похож на дьявола?
— Похожи, масса, — сказал тот, стоя под лесенкой с тряпкой в руке.
— Как? — всплеснул руками Норман. — Ты разве не знаешь, что дьявол черен, как та тьма, куда Господь ввергает души грешников?
— Дьявол белый, — прогудел великан негр, низко склонив голову.
— Что? — Норман соскочил на палубу, подошел к негру и мундштуком трубки заставил того приподнять голову. — Падре, вы слышали?..
— Было время, когда они считали нас богами, — скорбно сказал падре, скрестив руки на груди, — до тех пор, пока мы не превратили их жизнь в ад!
— Чепуха! — махнул рукой Норман. — Если через неделю мы не достигнем Сатуальпы, эта посудина станет адом для всех!.. Кроме, быть может, этого сумасшедшего, сидящего на верхушке мачты! Уни, ты что-нибудь видишь? — крикнул он на зуарском, задрав голову и сложив ковшиком белые, не тронутые загаром ладони.
Отшельник не отозвался, как если бы его не было там вовсе.
— Когда он увидит землю — он умрет, — тихо сказал падре.
— Вы в этом уверены? — засомневался Норман. — Мне говорили, что эти отшельники умирают лишь по собственному желанию…
— Я сказал ему, что земля, к которой мы плывем, и есть та священная обитель, куда устремлены все помыслы и стремления его души, — сказал падре.
— Он поверил? — усмехнулся Норман.
— Не знаю, — сказал падре, — но если он действительно умрет, завидев полоску суши, значит его бог — такое же заблуждение человеческого ума, как и все эти пляски в вороньих перьях!
И падре кивнул в сторону неподвижно стоящего на корме Эрниха.
— О падре! — восхищенно хлопнул в ладоши Норман. — Вы решили поставить опыт доказательства бытия Божия — поздравляю! И не только вас, но и себя, ведь я, отродье сатаны, удостаиваюсь тем самым высочайшей чести присутствовать при чудесном событии!..
— Этот, как ты выразился, опыт, — строго оборвал падре, — лишь докажет всю глубину заблуждений язычника!
— А как же рука Всевышнего? — съязвил Норман. — Как же Его высочайший промысел? Да и вы сами, падре, разве не говорили, что являетесь лишь слабым орудием в Его руках? Если у вас не хватает смелости выставить против меня силу, так будьте по меньшей мере последовательны в словах и в мыслях!
Несколько гардаров в грязных рубахах, узлом завязанных на груди, вышли из общей каюты и встали чуть поодаль, хмуро прислушиваясь к перепалке между капитаном и священником. Привязанный к мачте вор слабо мотал кудлатой головой и тонким блаженным голосом напевал что-то неразборчивое.
— А то я еще чего доброго подумаю, — продолжил Норман, — что вы сами не вполне тверды в вашей вере! А вверять души этих мерзавцев лицемеру, — он кивнул в сторону кучки гардаров, — это самое ужасное преступление, которое я только могу себе вообразить, следуя принципам иезуитского колледжа! Я даже склоняюсь к мысли, что истинный поклонник вороньего пугала ближе к творцу мира, нежели его лицемерный служитель!
И Норман исчез в своей каюте, негромко хлопнув дверью напоследок.
А чуть ближе к вечеру Эрних спустился в трюм к гребцам, и там Дильс, взяв его за руку, указал на мертвого зуара. Эрних в полумраке провел ладонью по высохшему холодному лицу покойника и пальцами опустил сморщенные веки на его твердые остекленевшие глаза.
Двое гардаров подняли труп на палубу, взяли за руки и за ноги и, раскачав, перебросили через борт, окрашенный алым светом вечерней зари. Из-за кормы долетел всплеск, Эрних оглянулся и увидел, что вокруг того места, где тело погрузилось в воду, мелькают черные косые плавники акул.
Затем в трюм неожиданно спустился Норман с факелом. Он прошел между рядами, освещая пляшущим светом злые, усталые, равнодушные, изможденные лица каторжников, опять поднялся на сумеречную палубу и знаком подозвал черного слугу. Гуса подошел к своему господину, взял у него факел и неподвижно встал рядом.
— Гуса, — сказал Норман, набивая трубку, — посмотри, этот мерзавец еще жив?
Негр подошел к мачте, поднял руку и, потрогав пальцами лодыжки привязанного, сказал: «Да, господин!»
— Тогда отвяжи его, — приказал Норман и, взяв у Гусы факел, раскурил трубку от шипящего пляшущего огня.
— Пусть его прикуют на место той падали, — сказал он, глубоко затягиваясь дымом из трубки, — а в Сатуальпе я вышвырну этого мерзавца ко всем чертям, если только он не сдохнет по дороге!
А когда Гуса снял вора с мачты и двое гардаров спустили его в трюм, Норман, как обычно, вывел Сафи на вечернюю прогулку. Та при виде пустой мачты подняла на своего господина вопросительный взгляд больших черных глаз, но получила в ответ лишь неопределенную насмешливую улыбку.
Наутро, когда Эрних спустился в трюм с глиняным кувшином настоя и маленьким ковшиком на длинной ручке, он увидел, что вор уже пришел в себя. Но если накануне его лицо украшала пусть не вполне счастливая, но все же блаженная улыбка, то теперь его черты были искажены выражением бессильной и безнадежной злобы. Он, правда, отхлебнул из протянутого ковшика, но тут же выплюнул длинную струю в спину сидящего перед ним Свегга. Великан воин даже не обернулся — он просто откинулся назад и так стукнул гардара затылком в нос, что тот залился кровью и без чувств упал на гладкую круглую рукоятку весла.
— Потише, Свегг, — сказал Дильс, — помни: если у твоего врага появился недоброжелатель, то, убив его, ты окажешь своему врагу услугу! Так что лучше подружиться с этим несчастным, он может нам пригодиться!
— Тогда скажи ему, чтобы не плевал мне в спину, — проворчал Свегг.
— Это не со зла, — сказал Дильс, — просто он ночь и день провисел привязанный к мачте и немного повредился в уме!
— Ну и дружи сам с этим помешанным, — буркнул Свегг и замолк, с силой потянув на себя весло.
Эрних не стал вмешиваться в их ругань; даже гардары, проходившие между рядами, уже настолько привыкли к их постоянной перебранке, что не сунулись и не стали тыкать им в зубы пистолетные стволы. И вообще Эрних стал замечать, что с некоторых пор морские разбойники как бы упали духом, ослабели. Они уже не так дико орали по ночам и не каждый вечер уводили женщин в общую каюту. А как-то утром он обнаружил одного из них в петле, прикрепленной к невысокому кормовому борту. Ему вначале показалось, что человек стоит на коленях, упираясь кистями рук в доски палубы, но, потрогав его за плечо, он почувствовал под потной и влажной от ночной росы рубашкой гардара холодную окостеневшую плоть. Эрних испуганно огляделся и, увидев неподалеку неподвижный силуэт падре, тихо подозвал его.
Тот приблизился, склонился над мертвецом, потрогал его лоб пухлой бледной ладонью и вдруг яростным приглушенным голосом забормотал проклятья.
— Чертова падаль! — скрипел зубами падре. — Будь проклят тот день, когда я связался со всей этой портовой сволочью! Мерзавцы! Воры! Висельники!..
— Но, падре, — прервал его Эрних, — вы же сами говорили, что милосердие вашего Господа не имеет предела и что нет на свете такого греха, который нельзя было бы искупить постом, покаянием и молитвой!
— Какой пост? Какое покаяние? — Падре коленом пнул в бок окоченевший труп. — Неужели ты не видишь, что этот мерзавец сам лишил себя жизни?
— Но почему он это сделал?
— Почем я знаю? — огрызнулся падре. — Проигрался!.. В карты, в кости — все равно… Теперь уже все равно!
— Но вы же говорили, что душа бессмертна, так неужели вам безразлично, где блуждает она в эти мгновения? — продолжал Эрних, в то время как падре доставал нож из-за пояса мертвеца и перерезал веревку на его шее.
— Кончай болтать! — оборвал его падре. — Позови лучше Нормана! И тихо: остальным вовсе незачем знать о том, что один из них сам накинул на себя удавку, которая так долго по нем плакала!
Норман вышел из своей каюты почти сразу после стука в дверь. Всклокоченный, в мягких меховых тапочках на босу ногу, он пошел следом за Эрнихом, поеживаясь от утренней прохлады и запахиваясь в просторный халат из тонкой роскошной ткани. При виде покойника он брезгливо поморщился, сунул руку в карман халата и достал трубку.
— Н-да, — пробормотал он, заправляя в чубук щепоть золотистого табака, — начинается! Завтра кто-нибудь сойдет с ума и бросится с мачты, послезавтра они устроят поножовщину, потом схватятся за пистолеты — и с кем я тогда приду в Сатуальпу? Ответьте мне, падре! Что же вы молчите? Может, вы еще хотите отслужить панихиду, обвязав шею покойника платком, дабы никто не увидел следов удавки?
— А ты что предлагаешь? — нахмурился падре. — Подвесить его на рее в назидание остальным? Или выстроить всю команду вдоль борта и публично скормить его акулам?
— Я? — Норман замолчал, раскуривая трубку от тлеющего трута. — Я предлагаю тихо спустить его за борт и подумать о том, как отвлечь команду от ненужных мыслей, ведущих свое происхождение от тухлой воды и пустого желудка.
С этими словами он наклонился над мертвецом и сорвал с его шеи крест на тонкой золотой цепочке.
— Вы согласны со мной, святой отец? — спросил он, опуская крест в карман халата.
— Только перед тем, как делать это, не забудь вынуть из его уха серьгу с рубином и тремя бриллиантами, — буркнул падре, — а то как бы акула не обломала зубы об эти камешки!
— О, разумеется! — негромко рассмеялся Норман. — Ведь я внес в судебную палату магистрата залог за этого висельника, и кто же теперь возместит мне убытки, как не он сам?