— Так, выходит, ты все знал заранее? — с ужасом воскликнул падре.
— Скорее догадывался, — сказал Норман, вновь устремляя взор в зеленоватую глубь лагуны, — но, можете мне поверить, те, кто, расстелив на ладони грязный платок с моим фальшивым гербом и размытыми очертаниями Архипелага, достигли этого райского уголка, были вполне достойны своей участи!
— Кто ты, чтобы решать, кто и какой участи достоин?
— Я? — Норман вновь поднял голову. — Человек, разве что чуть более удачливый, нежели прочие… Пока.
И Норман простер ладонь над водной гладью, как бы призывая всех взглянуть через борт и увидеть в глубине то, что так напугало падре.
Матросы и гардары, отупевшие от голода, жажды, жары и томительного многодневного плавания, опасливо перегнулись через борт и застыли, завороженные открывшимся зрелищем. Следом за ними потянулись те, кто не понял ни слова из разговора Нормана и падре, и так же замерли, не в силах издать ни единого звука.
Эрних подошел последним, оставив Сафи, склонившуюся над телом Гусы. Он слегка потеснил плечом припавшего к борту Бэрга, посмотрел вниз и сквозь прозрачную голубоватую толщу воды отчетливо различил на дне длинный корабельный остов, слегка завалившийся набок и пестревший рваными темными пробоинами. Чуть подальше выступала из мглы глыба еще одного корабля, оплетенного водорослями и грубой паутиной снастей, свисающих с накренившихся мачт. А по всему дну, насколько хватало глаз, были беспорядочно разбросаны затонувшие обломки досок, торчали из песка якоря; ребра шпангоутов, обглоданные прилипшими полипами, держали в своих объятиях реи, обернутые истлевшими парусами. И там, в дебрях этого корабельного кладбища, глаза Эрниха различили множество человеческих костей вперемешку с золотыми пластинками, кольцами, причудливыми фигурками зверей, отчетливо выступавшими на фоне темно-зеленых пятен придонного лишайника. Но больше всего Эрниха удивило и напугало то, что у человеческих скелетов не было черепов и лишь кое-где белые клетки ребер венчали золотые маски с темными дырочками для глаз.
— Золото! Золото! — исступленно выкрикнул кто-то.
Следом за воплем раздался громкий всплеск, и один из гардаров устремился ко дну, разгребая ладонями прозрачную толщу воды и плавно шевеля лохмотьями одежды. Но не успел он преодолеть и половины пути, как из-за корабельного остова появилась акула. Она описала в воде широкий круг, отбрасывая на золотые пластинки длинную перебегающую тень, перевернулась на спину, и в тот миг, когда пловец коснулся ладонью торчащего из песка шпангоута, широко распахнула пасть и вцепилась ему в бок. Вода окрасилась кровью, и в ее мутном клубящемся облаке мгновенно исчезли и хищник, и его жертва. Тут же из-под корабельного дна мелькнула тень второй акулы, затем третьей, и вскоре целая стая гибких темных тел заметалась в кровавом облаке, колотя по воде своими мощными хвостами. Когда муть рассеялась, человека уже не было, и только акулы все еще продолжали кружиться в плавном танце, толкая широкими плоскими носами остатки окровавленного тряпья.
Кто-то вскрикнул. Кто-то глухо, сдержанно выругался. Падре забормотал заупокойную молитву, перебирая пальцами деревянные четки, почти затерявшиеся на груди среди складок одежды.
— Ну что вы уставились? — послышался зычный, насмешливый голос Нормана. — Чем вы отличаетесь от этих гнусных кровожадных тварей? Еще день-два, и вы бы стали бросать жребий: кто сам вскроет себе вены и даст вам присосаться к его костлявым запястьям! Вы правы, падре: человек слаб! А ваш Бог… Где он, ваш Бог? Быть может, с ними?
Норман размашистым жестом указал на покатые спины двух идолов при входе в лагуну. Они были изрублены широкими ровными ступенями, поднимавшимися от самой воды до плоских площадок, венчавших головы каменных богов. И там, на этих площадках и ступенях, наподобие стаи птиц на голых скалах, неподвижно застыли человеческие фигурки. Их головы были украшены яркими, торчащими в разные стороны перьями, голые и красные, как обожженная глина, тела пестрели крупными разноцветными узорами, а руки сжимали высокие копья с густой волосяной опушкой в основаниях длинных извилистых наконечников.
— Земля Пакиах! — раздался чей-то истошный вопль. — На весла! на весла! Если мы хотим унести отсюда ноги!..
Но никто не двинулся с места. Все как зачарованные смотрели на идолов; в тишине вяло полоскались над головами обвисшие паруса, а над каменными площадками, как две колонны, возносились к небу бурые дымные столбы, не колеблемые порывами ветра. Затем из недр истуканов донесся гулкий грохот, лязг, вода в проливе зарябила, вспенилась, и из пены, переливаясь искорками солнечной влаги, поднялась и протянулась над поверхностью толстая золотая цепь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯЗемля Пакиах
Глава перваяПРЕДСКАЗАНИЕ
Огненный шар солнца, перевалив через вершину крайней пирамиды, медленно погружался в лиловое предзакатное марево. Божественное светило проходило через знак Черепахи, и это был самый жаркий месяц года Тха — небесного посланца, совершившего грех перед богами и наказанного за это вечной неутолимой жаждой. Тха являлся в землю Пакиах один раз в двенадцать лет, и жрецы, тщательно следившие за небесным круговоротом и полированными камнями выкладывавшие на поле перед тремя пирамидами звездные знаки, всегда точно предсказывали, сколько маиса соберут в этот год люди Иц-Дзамна.
Храм Иц-Дзамна, поблескивавший густой порослью граненых белых колонн, возвышался над Городом, поставленный на плоской вершине ступенчатой пирамиды. Одной стороной пирамида как бы срасталась с подножием гигантской горы, чья вершина вечно курилась прозрачным синеватым дымком. Три другие стороны широкими плоскими уступами спускались в долину, где в окружении бурых выжженных полей раскинулся сам Город. Обычно в предзакатные часы он бывал многолюден: жены в сопровождении рослых рабов торопились на рынок, номы воинов, ритмично потряхивая пышными султанами из перьев и конских хвостов на сверкающих шлемах, маршировали по трем главным улицам, чтобы сменить дневную стражу у подножия пирамид. Навстречу им с огромными плетеными корзинами на головах спешили торговцы рыбой, рубщики тростника вели в поводу навьюченных длинными связками зеленых стеблей гуанако, и животные, поворачивая на длинных шеях свои изящные головы, губами обрывали острые копьевидные листья. Вяло переставляя измученные долгим переходом ноги, плелись цепочки пленников, предназначенных в жертву Иц-Дзамна. Фрески и надписи на стенах подземного храма, чьи переходы, залы и галереи запутанным лабиринтом пронизывали скалу в основании пирамиды, говорили, что когда-то соседние племена пошли войной на людей Иц-Дзамна, но бог защитил свой народ, и с тех пор в благодарность ему ежедневно приносились живые человеческие сердца. Это происходило на жертвенном камне у подножия каменной плиты, на которой искусные камнерезчики изобразили все, что было так дорого людям племени. Здесь были початки маиса, переплетенные стеблями сладкого тростника, морды и лапы лесных и болотных зверей, питающих людей своей священной плотью и дающих им свои шкуры, защищающие от ночного холода и от стрел и копий врага. А над вершиной плиты, нависая крутым лбом, широкими скулами и тяжелой выступающей челюстью, смотрел на Город и на далекие, обступившие его пирамиды, сам Иц-Дзамна.
Доставленных в Город пленников всю ночь парили во влажных удушливых банях, затем обтирали благовониями, облачали в широкие, сотканные из тончайшего хлопка одежды, а утром подводили к нижней ступени отвесной каменной лестницы. Ступени были выстланы циновками, сплетенными ночью из свежего тростника, так что босые ступни обреченных могли в последний раз насладиться прикосновением к прохладным увядающим листьям. Подъем был крут, пленникам приходилось так высоко поднимать ноги, что их колени почти касались подбородка. Казалось, что лестнице не будет конца, ибо если кому-то из обреченных хватало сил поднять голову, он видел лишь ровные каменные грани и небо, до белизны выжженное безжалостным солнцем. И вот когда пленник, пройдя сквозь двойной строй жрецов, разрисованных жирными полосами желтой, красной и черной глины, поднимал голову над последней ступенью, его встречал леденящий душу взгляд каменных глаз Иц-Дзамна и его гулкий раскатистый хохот. У обреченного подгибались ноги, но стоявшие на краю площадки жрецы тут же захлестывали его запястья ременными петлями, втаскивали наверх и распластывали на жертвенном камне у подножия божества. Несчастному давали в последний раз взглянуть на солнце, потом Верховный Жрец двумя руками разрывал на нем одеяние, точным и мгновенным движением вгонял под нижнее ребро широкое лезвие жертвенного ножа, запускал в рану руку, нашаривал в лохмотьях легких горячее бьющееся сердце и, вырвав его из груди, бросал к подножию Иц-Дзамна, окропив кровью каменные кружева на его плите. В те времена, когда пленников было много, жертвоприношение порой затягивалось до вечера, пока сами жрецы не дурели от запаха крови, а перед плитой не вырастал пологий кровавый холм.
Когда смеркалось и в руках каменных статуй, окружавших центральную площадь Города, вспыхивали факелы, из-под сводов храмов, посвященных младшим богам, выползала на улицы городская чернь: увечные воины, продажные женщины, спившиеся ремесленники, торговцы, разоренные непомерными ставками ростовщиков, мелкие воры, весталки, утратившие девственность и при пляшущем свете факелов раскидывавшие магические таблички перед тусклыми взорами впавших в отчаяние людей.
В такие вечера Катун-Ду любил подниматься по вырубленной в скале галерее на верхнюю площадку своей пирамиды. Здесь он отсылал прочь надоевших ему за день телохранителей и, устроившись со скрещенными ногами у подножия жертвенного камня, принимался за наблюдения. Он наслаждался зрелищем плавного кружения ночных небесных светил, составлявших правильные мерцающие фигуры Кондора, Ягуара, Пернатого Змея, Черепахи, Крокодила и Пираньи — небольшой, всего с наконечник копья, рыбки, населявшей узенькие болотные протоки. Насмотревшись на звезды, Катун-Ду вставал и, убедившись в том, что за ним никто не следит, подходил к каменной плите Иц-Дзамна. Здесь всегда стоял едкий удушливый чад перегоревшей крови, питавшей ненасытный и неукротимый дух Высочайшего Покровителя. Катун-Ду ненавидел этот запах; он боялся страшного каменного лика, соединившего в себе множество различных черт: над крючковатым клювом Кондора нависал лоб Ягуара, верхнюю губу широкой и плоской змеиной пасти украшали крупные вывернутые ноздри Крокодила, покрытые каменными перьями и чешуями щеки плавно переходили в массивные бычьи скулы. Но не столько самого изваяния боялся Катун-Ду — за многие годы он привык к его отвратительному облику, к его взгляду, мгновенно вгонявшему в столбняк брошенных на жертвенный камень пленников, — Катун-Ду знал, что, если поток пленников иссякнет до последнего человека, жрецы истопят баню для него самого. Иногда ему даже снились свежие тростниковые циновки, устилавшие ступени, снился пот, заливающий глаза, жрецы с ременными петлями в руках, дикий торжествующий хохот истукана, производимый бычьими пузырями в недрах скалы. Потом его бросали на жертвенный камень, он чувствовал пылающее прикосновение жертвенного ножа и просыпался от собственного крика. Об этих криках аккуратно донос