— Все-все, молчу, — закивал он и стал следить за бесшумным кружением ночных насекомых.
— «Мы прошли долгий и трудный путь, — доносился до него голос Нормана, — порой надежда достичь какой-либо обитаемой земли оставляла нас, а голод и жажда повергали в совершеннейшее отчаяние…»
— Короче, Норман, — проворчал падре, — все подробности нашего плавания я день за днем заносил на страницы путевого дневника.
— Конечно, конечно, — рассеянно пробормотал Норман, — впрочем, кто будет читать все эти описания иссохших от жажды трупов, корабельных крыс, обглоданных до хвостов и кончиков когтей? Страдания неразделимы — читать о них скучно, а переживать самому — мучительно, а потому люди всегда будут грешить, какими бы адскими кошмарами вы их ни стращали, святой отец!..
— Вы отвлекаетесь, — сухо сказал падре, — и забываете о главном.
— Ах да! — спохватился Норман. — «Эти земли населены язычниками: народом суровым, диким, коварным и кровожадным! Судя по тому, что мы здесь увидели, участники всех прежних экспедиций погибали от их беспощадных рук жестокой и мучительной смертью. Нас ждала та же неминуемая и неумолимая участь, и только чудо…» Падре, я правильно понимаю то, чему мы с вами были свидетелями?
— Да, — твердо и убежденно сказал падре.
— «Точнее, целая цепь чудес, совершенных юным жрецом неизвестного племени, снятого нами с плота в открытом море и спасенного тем самым от неминуемой гибели…»
— Чтобы гостеприимно приковать к веслам в корабельном трюме, — уточнил падре.
— Не сбивайте меня, — огрызнулся Норман, выбивая трубку о точеный каблук своего сапога, — лучше постарайтесь коротко изложить суть чудес, совершенных этим ангелоподобным язычником!
— О, если бы я мог знать, какой силой он это делает! — уклончиво вздохнул падре.
— Как! — воскликнул Норман. — Неужели после всего, что он совершил за одни лишь прошедшие сутки, в вас еще остались какие-то сомнения?
— Но этого не может быть, — взволнованно прошептал падре.
— Отчего же? — резко перебил Норман. — Оттого, что этого не может быть никогда?!.
— Нет-нет, — испуганно пробормотал падре, — когда-нибудь это обязательно случится! Он придет! Он сойдет с небес в окружении светлого воинства своего, во всей силе и славе Отца нашего небесного!
— Вы хотите сказать, что сроки еще не исполнились? — сухо спросил Норман.
— Да-да, именно так, — подхватил падре, — сроки не исполнились… Не исполнились сроки!
— Так что же вы напишете в послании нашему королю? Как вы объясните его величеству все, чему нам с вами пришлось быть не только свидетелями, но и участниками?
— Я должен это обдумать, — сказал падре, — соколиное послание — документ, и кому как не вам, Норман, знать, что малейшая неточность…
— Либо, напротив, обилие деталей и подробностей, — усмехнулся Норман.
— Не смейтесь, — сурово перебил падре, — вы же прекрасно знаете, через чьи руки в первую очередь проходят подобные депеши, и если вам один раз удалось выскользнуть из этих цепких лап, то во второй раз чудо может не повториться!
— Вы правы, святой отец, — вздохнул Норман, — порой мне тоже начинает казаться, что я уже слишком стар, чтобы вновь и вновь искушать судьбу…
— Что вы хотите этим сказать? — насторожился падре.
— А вы не догадываетесь?
— Не может быть!.. — в ужасе воскликнул падре. — Остаться здесь навсегда?!. Среди дикарей, язычников, быть может, людоедов… Вспомните идолов при входе в лагуну!.. А это усыпанное золотом и человеческими костями дно?.. Я понимаю: прекрасный климат, полная свобода, бесчисленные возможности быстрого, сказочного обогащения — одних пряностей, коими была приправлена наша вечерняя трапеза, хватит на то, чтобы построить и снарядить два таких корабля, как тот, на котором мы сюда прибыли!.. Но не сразу, Норман, потерпите, вы же сами знаете, что освоение новых земель — это завоевание, что язычники всех мастей и цветов кожи признают только три вещи!..
— Какие три вещи? — быстро спросил Норман.
— Силу! Силу! И еще раз — силу! — истерически взвизгнул падре. — А у нас ее пока слишком мало, чтобы пускаться в авантюры!
— И вы, разумеется, напишете об этом нашему королю?
— Да, — сухо ответил падре. — Да, скажу я, эта земля прекрасна, но она станет еще прекраснее и приветливее после того, как здесь обретут вечный покой останки двух или даже трех поколений клейменых пожизненных каторжников, доставленных сюда в сопровождении пусть небольшой, но хорошо вооруженной и экипированной армии. — Вопросы есть?
— И это говорите вы, смиренный слуга Господа нашего Иисуса Христа? — с насмешливым, но несколько искусственным удивлением спросил Норман.
— Довольно, Норман! — сурово оборвал его падре. — Я сам знаю, как служить Господу, и не советую вам впредь делать мне замечания либо давать какие бы то ни было рекомендации на этот счет. — Вопросы есть?
— Да, — сказал Норман, подняв с земли тлеющий сучок и раскуривая потухшую трубку, — один, последний: что же вы все-таки напишете нашему королю? В конце концов, от этого зависит не только моя участь, но и судьба всех моих людей.
— Я напишу, что мы водрузили на берегу королевский флаг, — начал падре, — напишу, что согласно составленному перед отплытием договору вы, Норман, становитесь губернатором всех вновь открытых земель…
— Хорошо, дальше!
— А дальше мне надо подумать, — сказал падре, — ведь моя участь тоже зависит от того, как будет составлено это послание.
Дальнейшей беседы Эрних уже не слышал, а в ответ на вопросительный взгляд Бэрга лишь успокоительно кивнул головой, дав понять, что ничего опасного в словах падре и Нормана не обнаружил. Еще он успел подумать, что жизнь человеческая в чем-то сродни трепетному полету ночной бабочки, на несколько мгновений влетающей в багровые всполохи костра и вновь исчезающей в бездонной всепоглощающей тьме. Подумал и тут же поразился не столько простоте и очевидности своего наблюдения, сколько тому, что такая мысль не пришла ему в голову раньше.
И не только ему. Эрних вспомнил древние предания кеттов, где пелось о схватках с лесными чудовищами и могучими воинами враждебных племен, о том, как боги карали людей за преступления против Закона Жизни, посылая им внезапную, как вспышка молнии, смерть. Вспомнил, как Унээт отводил божественный гнев, подводя к жертвенному камню молодую косулю и глухо, невнятно бормоча известные одному ему заклятия. Потом Унээт жесткой ладонью хватал косулю за морду и, запрокинув ей на спину острые точеные рожки, одним взмахом вспарывал трепещущую глотку и жадно припадал ртом к ярко-алому фонтану дымящейся крови.
Сосредоточившись, Эрних увидел, как, напившись и набрав полный рот крови, Унээт разжал ладонь и косуля, подогнув сведенные предсмертной судорогой ноги, упала в рыхлый изумрудный мох перед жертвенным камнем. Верховный Жрец поднял голову, тщательно вытер о волосы и бороду окровавленные ладони, а затем шагнул к вырубленному в дубовом стволе идолу и изрыгнул в его грубый жестокий лик длинную свистящую струю крови. Кровь попала идолу в лоб, растеклась и закапала с мохнатых бровей густыми черными каплями. Унээт обернулся, посмотрел на Эрниха и сделал резкий призывный жест, звонко щелкнув в воздухе липкими от крови пальцами. Эрних почувствовал, как его схватили за руки, попытался вырваться, но держали крепко, и кто-то уже подталкивал его в спину навстречу Верховному Жрецу, пробующему пальцем лезвие жертвенного ножа. Эрних вскрикнул и проснулся.
Костер почти прогорел, и только дотлевающие посреди поляны угли испускали слабое багровое свечение, призрачно озарявшее уснувшего над своим дорожным сундучком падре. В темных бесформенных, разбросанных по всей поляне холмиках едва угадывались очертания спящих. Бэрг и Тинга спали по обе стороны носилок, прикрывшись длинными увядшими листьями неизвестного дерева и положив головы на раскинутые ладони Эрниха. И только призрачная фигура Свегга бесшумно переходила от ствола к стволу, останавливаясь и прислушиваясь к ночным шорохам и редкой визгливой перебранке незнакомых птичьих голосов.
Эрних чуть приподнял голову и постарался осторожно, не потревожив спящих, высвободить из-под их затылков свои затекшие ладони. В конце концов это ему удалось; ровное чистое дыхание Тинги не прервалось, а Бэрг лишь беспокойно заворочался во сне и снова затих, нашарив на поясе рукоятку гардарского кинжала. Рысенка под боком не было; бесстрашный зверек, по-видимому, уже настолько освоился в незнакомом лесу, что вернулся к естественному для него образу жизни и ушел на ночную охоту.
Вдруг Эрних ощутил какое-то смутное, но уже знакомое беспокойство. Он быстро приподнялся на локтях, сел, повернул голову и увидел невдалеке вытянутое туманное пятно, похожее на рыбу, подвешенную за жабры. Пятно плавно и неторопливо приближалось, то скрываясь за древесными стволами, то вновь появляясь и с каждым разом едва приметно увеличиваясь. Когда до него осталось не больше пяти-шести шагов, Эрних отчетливо различил длинные складки мантии и темные, чуть расходящиеся к вискам глаза под нависающим козырьком остроконечного капюшона. Тэум бесшумно приблизился, сел на землю напротив Эрниха и молча достал из складок мантии гладкий голубоватый шар размером с крупное лесное яблоко. Эрних немного помолчал, разглядывая призрачного ночного гостя, а затем коротко предупредительно кашлянул, как бы желая обратить на себя его внимание. Но тэум даже не поднял головы, оставаясь все в той же скорбной неподвижной позе и плавно перебрасывая в ладонях светящийся шар.
— Спасибо вам, — наконец выдавил из себя Эрних, — если бы не вы, то сегодня, сами понимаете…
— Пустяки, — коротко отозвался из-под складок капюшона сухой потрескивающий шепот тэума.
— Для вас, наверное, да, — поспешил согласиться Эрних, — но мы, слабые люди…
— Слабые? — резко перебил тэум. — Впрочем, конечно, слабые… Немощные… Человечки… Людишки…
Он подкинул шар, и тот завис в воздухе, излучая мягкое болотное свечение.