«Только не открывай глаза и не смотри на них до поры до времени, – думала Джилл. – Они не поймут, они испугаются. Не смотри!»
Сытый и довольный, Сэм и не думал открывать глаза. Он сладко спал.
Тела не-людей не удалось сохранить для сложных исследований, за исключением десятка препаратов тканей, которые додумались сразу поместить в жидкий азот. Тела разлагались даже при низких температурах, даже в морозилке – и вскоре от них не осталось вообще ничего, кроме мутных багровых луж и архивных папок с описаниями и фотографиями.
Тогда многие верили, что в пустыне Невада есть «зона 51», где американское правительство таит от человечества разбитую летающую тарелку и серые большеглазые, длиннопалые тела ее пилотов.
И многие верили, что в секретных подгорных городах Советского Союза, где разрабатывалось оружие против американцев и пришельцев, в лабораториях тоже стояли баки, откуда смотрели застывшие неземные глаза без зрачков.
Никто не ожидал, что они придут вот так – в нас, через нас, что оружие будет бесполезно, потому что они спрячутся в нашей любви.
Конечно, многие замечали необычных детей. И журналисты писали о «детях индиго» и «поколении вундеркиндов». Но человеческие дети всегда рождались разными, и во все века бывали «младенцы, рожденные со всеми зубами», или «трехлетние малыши, владеющие алгеброй».
Дети, рожденные женщинами, встретившими когда-то прекрасного юношу, а также всеми мужчинами, познавшими этих женщин, и всеми женщинами, познавшими после них этих мужчин… Эти дети были сильны и красивы. Они меньше плакали и чуть меньше ели. Они рано выучивались читать и писать, они реже болели. Их любили – дома, в школе, среди сверстников, потому что красивых, умных и независимых любить легче и приятнее, чем слабых, жалких и цепляющихся за тебя. Ну или кому как.
Генетический вирус продолжал распространяться – нетрудные моральные установки конца XX века способствовали его быстрому проникновению, но барьерная контрацепция его сдерживала. Хотя как слабо мораль и религиозные запреты тормозят подобные явления, можно судить по факту, что Колумб открыл Америку и сифилис в 1492 году, а через три года от него уже вовсю умирали в Италии, через пять – в Турции, через семь – в Китае, а через двадцать была серьезная вспышка в Киото. И это во времена, когда большинство стремилось к благочестию, а скорость передвижения была ограничена тем, как быстро может бежать лошадь или насколько силен попутный ветер.
«…и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства её; и на челе её написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным…»
Сейчас мы называем тех детей «поколением ноль».
Когда они выросли и начали искать и выбирать друг друга, влюбляться и рожать своих детей, пришло «поколение один».
<ЧЕН13>
Снова был дождь, а он забыл зонтик.
В любимом магазинчике молла ВивоСити была распродажа, а он опять забыл кредитку, в кармане болталась одна мелочь. Бай-бай, красный рюкзак из Австралии. Конечно, завтра тебя уже не будет.
Он пошел от торгового центра на остров Сентоза пешком – назло жаре и муссону. И не по тенечку кондиционированного стеклянного коридора, а по деревянным мосткам набережной, прямо над бирюзовой водой океана.
Чен взглянул вниз и удивился – на мутноватой поверхности океана с трудом держался, греб крыльями голубь. Неизвестно было, как несчастная птица оказалась в воде, но ее будущее выглядело однозначно печальным – промокшее тело было тяжелым, попытаться забить крыльями и оторваться от воды голубь тоже не мог – нужно было каждую секунду грести, отмахивать, отсрочивать неизбежное.
Чен знал, что это глупо, но он оглядел залив – нет, если прыгать, то вылезти негде, пришлось бы плыть к одной из лодок у причала, проситься на борт. Да и никто бы не понял – так рисковать ради дурацкой птицы. Пусть уж тонет, раз так вышло.
Чен поднял телефон, сделал несколько снимков, сам не понимая, зачем. Безумный красный взгляд обреченной птицы. Пена на воде. Болтающийся в океане кокосовый орех.
Спиной он почувствовал, как кто-то особенный на него посмотрел – иногда он чувствовал других людей, как будто взглядом или направленным на него вниманием они мягко дотрагивались до него, гладили по плечам, ерошили волосы. Он обернулся, но никого не увидел – наверное, тот, кто посмотрел, был в стеклянном тоннеле, стоял на травеллаторе, оглядывал окрестности и случайно мазнул взглядом по его высокой худой фигуре.
Чен дошел до конца мостков, прошел через турникет, заплатив свой трудовой доллар за вход на остров. Он собирался сходить в океанариум. Размеренная, спокойная жизнь большого аквариума, плавные движения рыб, особое освещение – все расслабляло его, позволяло сосредоточить мысли на важном.
Новый генетический сканер, на прошлой неделе доставленный в лабораторию, пока предлагал больше вопросов, чем ответов. Исследование не складывалось у Чена в голове, уравнения не сходились. Как будто он нырял в глубину, где лежал, скрытый от света, сияющий клад знаний и информации о том, как все взаимосвязано. Но воздуха не хватало, разум не справлялся, он не мог донырнуть, не успевал поднять крышку сундука и загрести монет из клада в кулак – сколько возьмется. Он дергался в мутной воде и злился, что не получается.
Чен сидел на лавке у аквариума, пока не пришло желанное состояние – захотелось поехать домой и начать работать. Он вышел обратно в жару, на набережную у океана.
Взглянул в воду – и не поверил своим глазам.
Голубь все еще не утонул, он проплыл метров четыреста и теперь болтался у самого бетонного парапета Сентозы. Он двигался лихорадочно и, очевидно, очень страдал, но все никак не сдавался, не прекращал бороться со смертью. Чен вздохнул, отвернулся, ощущая усталую муку птицы, как свою. Такое у него тоже бывало – ниоткуда возникала связь с животными, иногда даже с мертвыми. Еще совсем маленьким он отказался есть любое мясо, отказался даже пробовать, потому что остро ощущал боль и ужас, заключенные в каждом вкусно пахнущем кусочке.
Мама тоже не ела мяса, хотя напрямую ничего такого не чувствовала, просто говорила, что ей жалко животных и невкусно. А отец любил, особенно говядину, пока Чен ему не рассказал, как боятся коровы перед убоем, как много дней ревет стадо, из которого забрали молодняк. Папа долго смотрел в окно на океан – их квартира была на двадцатом этаже, – а потом сглотнул и сказал «ладно». Больше они мяса не покупали, а папа лишь иногда, тайком, бегал в «Макдоналдс». Возвращался виноватый, но довольный.
Чен отвернулся от тонущей птицы – и замер. Поодаль стояла группа японских туристов, они щелкали камерами, переговаривались, кивали. Отступив на пару шагов от остальных, стояла девушка в коротких шортах и белой футболке. Смотрела прямо на Чена, жадно, как будто лаская его лицо, плечи, руки. Их взгляды встретились, сплелись в раскаленный крепкий канат, протянувшийся от одного к другому. Чен поверить не мог интенсивности своего внезапного чувства, не мог оторваться от ее лица, взгляда, фигурки.
«Это ты?» – подумал он. И ощутил ее мысль, такую же счастливую, торжествующую. Он рассмеялся и почувствовал возбуждение, и желание, и близкое счастье. Он шагнул к девушке, но замер, потому что в океане отчаянно вскрикнул голубь – его время кончалось, уже давно кончилось, но он все отказывался умирать. Все надеялся.
Чен вздохнул, помахал девушке рукой, пожал плечами. Положил телефон на столбик ограждения – все равно иначе утонет.
– Кафе в Чайна-тауне, на Восьмой улице, – крикнул он девушке, не зная, услышит ли она, поймет ли, знает ли она вообще английский. – В восемь вечера, в восемь! Я буду ждать!
Перемахнул через ограду и прыгнул в залив, хорошо понимая, каким идиотом выглядит. Он ушел в теплую соленую воду с головой, вынырнул, поплыл к дурной птице. Идиот его еще и клюнул в руку. Чен поднял голубя, усадил себе на голову. Тот вцепился лапками в волосы, осел, уставший до смерти.
Когда Чен переплыл залив, покричал и его втянули на рыбачий баркас, голубь уже спал мертвым сном, и не проснулся даже когда Чен забирался по веревке, даже когда снял его с головы и усадил в коробку из-под лапши, которую ему дал старый рыбак, поглядывая на него, как на дурака.
Чен ехал в МРТ, в заскорузлой от соленой воды одежде, без телефона, но с картонной коробкой и полудохлой мокрой птицей, встретив и потеряв девушку своей мечты, и именно дураком себя и ощущал.
Дома он высушил голубя феном – на самом щадящем, прохладном режиме.
Позвонил маме и отцу, поговорил об их делах. Рассказал о новом сканере, о полном анализе генома за полчаса, о стажерах из России и Америки – веселых и талантливых молодых ученых.
Вышел на балкон и долго смотрел, как внизу, в бассейне, плещутся дети. Белокожая малышка, пухлая, в красном купальнике с утятами, подняла голову и посмотрела прямо на Чена – будто погладила его по щеке. Она тоже была одной из тех, с кем он чувствовал необъяснимую связь – теплую ниточку, на мгновение протянувшуюся к нему от детского сердца. Чен помахал ей рукой и ушел с жаркого балкона в прохладу кондиционированной комнаты.
Он устроил голубю уютное гнездо в коробке из-под ботинок, пожертвовав наволочку. Птица чуть приподняла голову и посмотрела на него мутным взглядом. Потом снова заснула.
Чен поработал немного над своей программой, ответил на письма, оделся и поехал в Чайна-таун. Стемнело быстро, как всегда в тропиках – вот только-только начали сгущаться сумерки, и вдруг ночь стала уже густой, как чернила, и над улицей зажглись красно-оранжевые фонарики.
Чен сел за пластиковый столик на улице, заказал бобов и пива. Думал о чудесной девушке, о том, как она на него смотрела – внимательно и хорошо, какая была красивая.
Надеялся.
Она села с другой стороны столика, будто материализовавшись из его мыслей. Тоненькая, большеглазая, с ровно постриженной челкой.