Они сказали ему, что Марья утонула, потому что слишком далеко и рискованно заплывала. А он, в общем-то, ни в чем не виноват. Хотя… если бы Айвен был чуть более внимателен и решителен, если бы предостерег ее от рискованных заплывов, то, может быть, все было бы иначе. Хотя, в общем-то, Айвен все равно ни в чем не виноват.
Но ведь это полностью соответствовало тому, что ему чудилось в дрёме-полусне! «Тогда нужна программа нивелирования чувства вины». – «Конечно. Но не до нуля. Пусть немного останется – будет лучше работать». Значит, он и вправду слышал их. Да не просто слышал. Похоже, он мог воздействовать на этих могущественных людей, когда мысленно просил: «Оставить, как есть».
От ощущения этой силы, не вполне понимаемой, плохо осознаваемой и почти не управляемой, растерянность Айвена только усиливалась. Да еще Марья… И Старик с грустными собачьими глазами, глядящий в одну сторону… И эта безумная, идиотская подготовка к светлому празднику Дня Поражения и Преображения. Хоть бы уже скорее он настал.
И только сейчас Айвен понял, что он перестал слышать музыку, которая по-прежнему была разлита в предпраздничном воздухе курорта. Нет, музыка играла по-прежнему, вот только он ее не слышал. Или слышал по своему желанию. Тише, громче – как хотел. А можно, например, вместо этой опостылевшей праздничной музыки слушать плеск воды между катером и причалом – громко-громко. Да, так лучше.
Интересно, а что еще он может?..
Праздник настал.
Сразу после полуночи начались салюты. Не голограммные – настоящие: живые, горячие, огненные. Айвен никогда такого не видел. Очень красиво. От этого зрелища даже сердце болеть стало меньше.
Потом пошли инсталляции. Парады, демонстрации и взаимные поздравлении со всей Земли. Всех – всем. И от каждого – каждому. Потом, к часу ночи – поздравления от мудрого Оккупационного Правительства, передающего заодно и волю всеобщих хозяев. Земля замерла в торжественной, праздничной, покорной тишине.
А после этого настала пора платить Оккупационный Космический Налог. По всей планете люди, вошедшие в сумму Налога, свозились к крупнейшим космодромам. Там загружались в ракеты. Взлетали и… исчезали неведомо куда. Навсегда.
Это было так больно, так страшно, так унизительно – платить дань живыми людьми, своими соотечественниками. Отдавать их неизвестно куда и неизвестно зачем. Но в то же время было в этом какое-то величие неизвестности и рыцарской покорности суверену. Не говоря уже о том, что мудрому новому Оккупационному Правительству, в отличие от глупого прежнего, удалось отменить «кровавый казус»…
И вот они взлетели. Их ракеты исчезли. Навсегда.
После этого, как положено, объявили минуту памяти по ушедшим. Всем ушедшим – и в войне с захватчиками вообще, и в легендарной Битве над Кур-Ити-Ати. И покинувшим нас сейчас, улетевшим в неизвестность…
А после минутной горечи (под музыку, выворачивающую душу наизнанку) – вновь веселье. Самое бурное, совершенно сумасшедшее.
Показалось, что даже Старик забыл про свою Хозяйку и поддался смешному безумию. Он начал прыгать, махать руками, ну, вроде как танцует. Айвен даже улыбнулся. Но потом вдруг понял, что ненароком отключил для себя голос Старика. И все это время просто не слышал его. Вот тот и взбесился.
Улыбка быстро сошла с лица Айвена, когда он в бедламе, шуме, «включил» Старика и услышал, что тот кричит:
– Идиот! Болван! Пошли! Срочно!
– Куда?
– В тот дом. К Хозяйке!
К Хозяйке? Значит, Старик все же прислушался к ее просьбе? Ну да, прислушался и решил в светлый праздник Дня Поражения навестить ее.
Все объяснялось легко и просто. Но в глубине души Айвен понимал – что-то не так. Слишком уж нервным, даже истерическим голосом говорил-кричал Старик.
Что-то случилось с Хозяйкой. И, зная состояние ее здоровья, нетрудно было предположить, что.
Вопреки ожиданиям Хозяйка была жива и выглядела очень хорошо. Ну, то есть, как хорошо… Можно сказать, не хуже Старика. Разве что с большим ограничением в движениях. Поскольку раньше Айвен никогда ее не видел, то смотрел с интересом. И с не меньшим интересом – на странного вида машинерию в углу. Если он не ошибался, то это была та самая Машина Жизни, о которой так много (но шепотом) говорили на большой земле.
– Пришел. Прибежал… – сказала Хозяйка неприветливо. – А когда я просто просила, все прятался.
– Я не мог… Не мог, и всё. Но какая разница? Ты же знаешь, как я тебя… Как я к тебе… Ты же моя… Ты же знаешь.
– Знаю. Но все равно – ты трус. Хотя и я не лучше.
– Перестань. Не надо. Перестань. Что ты задумала? Ты вправду хочешь все разрушить?
– Не разрушить. Восстановить! Я устала быть холопкой среди рабов. И пусть хотя бы перед смертью…
– Какой смертью? Живи! В исследованиях по спецзаказу в связи с тобой – огромный прогресс. Понимаешь, еще чуть-чуть – и ты выздоровеешь…
– «Выздоровеешь»… Я не хочу. Устала. Зачем мне моя дряхлая и подлая жизнь, если я даже не смогла защитить эту девочку.
– Марью?
– Да.
– Постой. Сюда приезжали двое из Службы Порядка. Сказали, что они ни при чем. И тело не нашли.
– Такой старый и такой дурной.
– Раньше ты говорила «наивный».
– Это до пятисот лет наивный, а потом – дурной. Это я. Я! Я хотела, чтобы она выбралась отсюда. Поэтому я не верю в «восемьдесят семь процентов вероятности», что ее сожрали какие-то твари.
– Ты?!
Айвэн никогда не видел Старика таким удивленным.
– Ты дала добро на побег из Кур-Ити-Ати?! Но зачем? Ты сошла с ума! И после этого ты еще что-то говоришь о какой-то «защите этой девочки»?
– Я устала жить среди стада холопов, которое вы тут вырастили. Я устала быть рядом с вами во время этого идиотского празднования Дня Поражения, которое вы придумали… Я хочу вернуть людям Победу. Память о ней, правду о ней, гордость за нее.
– Ну вернешь, и что? Ты добьешься только того, что опять начнутся войны.
– Замолчи!!! – проорала Хозяйка в лицо Старику. И только тут, похоже, она вспомнила, что в комнате есть еще Айвен. – Прекрасный юноша, будьте любезны, выйдите отсюда вон.
Айвен посмотрел на Старика. Тот кивнул, подтверждая приказ. Айвен пошел к выходу и, хотя пути тут было несколько шагов, старуха еще успела произнести:
– И дверь, пожалуйста, закройте поплотнее!
Как Айвен ни напрягался, он не мог услышать, что происходит там, внутри. Убедившись, что уловить хоть звук из домика не удастся, он позволил себе слышать, что творится вокруг – включил звук радостного праздника Дня Поражения и Преображения.
Подумал некстати, как он раньше радовался в этот день, как веселился. А сейчас, в центре мира, под великим небом Кур-Ити-Ати, сидит одинокий, растерянный, с болящим сердцем…
Айвен не то чтобы заснул, но впал в какой-то транс, из которого его в какой-то момент что-то вытолкнуло. И появилась непонятно откуда взявшаяся уверенность, что он должен войти в домик.
Айвен подошел к двери, прикоснулся к ее ручке, в этот миг напомнившей ему изгиб руки Марьи, и… Но нет, войти сразу не решился. Все же Старик, все же Хозяйка.
Айвен постучал. Никто не ответил. Постучал еще раз. Опять не ответили. Вместе с третьим стуком он широко распахнул дверь и вошел.
Старик и Хозяйка лежали рядом, плечо к плечу. С закрытыми глазами. На лицах – умиротворение. И это выглядело как-то очень естественно, единственно правильно, как две створки одной раковины.
Он подошел к ним поближе, потрогал лоб. У него. У нее. Оба были холодны. «Странно. Они так ругались при жизни. А когда помирились, тут же решили вместе уйти из нее…»
Зачем-то, для поверки, что ли, Айвен потрогал собственный лоб. Тот был теплым, пожалуй, даже горячим. И зря. Сейчас как раз надо бы быть поспокойней, хладнокровней.
Еще день назад их было четверо. Потом исчезла Марья. Теперь умерли Старик и Хозяйка. Остался он. Один.
И он должен что-то делать.
Или сделать.
Айвен не понимал, откуда внутренне ощущаемое требование активности. Но, задумавшись, понял, что это неизбежно. Его и раньше подозревали незнамо в чем. А уж теперь точно просто так не отпустят. И возьмут, как там это было у них… Возьмут в глубокую обработку с разрушением его критического сознания. Стало страшно. Захотелось спрятаться где-то, отсидеться, а лучше – отлежаться. Каждая секунда промедления грозила потерей всего.
Значит, нужно что-то делать. Но Айвен не понимал, что. Прежняя учеба, работа, не говоря уж о времени, проведенном на Кур-Ити-Ати, приучили его к исполнению мудрых наставлений, а лучше – приказов. Айвен посмотрел на Старика, но тот был неподвижен и ничего подсказать не мог. Значит, нужно думать самому. Но как же это трудно. Особенно когда нет внешнего раздражителя.
Что его может ждать? Общение с теми двумя. А может, и многими такими, как та парочка. И общение в других условиях, куда худших, возможно смертельных. Как этого избежать? Убежать? Скрыться? У Марьи не получилось.
Тогда нужно показать, что он не виноват. Для этого нужно осмотреться тут. Может, есть что-то, доказывающее его невиновность.
Вот в руке у Старика пишущая ручка. (Да-да! Тут, на Кур-Ити-Ати, они еще попадались). А между Стариком и Хозяйкой лежит сложенная буквой «V» картонка. И на ней – что-то, написанное этой ручкой, которую тут, на курорте, используют, чтобы делать пометки, оставлять записки на картонных карточках (вместо уни-экрана, как на большой земле).
Айвен достал картонку, аккуратно, чтобы и тела умерших не сильно побеспокоить, и не просыпать еще что-то в нее заложенное. На картонке было написано «Лю», «И я». А внизу две смешные рожицы и две странные закорючки. Что это? «Лю» – «Люблю»? И все это с улыбкой – перед смертью. Айвен посмотрел на умерших с уважением и вспомнил Марью.
Больше на картонке ничего не было. Айвен положил ее на пол, достав перед тем содержимое. Это была бумага. Но какая-то непривычная, неправильная – не туалетная. Слишком жесткая и с чересчур контрастным изображением – текстом, иллюстрациями. Как ее пускать в дело – глупая, бесполезная целлюлоза. Но если она лежала между двумя умершими, людьми такого уровня, то, значит, имела какой-то смысл.