— Не пользуйся модной техникой. Ходи по лестнице, в крайнем случае — езжай лифтом старой конструкции.
— У них хорошая техника, только за ней никто не следит. Никто не занимается делом, все ходят под гипнозом Майка и смотрят ему в рот. Мне страшно за них, Джубал. Нужно что-то делать.
Джубал поджал губы.
— Что именно тебя пугает?
— Абсолютно все.
— Правда? Мне показалось, что тебе там понравилось.
— Ну да. Майк и меня загипнотизировал, — у Кэкстона был недоуменный вид. — Я бы не вышел из-под гипноза, если бы он вдруг не оказался голый. Понимаешь, он сидел в костюме и обнимал меня за пояс — как он мог раздеться?
— Ты был занят и мог не заметить даже землетрясение, — пожал плечами Джубал.
— Брось! Я не школьница и целуюсь с открытыми глазами. Скажи, как он мог раздеться?
— Какое это имеет значение? Может, тебя смутила именно его нагота?
— Конечно.
— Ты сам был без штанов! Стыдитесь, сэр!
— Перестань меня грызть. У меня нет привычки к групповой любви. Меня чуть не стошнило, — Бен скривился. — Каково бы тебе было, если бы посреди твоей гостиной люди стали спариваться, как обезьяны?
— Вот, оно, Бен: гостиная была не твоя. Ты пришел к человеку в дом, будь любезен принять правила, действующие в этом доме. Цивилизованный человек должен поступать именно так.
— А если тебя шокирует поведение хозяина?
— Это уже другой вопрос. Я всегда находил и нахожу публичные проявления похоти отвратительными, но достаточно большая часть человечества не разделяет моих вкусов. Оргии имеют многовековую историю и не оскорбляют ничьего достоинства, поэтому нельзя говорить, что они «шокируют».
— Ты хочешь сказать, что это не более, чем дело вкуса?
— Вот именно. И мои вкусы не более святы, чем вкусы Нерона, а даже менее: Нерон — бог, а я нет.
— Черт меня возьми!
— Вряд ли у него это получится. Дальше: Майк не устраивает публичных оргий. У него в доме что-то вроде группового брака, выражаясь научно, — групповая теогамия. Поэтому все, что там происходит или планируется, является семейным делом, а не публичной оргией. Кругом все боги и нет больше никого — кто может обидеться?
— Я обиделся.
— Сам виноват. Ты ввел их в заблуждение и спровоцировал на «оргию».
— Что ты, Джубал! Я ничего не делал.
— Ах, господи! Как только ты вошел к ним, ты понял, что у них чуждый тебе уклад. Тем не менее ты не ушел. Ты повел себя как бог, когда тебя встретила богиня. Ты отдавал себе отчет в том, что делаешь, и они это понимали. Их ошибка в том, что они приняли твое притворство за чистую монету. Джилл и Майк вели себя вежливо, и не тебе следует обижаться на них, Бен, а им на тебя.
— Ты умеешь все перевернуть с ног на голову. Меня завлекли чуть не силой. Если бы я не убежал, меня стошнило бы.
— Теперь ты хочешь свалить вину на рефлекс. — Дорогой мой, воспитанный мальчик тридцати лет на твоем месте сжал бы зубы, пошел в ванную, посидел бы там с четверть часа, потом пришел бы и извинился. Рефлекс тут ни при чем. Рефлекс может вывернуть желудок, но не может приказать ногам бежать к двери, рукам — хватать одежду, глазам — искать выход. Это был страх. Чего ты испугался, Бен?
Кэкстон долго молчал, потом вздохнул и выдавил:
— Сдаюсь, я — ханжа.
— Ханжа считает свои моральные установки законом природы, — покачал головой Джубал. — Ты не такой. Ты подлаживался под людей, поведение которых не соответствовало твоим правилам, а настоящий ханжа еще с порога обозвал бы даму в татуировке неприличным словом, повернулся и ушел. Копай глубже.
— Я ничего не соображаю. Мне плохо.
— Вижу и сочувствую. Давай подойдем к делу с другой стороны. Ты упомянул женщину по имени Рут. Давай предположим, что Джиллиан не было, а на кушетке с тобой сидели Майк и Рут. Допустим, они предложили то же самое сближение. Тебя это шокировало бы?
— Да. Меня шокировала сама ситуация.
— В какой степени? Что бы ты сделал?
— Черт бы побрал тебя, Джубал! — Кэкстон смутился. — Я нашел бы предлог выйти на кухню.
— Отлично, Бен. Я понял, в чем дело.
— В чем же?
— Какой элемент мы изменили?
Кэкстон помрачнел и надолго умолк. Наконец сказал:
— Ты прав, Джубал: все дело в Джилл, в том, что я люблю ее.
— Близко к истине, но не точно.
— Что?
— Чувство, которое заставило тебя бежать, называется не «любовь». Ты знаешь, что такое любовь?
— Надоело! На этот вопрос не могли ответить ни Шекспир, ни Фрейд. Мне плохо, и все.
Джубал покачал головой.
— Я дам точное определение. Любовь — это состояние, в котором счастье другого является непременным условием твоего счастья.
— Верно, — медленно произнес Бен, — именно это я испытываю по отношению к Джилл.
— Допустим, но ты говоришь, что тебя стошнило и ты убежал при необходимости сделать Джилл счастливой.
— Подожди! Я не говорил…
— Может быть, тут присутствовало еще какое-то чувство?
— Я говорил, — Кэкстон запнулся. — Ладно, можешь считать, что я ревновал. Но могу поклясться, что не ревновал. Я давно уже со всем смирился и не держал на Майка зла. Я понимаю, что ревность бессмысленна.
— Милый мой, любовь — нормальное состояние, ревность — патологическое. Нередко незрелый ум принимает одно за другое или ставит ревность в прямо пропорциональную зависимость от любви. На самом деле это несовместимые вещи. Ревность не оставляет места любви, и наоборот. Но и то, и другое способно произвести бурю в душе. Хочешь знать, в чем дело? Твоя ревность глянула тебе в глаза, ты не выдержал ее взгляда и убежал.
— Все дело в обстановке, Джубал. Меня взбесил этот гарем. Пойми меня правильно: я любил бы Джилл, даже если бы она была грошовой шлюхой, которой Джиллиан, слава Богу, не является. По ее меркам, она даже высокоморальна.
— Я знаю, — кивнул Джубал. — Джилл несет в себе чистоту, которая никогда не позволит ей стать аморальной. А у нас с тобой, — Харшоу нахмурился, — нет той ангельской чистоты, которая дала бы нам возможность жить по моральным нормам Майка и Джилл.
Бен вздрогнул.
— Разве это мораль? Я хотел сказать, что Джилл не знает, что поступает плохо: ее околдовал Майк. Майк тоже не знает, что это плохо: он Человек с Марса, его не так воспитали.
— А мне кажется, — нахмурился Джубал, — что эти люди — все Гнездо, не только наши — живут правильно. Я не знаю подробностей, но в целом я с ними согласен: с анархией, вакханалией, коммунальным бытом и групповой любовью.
— Джубал, ты меня удивляешь! Если ты с ними во всем согласен, почему бы тебе к ним не присоединиться? Они будут рады. Дон ждет не дождется момента, когда ей можно будет поцеловать твои ноги и услужить тебе, как ты только пожелаешь. Я не преувеличиваю.
— Поздно, — вздохнул Джубал. — Каких-нибудь пятьдесят лет назад это было возможно, а сейчас я не способен на такую невинность. Я так долго жил среди зла и безнадежности, что никакая вода меня не отмоет. А если даже отмоет — то, что останется, вряд ли будет невинным.
— Майк считает тебя достаточно невинным, хотя он не употребляет именно этого слова. Дон говорила мне.
— Не хочу его разочаровывать. Он видит во мне свое отражение. Моя профессия — зеркало.
— Ты трус.
— Совершенно верно, сэр! Но меня пугают не их нравы, а опасность, грозящая им извне.
— О, в этом смысле они в полной безопасности.
— Ты уверен? Выкрась обезьяну в белый цвет и посади в клетку к рыжим обезьянам. Они разорвут ее на куски. Гнездо — это школа мучеников.
— До сих пор я не знал за тобой склонности к мелодраме.
— Она не делает мои слова менее вескими! — взорвался Джубал. — Муки Христа ты тоже назовешь мелодрамой?
— Не сердись, я не хотел тебя обидеть. Мне кажется, что им не угрожает такая опасность. Со времен Христа прошло две тысячи лет.
— И все эти годы, да и раньше, люди реагировали на белую ворону одинаково. Возьми Онеиду — она просуществовала совсем недолго, в деревне, вдали от людских глаз. Возьми первых христиан — та же анархия, тот же коммунизм, групповые браки, братские поцелуи… Впрочем, не совсем: у христиан целовались и мужчина с мужчиной.
— В Гнезде мужчины тоже целуют друг друга — без малейшего голубого оттенка. Я забыл сказать.
— У первых христиан поцелуй между мужчинами не был гомосексуальным флиртом. Ишь, обмануть меня решил, думал, я дурак.
— Что ты!
— Спасибо. Так вот, в наше время не стоит предлагать священнику братский поцелуй: изначальных идей христианства уже никто не исповедует. Их приверженцы были физически истреблены за то, что стремились к полному единению и совершенной любви. Раньше я боялся только за Майка, теперь боюсь за всех остальных.
— Я с тобой не согласен. Я тоже боюсь, но именно потому, что они живут неправильно.
— Согласиться со мной тебе мешает ревность.
— Не только.
— В основном. Бен, этика секса — сложная проблема. Все понимают, что общепринятые моральные нормы здесь неправы, и каждый старается выработать свой собственный кодекс. Но, живя по собственному кодексу и нарушая общепринятые нормы, мы испытываем чувство вины. Ты не исключение. Ты вообразил себя свободным и поступил вопреки морали. Однако, столкнувшись с незнакомым явлением, пытаешься его оценить, исходя из отвергнутых тобой иудейско-христианских моральных норм. Разумеется, желудок не справляется. А ты думаешь, что это оттого, что ты прав, а они — нет. Нет, тебя тошнит потому, что ты привык заглатывать предрассудки задолго до того, как научился соображать.
— А что говорит твой желудок?
— Мой тоже дурак, но я позволяю ему командовать мозгом. Я одобряю попытку Майка разработать идеальную этику и готов ему аплодировать. Может быть, он станет родоначальником новой морали? У большинства философов не хватало на это мужества. Они принимали без изменений принципиальное содержание: моногамию, семью, воздержание — и смаковали детали, например, обсуждали, пристойна ли женская грудь.
А больше всего сил они положили на то, чтобы придумать, как заставить нас подчиняться этой морали, игнорируя тот факт, что большинство человеческих трагедий происходит не от неумения соблюдать нормы морали, а от порочности самих этих норм.