— Что это? — спросил я у одного из купцов.
— Город Кенинг, — ответил он.
— Должен вам сказать, командор, — продолжал падре, подбрасывая в огонь подобранные под ногами сучья, — что такой красоты мне не приходилось видеть никогда: я привык к жилищам, сложенным из грубых замшелых валунов, к бревенчатым срубам с низкими закопченными потолками, но здесь стены домов сияли холодной снежной белизной, а улицы были вымощены столь ровно стесанными и пригнанными друг к другу бревнами, что даже дождевые потоки не просачивались сквозь мостовые, а стекали в канавы по специальным желобам. Впрочем, не буду утомлять вас подробными описаниями всего нашего путешествия, скажу лишь, что оно едва не окончилось в полном соответствии с предупреждениями моего старшего брата. Нас не продали, но при расчете попытались надуть, а когда самые горячие из моих парней стали хвататься за мечи, в дело вмешалась городская стража, схватка с коей, даже в случае удачного исхода, не сулила нам ничего, кроме неприятностей, причем весьма крупных. К тому же дело происходило уже совсем в другом городе, за большим теплым морем, где жаркое солнце в полдень сияло над нашими выгоревшими головами и порой гвоздило по макушкам, словно огненная булава Хогста. Бежать нам было некуда, и потому, когда деньги стали подходить к концу, я стал искать хоть какую-нибудь работу для всех нас. И нашел. Мы поступили в войско местного правителя, погрузились на одну из ладей и отправились разорять поселения каких-то заморских кочевников. Не могу сказать, чтобы эта работа была мне по душе, да и моим парням сперва претило воевать с беззащитными женщинами, детьми и стариками. Но вскоре они вошли во вкус, особенно в отношении женщин, да и ваш покорный слуга далеко не всегда хранил целомудрие, хоть и каялся потом перед неким светлым и всепрощающим божеством, чей золотокупольный храм ему довелось посетить в белокаменном городе на речных холмах.
Здесь падре на мгновение прервал свой рассказ и несколько раз размашисто перекрестился, едва касаясь щепотью морщинистого лба и вылинявшей сутаны на плечах.
— Но терпение этого всепрощающего, как мне сказали в храме, божества оказалось небезграничным. Одному юноше удалось в ночи пробраться среди наших костров, увести коня, уйти от погони и затеряться в степи. Когда погоня возвратилась ни с чем, наши вожди, знавшие силу кочевников не понаслышке, тут же отдали приказ сворачивать походные шатры и отходить к морю, бросая все, что может замедлить отступление. Страх расстаться с награбленным оказался сильнее страха перед возмездием, но, когда на второе утро идущие в хвосте нашей орды заметили, как над горизонтом стала быстро расти густая темная травка из оперенных разноцветными вымпелами пик, было уже поздно. Передовой отряд кочевников настиг нас еще до полудня, и их конные лучники стали издалека осыпать наш караван длинными, благородно посвистывающими при подлете стрелами. Наши кожаные щиты, кольчуги и конические железные шлемы хорошо выдерживали высокий навесной удар такой стрелы, но когда легкие всадники рассеялись, освободив пространство для конных арбалетчиков, в нас стремительно полетели страшные короткие стрелки, пробивавшие за раз не только щит и кольчугу, но и пленника, точнее пленницу, если кому-то приходила в голову подлая мысль прятаться от смерти, подставляя ей другого человека. Тех же, кто в отчаянии давал шпоры коню и гнал его на беспощадных стрелков, подпускали совсем близко, а потом либо расстреливали в упор, либо со смехом сдергивали с седла хлестким ударом кнута и, взяв в кольцо, добивали плетями, как собаку.
— Их можно понять, — сказал Норман, щелчком выбивая из погасшей трубки горстку золы.
— Понять? — усмехнулся падре. — Мне странно слышать это от вас, мой командор. Впрочем, иногда война, а в особенности большая битва, представляется мне столкновением беспорядочных толп, сошедших с ума от страха и отчаяния, так что говорить здесь о каком-то понимании, я думаю, не приходится…
— Я придерживаюсь иной точки зрения, — сказал Норман.
— Быть может, оттого, что вас никогда не зарывали в горячий песок по самый подбородок, натянув на обритую голову кожу, содранную с головы павшего в бою товарища.
— Неприятно, должно быть…
— Да, особенно когда тебе показывают, в какую скотину превращается человек примерно через год после этой процедуры: глаза мутные, выкаченные, по подбородку стекают липкие слюни, все тело в язвах, наполненных клубками тонких белых червей, — труп, каким-то чудом еще не распавшийся на куски гниющего мяса! И эта тварь еще двигается, еще жрет всякие отбросы, размазывая по лицу мутные потеки конского навоза…
— Прекратите, падре, — брезгливо перебил Норман, — меня мутит…
— Ох-ох! — усмехнулся тот. — Какие мы нежные!.. Шучу. Н-да, на чем мы остановились?..
— Дальше, — буркнул Норман, — нечего на этом останавливаться!..
— Да-да, конечно, — сказал падре, — но я хотел бы еще добавить, что все это было сделано с глубоким, хоть и зверским умыслом. Впрочем, слово «зверский» здесь не совсем к месту. Зверь просто убивает и съедает, потому что голоден. А человек превращает в скотину себе подобного, чтобы не просто заставить его работать на себя, но и не допустить никаких протестов и возмущения. Ведь в насквозь проросшем собственными волосами мозгу не может зародиться вообще никакой мысли; он ничего не помнит, ничего не желает, кроме как насосаться пойлом из вонючего корыта и иногда совокупиться с такой же теплокровной жабой в женском обличье!..
— А потом дети, да?.. Такие же маленькие ублюдки?..
— Нет, командор! — воскликнул падре. — Представьте себе — нет!.. На моих глазах одна такая самка вылезла из ямы, где они все мешали глину для обмазки коптильни, отползла в мелкие колючие кустики и родила отличного крепкого мальчишку, которого тут же подхватили и унесли жены нашего хозяина…
— Младенцы все одинаковы, — скептически заметил Норман.
— Ошибаетесь, командор, — возразил падре, — в нашем племени здоровье новорожденного определяли по первому крику, и, если крик был слаб, младенца отнимали от матери, оплетали кусками старой сети и топили в море, чтобы наши собаки не нашли его и не узнали вкуса человеческой плоти и крови…
— А что они делали с новорожденными детьми уродов?
— По-видимому, выкармливали, а затем воспитывали по своим обычаям и принимали в свой род. Я видел нескольких взрослых юношей и девушек, чья внешность указывала на иное происхождение.
— Но как же вам удалось избежать этой скотской участи, падре?
— Благодаря женщине, командор, женщине, которая раз в сутки, ночью, пробиралась ко мне, стягивала с моего раскаленного черепа подсыхающий скальп и смазывала мне голову жидким пахучим маслом. Иногда ей даже удавалось слегка подбрить маленьким кинжальчиком отрастающие волосы, и лишь поэтому они не направили свой рост внутрь моей черепной коробки…
— Она была красива?
— Я видел ее только ночью, но и в слабом рассеянном свете звезд она представлялась мне небесным созданием, приносящим облегчение моей измученной, пылающей жаром голове, зажатой между двумя деревянными колодками… К тому же ее лицо до самых глаз закрывала густая черная кисея, но, присмотревшись, я заметил, что ее глаза отличаются от глаз местных уроженок и цветом, и величиной, отметил длинные светлые ресницы, тонкие брови, разлетающиеся к вискам изящными росчерками ласточкиных крыльев, высокий бледный лоб — все это говорило об иноземном происхождении моей великодушной избавительницы.
— Потрясающе, падре! — воскликнул Норман.
— Но самая большая трудность была еще впереди, — продолжал священник, — и заключалась она в том, что мне надо было прикидываться таким же дегенератом, как мои бывшие товарищи, чьи полубезумные, облепленные волосяной коростой головы торчали из колодок по обеим сторонам от моей полузасыпанной песком и моими собственными испражнениями ямы… И я старался изо всех сил: закатывал глаза, хрипел, что-то бормотал и выкрикивал, искусно подражая воплям из соседних ям, и даже хлебал вонючую жижу из деревянной миски, укрепленной в развилке перед моим лицом и опрокидывающейся мне в рот при малейшей попытке пошевелиться…
— Это ужасно… — брезгливо поморщился Норман.
— Согласен, но другого выхода у нас не было. Я говорю: у нас, потому что мы с моей избавительницей в какой-то миг вдруг без всяких слов поняли друг друга и решились вместе бежать из этого песчаного ада. План был прост, но требовал от меня страшной, почти нечеловеческой выдержки: я должен был до конца сыграть свою роль — роль человека, постепенно теряющего разум, память, чувства и превращающегося из подобия Божьего в безмозглую одичавшую тварь, вроде той, что нынче явилась нам со дна речного омута. Главная трудность здесь заключалась даже не в том, чтобы одолеть брезгливость, — это как раз происходит довольно быстро, можете мне поверить, — а в том, чтобы обмануть местного шамана, порой проверяющего степень деградации пленников весьма грубыми и простыми, но достаточно эффективными методами: раскаленные иглы в ноздри, горящие угольки на темя — и при этом я должен был не просто терпеть этот кошмар, но и делать вид, что это всего лишь слабая щекотка, не более!.. Скажу вам больше: все картины ада, сотворенного дьяволом для вечных мук непрощенных грешников не идут ни в какое сравнение с теми адскими муками, которым один человек может подвергнуть другого человека — и за что?.. Ну мы, положим, были наказаны за дело, но среди даунтов — так называли этих дебилов по снятии колодок и отправке на работы — были наверняка и самые обычные пленники, по тем или иным причинам не проданные в цивилизованное человеческое рабство. Итак — за что? Неужели просто за то, что они были иные, другие, не такие как те, кто забил их в колодки?..
— Не знаю, — передернул плечами Норман, — мне как-то не приходили в голову подобные вопросы…
— Еще бы, — усмехнулся падре, толстой веткой помешивая в кострище алые переливающиеся угли, — вы убивали, потому что у вас не было иного выхода, кроме как поменяться местами с будущим покойником, да?..