Гонясь за своей жертвой, Пакканен останавливался, чтобы заморозить болота, вмораживать камни в землю и холодом спаивать все в один единый лед. Ивы дрожали и застывали, из осин вымерзала горечь, с берез сползала кора. Скалы становились словно железо, горы — словно сталь, замерзали водопады. Поселения скриде-финнов, беормов и тер-финнов заваливал он толстым слоем снега, а под снег запускал свои пальцы, примораживая котлы к очагам, а руки женщин — к тесту, остужая угли в очагах. Он вползал все дальше, замораживал молоко в овечьем вымени, жеребенка в животе у кобылицы, младенца в материнском чреве.
Хрипло смеялся Пакканен под серебряной луной среди сверкающих льдов. Смеялся он над Хеоррендой, следуя за ним по пятам, завывая у него над ухом. Он дул, ревел среди сосен, плясал над трупами берез, прыгал среди ольховин. Он носился над болотами, превращая трясину в твердую равнину. Затем он взлетел и ворвался на горный склон, и корчилась трава там, где проходил он, утаптывая поля. С деревьев обгрызал он листья, выщипывал бутончики у вереска, сдирал с лиственницы чешуйчатую кору, обламывал ветки у сосен.
Хеорренда почувствовал, как ледяные пальцы Пакканена хватают его за пятки, пощипывают за уши, дергают за нос. Он поглубже спрятал голову в теплый мех морского котика и пошел дальше по волчьим следам Дыханье его провожатого висело в холодном воздухе, как дым от костра, серый мех его блестел от мороза. И в ветре, что свистел в его ушах, услышал Хеорренда насмешливые похвальбы Пакканена:
— Знаешь ли, кто я, наслышан ли о моей славе? Все знают мой род, знают о том, как воспитывали меня! Среди ив родился Пакканен, родился он в березовой роще, за шатром Лаппалайнена — негодный отец, бесстыжая мать! Кто вскормил Пакканена, взрастил его, того, чья мать не имела молока, потому как не было у нее грудей? Змея вскормила Пакканена, вынянчила его, змея с грудями без сосцов и без молока! Северный ветер унес его наверх, ледяной воздух качал его в своих потоках в сплетении ивовых ветвей над вздыхающими трясинами болот. Холодно дыхание Пакканена над Похьянмоа, холоден змеиный приемыш, и холодную весть прошепчет он ушам твоим, пальцам твоим, твоим набитым снегом башмакам из оленьей шкуры, в ледяные пещеры твоих легких, о странник пустынной земли!
Хеорренда спешил вперед, стискивая свой рунный посох, закрыв слух от дразнящих речей демона, призывая своих богов защитить его от длиннопалого Чародея Похьянмоа. Он чувствовал, что близок к смерти, не к той, что ведет к высоким вратам сверкающего чертога Ведена, а к смерти здесь, на скрипящем снегу равнины, смерти, за которой извивается река Туонелы[167], где сын Туони с узловатыми пальцами и железными ногтями затаскивает людей в трясину, где в жиже плодятся жабы и кишат пресмыкающиеся. Он устал, слабел, задыхался от холода. Он увидел, как по снежной равнине приближается к нему снежное облако, так же быстро, как Пакканен настигает его сзади. Посмотрел он на восток и на запад, на юг и на север. Спасенья не было, ибо небо побелело от снега, бела была земля, и не было ни низа, ни верха, ни востока, ни запада на безликих, безжизненных просторах Похьянмоа. Мало что мог сделать Хеорренда, но больше всего он боялся Пакканена и потому продолжал идти следом за волком. Вскоре настигла его снежная волна, и буран поглотил его.
Из-за порывов пурги Хеорренда на мгновение ослеп, но вскоре снова обрел зрение. И тогда он увидел то, что повергло его в изумление. Это огромное облако снега поднимало стадо бегущих оленей, числом в тридцать раз по два десятка. Посреди стада ехали золоченые сани, запряженные оленями, а на них сидел некто приземистый, косоглазый и широколицый. Хотя он не сказал ни слова, а лишь знаком велел поэту сесть в сани рядом с ним, поэт признал в нем короля скриде-финнов, который правит всем Беормаландом от Вест-сэ до Гвен-сэ.
Как только Хеорренда прыгнул в сани к королю, все стадо оленей повернулось, заворачивая сани, и кавалькада устремилась вперед, в середину снежного облака. Молча неслись они по сверкающей пустыне Похьянмоа, по краю невозделанному, в котором даже и кустов не росло, по земле, отданной медведю да лосю, волку да выдре, по земле, в которой нет ни солнца, ни луны, ни рассвета на востоке Бесконечная ночь лежала над этой проклятой землей, талвидья, такая же непроглядная, как мрак, что был перед зачатием земли, когда и земля, и небо, и море были во чреве Ильматар[168].
Сани короля-коротышки без остановки мчались вперед, через равнины, через села, через открытые прогалины в бескрайнем лесу. Из-под их полозьев вырывался огонь, дым шел из-под копыт оленей. Они быстро минули холмы, болота, края за морем, пронеслись через глухие леса Хийси[169], через могильные пустоши Калмы, промчались по царству смерти, мимо его проклятых владений. Хийси широко разинул пасть, чтобы пожрать странников, и им едва удалось ускользнуть, прежде чем его ловушка захлопнулась. И все время, пока они неслись по серебристому снегу, перед ними летела маленькая птичка, верный провожатый на их пути, верный помощник в дороге.
Они скользили по санному следу холодного северного ветра, по дороге метелей, по пути бурана. С дальнего края небес завывала пурга, завывала из колыбели бурь, из бескрайних дальних пределов Похьянмоа. Но не вздыхающим болотам остановить королевские сани с их оленьей свитой, не черной грязи в тысячу саженей шириной, не хрусткому пырею, не смрадной крови. Широкими черными озерами, хребтами продуваемых ветрами скалистых гребней, мимо зева сырой пещеры Хийси, все вперед и вперед мчались королевские сани, пока не достигли грязного змеиного предела Сиойатара, где за железными стенами, что встают от земли до неба, сплетаются гады.
Когда сани промчались мимо, из ворот выглянула людоедша Сиойатара. Она стянула свои одежды через голову и стала пятиться, свесив голову между ног, и недобрым был ее троллий взгляд. Стала она гнать густой туман на лес и долину, и легко было увидеть, что замыслила она погубить путников. Был это тот же туман, который Терхен-нейти напускает на беспечного странника, который еще не добрался ввечеру до дому, — туман, что поднимается до неба, а небо нисходит в туман. Но коротышка-король вынул из мешка что-то похожее на золу и швырнул это поверх их голов и на след, скрыв их путь от колдовства.
Тогда людоедша разгневалась, глаза ее вспыхнули в тумане, как болотные огни. Они услышали ее злобное бормотание. Сразу же земля стала трястись и вздыматься, показалось, будто бы она того гляди перевернется, что все переменится и больше никогда здесь не будет расти трава. Тогда король бросил через плечо три камушка, и перед глазами людоедши встал ряд холмов, сугробов и бешеные речи. Так было остановлено ее преследование, и олени мчались, направляя сани, несущиеся на гладких полозьях к ольховнику.
Так сани короля-коротышки добрались до Водопадов Каатракоски, поднялись по трем стеклянным порогам, пересекли три стальных озера, перевалили через три железные горы. Страх лежал на сердце у Хеоррендьг, и он спросил короля-коротышку, куда они едут.
— Мы сейчас еще совсем мало проехали, — ответил король. — Через день мы приедем к огненной реке, текущей пламенем, в которой есть огненный остров, а на нем стоит огненный холм, а на холме сидит огненный орел. По ночам он точит клюв о скалу, днем спокойно острит когти.
— Для кого это? — в страхе спросил скоп.
— Для тебя, если у тебя лживая цель, — отрезал король.
Хеорренда вцепился в рунный посох, бормоча про себя руны защиты, которых никто не знал лучше его. Так они пересекли реку, миновали остров и орла — но с трудом.
И теперь увидел скоп, что приближается он к тому священному месту, к которому так долго шел от теплого очага Хеорота в королевстве скильдингов. Сани короля-коротышки минули снежные поля и поднялись на холм. Они проехали по склону, по левой его стороне. Пролетели три подъема, подъехали к длинному мысу, добрались до большого сверкающего озера, отражавшего пылающие светильники звезд. Но ярче всех сверкало созвездие, известное народу Похьянмоа как Серп Вяйнямойнена. [170]
Над озером поднимался наваленный из камней большой холм, медная гора. Некогда груда эта плавала по пустынному океану, одиноко возвышаясь среди волн островом на широких просторах моря, в бескрайнем океане. У подножья его коротышка-король остановил сани и, повернувшись к своему спутнику, высказал ему свои мысли.
— Сюда ты должен подняться один, — сказал он, затем продолжил: — Это холодная Похьола, мрачный холм. Советую тебе не терять головы, если ты и вправду настолько безрассуден, чтобы взойти на его вершину. Ты, может, и не видишь ее, поскольку это плачущее облако ее скрывает. Подъем довольно прост, но берегись! За каждым камнем таится чародей, турьялайнен, который будет пытаться уничтожить тебя заклятьями более сильными, чем любое в том краю, из которого ты прибыл. Они наги, эти змеи травяные, они свернулись, лишенные одежд, на них даже пояса нет. Если им удастся, они бросят тебя на угли, на горящие угли между докрасна раскаленными скалами.
Однако если ты пропоешь эти заклятья, они не смогут коснуться тебя, пусть даже лежат они под этими острыми камнями, покуда трава не прорастет у них между плеч.
И король-коротышка прочел Хеорренде заклятье, которое в этом месте нельзя было повторять.
— Если ты сумеешь добраться до вершины, — продолжал король, — то придешь к дому моей матери Лоухи[171], а она женщина гневливая. Вокруг ее двора стоит частокол, и на каждом колу, кроме одного, по голове. Если только ты не будешь умнее и осторожнее прочих, то может случиться, что и тебе отсекут голову, дабы украсить этот кол. Если, однако, ты избегнешь этой судьбы, то, думаю, ты найдешь то, что ищешь. Ведь моя мать Лоухи мудрее всех прочих колдуний Похьянмоа.