народа?
— Прости, Джилл. Я хотел сказать, у марсиан только одна религия. Ты ее знаешь. «Ты есть Бог».
— Да… но по-английски так сказать нельзя. Я не знаю, почему.
— На Марсе, когда мы хотели что-нибудь узнать, мы спрашивали у Старших Братьев, и они всегда давали правильный ответ. Джилл, неужели у нас, у людей, нет Старших Братьев, нет души? Неужели ничего не остается, когда мы умираем? Может быть, мы потому и живем в таком невежестве, что наша жизнь занимает лишь краткий миг? Скажи, Джилл! Ты ведь человек.
— Майк, — улыбнулась Джилл, — ты сам научил меня видеть вечность, ты уже не отнимешь ее у меня. Ты не можешь умереть, ты можешь только дематериализоваться, — она обеими руками указала на себя. — Это тело, которое ты любишь, которое я вижу твоими глазами, умрет. А я не умру. Я есть то, что я есть. Ты есть Бог, я есть Бог, мы все Бог, и так будет всегда. Не знаю, где я буду после смерти и буду ли я помнить, что когда-то была Джиллиан Бордмэн, которая радостно меняла простыни под больными и так же радостно выступала полуголая перед толпой мужчин. Мне нравится это тело…
С непривычным нетерпением на лице Майк сбросил с нее одежду.
— Спасибо, милый. Так вот, это тело нравится нам обоим, но когда я с ним расстанусь, то не буду о нем скучать. Надеюсь, ты съешь его, когда я дематериализуюсь.
— Конечно, съем, если не дематериализуюсь раньше.
— Вряд ли. Ты так хорошо контролируешь свое тело, что должен прожить лет двести-триста, если сам не захочешь дематериализоваться раньше.
— Может быть. Джилл, в каких церквях мы побывали?
— В Сан-Франциско обошли все. Даже у фостеритов были.
— Это исключительно для Пэт. Она обиделась бы, если бы мы не зашли к ним.
— Нужно было сходить: я не могу врать тетушке Пэтти, а ты не знаешь, что нужно врать.
— Фостериты наворовали идей у всех остальных и перевернули все с ног на голову. Они такие же дилетанты, каким я был в цирке. Они никогда не исправят свои ошибки.
— Ты прав, но Пэтти этого не понимает. Она чистый человек. Она есть Бог и ведет себя соответственно. Правда, Пэтти сама не понимает, что она такое.
— Нет, — возразил Майк, — понимает, когда я ей говорю. Джилл, в мире есть три области приложения сил. Первая — наука. Но я еще птенцом знал об устройстве Вселенной больше, чем знают ваши ученые сейчас. С ними нельзя поговорить даже о такой элементарной вещи, как левитация. Я их не принижаю, просто называю вещи своими именами. Они ищут не то, что я: пустыню не познаешь, пересчитывая песчинки. Вторая — философия. Предполагается, что она объясняет все. А так ли это? Все философы кончают тем, с чего начинают. Кроме тех, которые занимаются самообманом и доказывают собственные предположения собственными доказательствами, как Кант и другие любители гоняться за собственным хвостом. Значит, ответ должен быть здесь, — он кивнул на груду книг, — но его здесь нет. Попадаются правильные кусочки, но нет системы. А если есть, от тебя требуют большую ее часть принять на веру. Вера! Какое грязное слово! Почему ты не научила меня ему, когда учила словам, которые нельзя говорить в приличном обществе?
— Майк, ты научился шутить, — улыбнулась Джилл.
— Даже не собирался. И то, что я сказал, не смешно… Я не умею смеяться и никак не научусь. Вместо этого ты разучиваешься смеяться. Но я становлюсь человеком, а ты становишься марсианкой.
— Что ты, милый! Ты просто не замечаешь, когда я смеюсь.
— Я все время старался это замечать. Я думал: научусь смеяться и пойму людей. Сумею помочь кому-нибудь вроде Пэт…
— Кстати, почему бы нам с ней не встретиться? Цирковой сезон кончился, она должна быть дома. Отправимся вместе на юг. Там тепло, а я всю жизнь мечтала увидеть Байя Калифорниа.
— О’кей!
— Позволь мне одеться, — Джилл поднялась. — Тебе нужны эти книги? Их можно отправить Джубалу.
Майк щелкнул пальцами, и все книги, кроме подарка Пэт, исчезли.
— Эту мы возьмем с собой, чтобы Пэт не обижалась. Джилл, я хочу сходить в зоопарк.
— Пожалуйста.
— Я плюну в верблюда и спрошу его, почему он такой сердитый. Может быть, верблюды — Старшие Братья на этой планете, и отсюда все ее беды?
— Вторая шутка за сегодняшний день.
— Почему-то никто не смеется. Даже верблюд. Может быть, он знает, почему. Тебя устраивает это платье? Чулки наденешь?
— Да, пожалуйста. Уже холодно.
— Поехали, — он приподнял ее над полом. — Трусики. Чулки. Пояс. Туфли. Теперь вниз и подними руки. Лифчик? Нет, он тебе не нужен. Платье. Вполне прилично и очень не дурно. Если из меня ничего больше не выйдет, стану камеристкой. Ванна, массаж, прическа, макияж, одевание. Я умею даже маникюр делать. Что вам угодно, мадам?
— Ты великолепная камеристка, дорогой.
— Без лишней скромности скажу, что да. Мне так нравится моя работа, что я, пожалуй, все с тебя сниму и сделаю массаж. Сближающий.
— Давай!
— А я-то думал, что ты уже научилась ждать, как марсианка. Сначала ты сводишь меня в зоопарк и купишь мне арахиса.
— Хорошо, Майк.
На улице было холодно, но Майк умел, а Джилл почти научилась не мерзнуть. Тем не менее ей было приятно отдохнуть в теплом обезьяньем доме. Сами обезьяны ей не нравились: уж очень они были похожи на людей. У Джилл не осталось ханжества, она научилась находить прекрасное в самых прозаических вещах. Ее не смущало, что обезьяны спариваются и испражняются у всех на глазах. Они не виноваты: их выставили на всеобщее обозрение. Дело было в другом: каждое движение, каждая ужимка, каждый испуганный и озабоченный взгляд напоминал ей о том, что она не любила в своем племени.
В львятнике было гораздо лучше. Воинственные львы, вальяжные львицы, царственные бенгальские тигры, молниеносные леопарды, мускусный запах, с которым не справлялся кондиционер. Майк разделял симпатии и антипатии Джилл; они, бывало, часами простаивали в львятнике или в серпентарии, а порой наблюдали за тюленями. Однажды Майк сказал, что на этой планете лучше всего быть морским львом.
Впервые увидав зоопарк, Майк огорчился. Джилл велела ему ждать, пока придет понимание, и запретила уничтожать клетки. Вскоре он согласился, что животные не смогут жить на том месте, где он собирался их освободить. Зоопарк был своего рода гнездом. Майк пришел к этому после долгих раздумий и больше не грозился снять стены и решетки. Он объяснил Джилл, что решетки служат, скорее, для того чтобы защищать животных от людей, а не наоборот. С тех пор Майк не пропускал ни одного зоопарка.
В тот день даже мизантропы-верблюды не развлекли Майка. Не помогли и обезьяны. Майк и Джилл стояли у клетки с капуцинами. Те ели, спали, нянчили детей, флиртовали, бесцельно метались туда-сюда. Джилл бросила им горсть орехов.
Ближе всех был молодой самец, но ему не досталось ни одного орешка: все забрал себе большой самец, да еще и побил маленького. Тот не стал преследовать обидчика, а в бессильной ярости застучал кулаками по полу. Майк молча наблюдал.
Вдруг обиженная обезьяна метнулась в другой угол клетки, схватила меньшую обезьяну и задала ей трепку похлеще, чем получила сама. Скуля, третий капуцин отполз в сторону. Остальные не обращали на происходящее внимания.
Майк закинул голову и засмеялся. Он смеялся и никак не мог остановиться. Ему не хватало воздуха, он стал оседать на пол.
— Майк, перестань!
Майк все хохотал. Подбежал служитель.
— Нужна помощь?
— Вызовите, пожалуйста, такси. Наземное, воздушное, любое. Нужно увезти его скорее. Ему плохо.
— Может, скорую? У него, кажется, припадок.
— Что угодно.
Через несколько минут они сели в пилотируемое воздушное такси. Джилл дала водителю адрес и занялась Майком.
— Майк, успокойся! Ты слышишь меня?
Майк перестал хохотать, но продолжал хихикать; из глаз у него текли слезы, всю дорогу Джилл их вытирала. Дома она заставила его лечь в постель.
— Если хочешь, можешь отключиться, милый.
— Не хочу, мне хорошо.
— Как ты меня напугал!
— Прости, маленький братец. Я тоже испугался, когда в первый раз услышал смех.
— Что произошло, Майк?
— Джилл, я вник в людей.
"???"
«Я говорю правильно, маленький братец. Я вник».
— Я понял, что такое люди, Джилл, маленький братец, моя дорогая… мой ласковый распутный чертенок с шустрыми ножками и резвой попкой, с нежным голоском и мягкими ладошками, моя малышка…
— Что ты такое говоришь, Майк?
— Я знал слова, но я не знал, когда и зачем их говорить. Я люблю тебя, дорогая, я знаю теперь, что это такое.
— Ты и раньше знал. Я тоже тебя люблю, обезьяна этакая.
— Точно: обезьяна. Иди ко мне, положи мне голову на плечо и расскажи анекдот.
— Анекдот?
— Ну да! Такой, которого я не знаю. И посмотришь, рассмеюсь ли я в нужном месте. Вот увидишь — засмеюсь. И поясню, почему. Джилл, я вник, что такое люди.
— Как это у тебя получилось, милый? Расскажи. Здесь нужен марсианский обмен мыслями?
— Ничего не нужно. Я вник в людей, я человек и все могу объяснить по-человечески. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, когда больно, чтобы не было больно.
— Если так, то я не человек, — удивилась Джилл. — Я тебя не понимаю.
— Правильно, для тебя это само собой разумеется; ты никогда об этом не задумывалась. Ты выросла среди людей, а я рос, как комнатная собачка, которая не может стать такой, как ее хозяйка, но уже перестала быть собакой. Мне нужно было учиться быть человеком. Меня учил брат Махмуд, брат Джубал, многие другие… Ты — больше всех. Сегодня я сдал экзамен — засмеялся. Эти капуцины…
— Что ты нашел в них смешного? Злобные твари.
— Джилл, дорогая не будь марсианкой. Да, конечно, происшествие в клетке было не смешным, а трагичным. Именно поэтому нужно было смеяться. Я посмотрел на толпу обезьян, на их подлые, жестокие и нелогичные поступки и вспомнил, что мои марсианские учителя говорили: так живут люди. И тут мне стало так больно, что я засмеялся.