Но вот появилась донья Клара с высоко поднятой головой, в фиолетовом шелке и мантилье белого тюля. В пятницу вечером каждая еврейка становится невестой — в подвенечном наряде, восточных жемчугах и кольцах. В будни украшений почти никто не носил, но в праздники драгоценностям несть числа, как несть числа им на венценосной длани. Вот почему в субботу каждая еврейка — царица.
Донья Клара вошла в трапезную, располагавшуюся внизу. С нею был Хаиме. Ему нравилось смотреть, как мать благословляет свечи. Одет он был в кафтанчик зеленого бархата, рукава-буфы заканчивались кружевными манжетами. Короткие штанишки до колен были двух цветов: одна штанина зеленая, другая — желтая. Бархатный берет с узкими полями спадал на правую сторону. Башмаки были сафьяновые, с узким носком. Изящный, высокий Хаиме был похож на маленького принца.
Донья Клара склонила голову над сплетенными пальцами, потом вытянула руки и, держа их над пламенем свечей, вполголоса принялась читать благословение:
Услышь меня, Господи Боже, молю Тебя,
Очисти мое сердце, чтобы правдой Тебе служило.
Боже отца нашего Авраама — Исаака-Иакова,
Боже матери нашей Сары — Ревекки-Рахили-Лии,
Ты — Царь, и Ты — наша надежда.
Да исполнится воля Твоя и да будет спасен Израиль.
Да возвратятся сыны Твои на священную гору Сион.
Да будет спасен мой муж Бальтазар, попавший в беду,
Да будет спасена Марианна,
Отведи от нее грех, смилуйся над ней, попавшей в беду,
Да успокоится еврейская мать Изабеллы и Аны,
Дай Изабелле честного мужа,
Да будет спасен Даниил, с моим лицом и моей душою,
Да будет спасен Хаиме, мой младший,
Дай Ане здоровья и добрых мыслей,
Жене Даниила дай первородного сына.
Ты, Господи Боже, удержишь нож, нависший над моим домом,
Как удержал ты нож в руке Авраама над шеей Исаака.
Не лук мой, не меч мой — надежда моя,
Но в тебе материнская надежда.
Боже Авраама, Исаака, Иакова, спаси мой дом.
Сохрани от удара нового Амана,
Инквизитора Сан-Мартина, сотри, Господи, имя его.
Никого у нас нет, кроме Бога, смилуйся…*
Ее молитву прервал плач.
Хаиме отвел взгляд. Глаза его были полны слез. Донья Клара взяла себя в руки и вымолвила:
— Аминь.
— Аминь, — повторил за ней Хаиме.
— Ступай, сынок, скоро все пойдут в молельню — отнеси отцу кошель с молитвенником.
Она опустила руку на голову своего младшего сына и что-то тихо прошептала.
В синагогу отправились все вместе, образовав своего рода процессию: впереди раввин дон Бальтазар и палермский раввин Шемюэль Провенцало, за ними стройный, похожий на мать старший сын Даниил — как и отец, в черном халате, подпоясанном белой шалью, — и любимец родителей Хаиме.
Дон Энрике составил компанию лейб-медику турецкого султана Иакову Иссерлейну. За ними рядышком шли Эли и Альваро. Секретарь Йекутьель оказался в хвосте, среди небольшой группы учеников раввина дона Бальтазара.
Синагога находилась неподалеку. У входа в нее толпилась еврейская беднота, которой нечем было заплатить за постоянное место в молельне — слишком маленькой, чтобы вместить всех. Когда евреев вытеснили в баррио за белокаменную стену, христиане заняли несколько синагог, приспособив их под часовни.
Паства теснилась в проходе. Прихожане расступились, освободив дорогу раввину дону Бальтазару, раввину Шемюэлю Провенцало и их свите.
Входящих приветствовали возгласами:
— Мир нашим раввинам!
— Да не обделит здоровьем Господь Бог наших святых людей!
— Да одарит Всевышний их долголетием и стойкостью!
— Да отвращена будет от них вражеская длань!
— Возносите молитвы за нас и наших детей!
У Восточной стены в высоких колпаках и халатах с красной короткой пелериной, отороченной мехом, толпились старейшины альджамы. Отвешивая низкие поклоны, они по очереди здоровались за руку с раввином доном Бальтазаром и заключали в объятия раввина Шемюэля Провенцало из Палермо. Один из старейшин альджамы был слеп, он высоко держал голову, и на губах его блуждала улыбка. Сосед слепого помог ему поздороваться с высоким гостем.
Над сиденьями у Восточной стены виднелись высеченные фамилии. Эли прочел одну из них: Шломо Абу Дархам — глава альджамы священного баррио.
Роспись Восточной стены отливала золотом, пурпуром и сапфиром; здесь висела ткань плотного плетения с узором из виноградных листьев, лилий, плодов граната и оливковых ветвей.
Советники альджамы окружили раввина Шемюэля Провенцало, предложив ему возглавить молебен. Ему вручили молитвенник с позолоченными створками, закрывающийся на ключик, и проводили до кивота[44], где стояла медная менора[45] с семью зажженными свечами.
Раввин положил на кивот тяжелый молитвенник, отдернул пурпурную занавесочку, и в нише между изящными колоннами показались голубые дверцы Ковчега Завета. Там лежали священные родалы[46].
Раввин Шемюэль Провенцало затянул молитву. Хор мальчиков, расположившихся на ступенях, ведущих к кивоту, подхватывал мелодию после каждой строфы. Паства тихо вторила раввину:
Так совершенны небо и земля и все воинство их.
И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые
Он делал…[47]
В Нарбонне синагоги были и больше и богаче. Здесь же роспись украшала только Восточную стену. Остальные были пусты, в серой шероховатой побелке. Лишь под самым сводом находился фриз с надписью золотом.
Копоть от масляных светильников, прикрепленных к ребристым колоннам, летала в воздухе. Лица людей, стоящих неподалеку, еще можно было различить, но у тех, кто стоял дальше, они расплывались в мерцающей темноте. По острой бородке и торчащим усикам Эли узнал Хосе Мартинеса, торговца оружием.
К Эли протиснулся лейб-медик турецкого султана Иаков Исссрлейн:
— Ну и синагога! Курятник да и только! У нас в Константинополе сорок шесть синагог, и каждая в четыре раза больше.
— А правда ли, что в Константинополе евреи жирные, как утки? — прошептал Эли, наклонившись к уху медика.
— Что за бредни! — лейб-медик турецкого султана подскочил от возмущения.
— Мне так рассказывали, — поспешил оправдаться Эли.
Иаков Исссрлейн бросил на него гневный взгляд и стал протискиваться вперед, где молились знатные люди альджамы.
Раввин из Палермо пел дрожащим старческим голосом:
…и почил в день седьмой от всех дел Своих, которые делал,
И благословил Бог седьмой день,
и освятил его,
ибо в оный почил от всех дел Своих…
— Ваша милость, — услышал Эли чей-то шепот. Это был торговец оружием. Он улыбался.
— Вы меня узнали? — спросил Эли.
— Как я могу не узнать вашу милость? Хоть и одеты вы по-другому.
— Я к вам скоро загляну. Помните о своем обещании?
— Помню. И не премину исполнить. Не знаю только, будет ли в этом нужда.
— Одному Богу ведомо. Однако все зависит от людей, не так ли?
— Если хотите поговорить, ступайте на улицу, — раздался за их спиной сердитый голос.
Молитвы текли одна за другой неторопливой чередой. Многих Эли не знал. Это были псалмы и стихи неизвестных поэтов. Возможно, их сочинил сам палермский раввин.
Внезапно раввин Шемюэль Провенцало повернул лицо к молящимся, как в большие праздники капланы поворачивают лицо свое для благословения народа, и тонким прерывистым голосом воззвал к Господу:
Стою, пред Тобою склоняясь,
Как в Судный день, в Йом-Кипур,
Боже, что спас нас из рук Едома,
Боже, что спас нас из рук фараона,
Боже, что спас нас из рук Амана-злодея,
Боже, что спас нас из рук Антиоха Епифана,
Боже, спаси нас из рук инквизитора.
— «Из рук инквизитора», — повторила синагога вместе с хором мальчиков. Раввин из Палермо начал новую мелодию:
Сердце мое живет на востоке, а я обитаю на западе,
На самом краю.
Как могут яства ласкать мое небо,
Как могут лакомства меня привлекать,
Когда Сион в плену у Едома,
А я в плену у мавра?
Сион, почему ты не спросишь, как здоровье сынов твоих
В неволе?
Избранная овца овчарен Твоих жаждет вернуться.
Запад, восток, север и юг
Шлют Тебе слова любви.
Издалека, из недалека, со всех дорог
Слова роняют слезы — росу
Гермиона,
Рассыпают вздохи по холмам Твоим,
Когда я оплакиваю Твою пораженье,
Я — как шакал,
Но когда мне снится конец Твоего плена,
Я — как лира
Твоей песни.*
Раввин замолчал. По его глубоким морщинам струились слезы. Он закрыл их рукавом черного халата.
Синагога наполнилась громкими возгласами:
— Да прибудет здравия палермскому раввину Шемюэлю Провенцало!
— Да прибудет здравия дону Бальтазару Диасу де Тудела!
— Да прибегут ко Трону и вступятся за нас все святые!
Секретарь Йекутьель, словно регент, дал знак рукой, и мальчики на ступенях, ведущих к Ковчегу Завета, запели Псалом радости:
Пойте Господу песнь новую,
Хвала Ему в собрании святых.[48]
Синагогу охватила радость, и все дружно запели:
Да веселится Израиль о Создателе своем.
Сыны Сиона да радуются о Царе своем
Да хвалят имя Его с ликами,
На тимпане и гуслях да поют Ему.[49]
Вот уже все взялись за руки, вот уже образовали круг и в предвосхищении прикрыли глаза: