Внезапно я ощущаю сильный толчок в груди, сердце обмирает и тут же пускается вскачь. Ах, Налапко, ах, адвокатская морда! Наконец-то озвучил то, что в последние дни мучило меня своей неопределенностью: не бывает невиноватых! Все мы изначально виноваты, начиная с факта нашего появления на Земле. Едва родившись, несем в себе первородный грех и после всей своей жизнью приумножаем его. И я виноват — еще не знаю в чем, но источник всех моих бед и несчастий таится во мне самом! Феклистов и иже с ним всего лишь точка кипения, но адский огонь блуждает во мне давным-давно…
Я судорожно вздыхаю и, точно замешкавшийся пловец, выныриваю на поверхность, к восприятиям и ощущениям текущего момента — к приятелям, заспорившим уже о чем-то ином, к ядовитой смеси пивного духа, запахов вяленой рыбы и табачного дыма, к очередным хохмам заводного Фима Мантеля и желчным подковыркам доктора Пака.
— Она меня спрашивает: Фима, зачем ты ходишь к девкам? Отвечаю: я что, должен свою жену портить?
Под дружный хохот собутыльников я незаметно поднимаюсь и иду в раздевалку.
— …назначен главой областной администрации, а у него в трудовой книжке одна запись: инспектор по кадрам управления физической культуры и спорта, — проходя мимо кресел, слышу я змеиное шипение Шмоньки. — После того как они открывали в городе каток, их так и прозвали: две конькобежки и юный корнет. То есть две коровы на коньках: мэр города Сухорукова по кличке Бешеная Селедка, ее заместитель Вдовина и глава областной администрации Выдрин…
«Господи, везде одно и то же — куда ни подайся, где ни остановись! И этот еще, шипящий… Черная мамба!»
В раздевалке прохладно и одиноко. Вещи и сумки разбросаны на скамьях, по обитым лакированной вагонкой из ольхи и липы стенам и потолку собирается в крупные капли влага. Дальше идти некуда, и я стою минуту-другую в растерянности: сидеть на скамье — тоскливо, вернуться — зачем тогда выходил?
«А-ха-ха!» — доносятся из-за неплотно прикрытой двери раскаты хохота, и я невольно думаю: хорошо быть растением, или беспамятным существом, или, на худой конец, иметь шкуру носорога! Флейта всегда нервна и печальна, тогда как труба или барабан…
— Угорел, Николаевич? — проламывается мимо меня в туалет дородный Налапко, кряхтит и ворочается там, затем шумно спускает в бачке воду и снова появляется в раздевалке. — Вспоминали сейчас, как Якушев удалял Фиме камень из почки. Помнишь? Я тебе рассказывал, обхохочешься. Вечером они хорошо выпили, а утром Фиму — на стол. Но рентгеновский снимок спьяну перевернули обратной стороной и вместо правой разрезали левую почку. Очнулся Фима после наркоза, а над ним покаянное якушевское рыло… А? Ха-ха-ха!
— Послушай, есть одна жалоба, — перебиваю я трубный глас Налапко и старательно отираю лицо краем простыни, чтобы ненароком не выдать — жестом или взглядом — свою невинную ложь. — Мол, просим сообщить, ведутся ли в отношении меня, имярек, оперативно-розыскные мероприятия. Не ты ли сочинил, друг любезный?
— А мне зачем? Я за такое не берусь. Бессмысленная психологическая атака, рассчитанная на идиотов: вы знайте, что мы знаем. Ну и что? Кого это испугало? И перед кем наши славные органы повинились: и таки да, и пасли, и слушали? Ты знаешь о таком прецеденте? Хотя, если уж очень приспичит, можно покричать и покуражиться: нарушение конституционных прав, проникновение в личную жизнь клиента, разглашение интимных подробностей. Мол, разбили семью, развалили бизнес… Но в итоге, как ни крути, бесперспективно. Сам знаешь, у нас многих слушают, власть имущие по оной причине такой вой, бывало, поднимут! И что? А простому человеку?.. То-то! Я бы такому клиенту не жалобы строчил, а сказал, что тут, брат, дилемма: спрятать наворованное, прощупать приятелей, затаиться с бабами или избавиться от денег, отказаться от неискренней дружбы, завязать с женским вопросом и податься в монастырь. Выбрать, черт подери, что-нибудь одно, а не сидеть на двух стульях: с этой стороны я девственница, а с этой — как бы и нет!..
21. Улица Садовая
И все-таки человек мерзостен от природы, думаю я, возвращаясь поздним вечером в город.
Я слегка пьян и потому веду машину осторожно, на предельно малой скорости: не приведи господи лихача по встречной или разбежавшуюся бабу с кошелкой по осевой! За стеклами автомобиля — провальная темень, дорога в выбоинах, обочины обметаны вмерзшей намертво в грунт ледяной коркой. Изредка вылетают навстречу и промелькивают, точно сомнамбулы, одичалые слепящие фары — и снова мгла обволакивает, и местность кажется незнакомой, каким в детстве представляется неведомый, огромный и пугающий мир.
Мне тоскливо, мне так тоскливо, как бывает в основном на переломе жизни, когда дом, который долго и кропотливо строил, вдруг обрушивается с одной стороны — необъяснимо и внезапно, и ничего с этим нельзя поделать, никак не избежать, не уйти, не затаиться до лучших времен. Может быть, так задумано свыше, чтобы не было нам покоя? Или земная жизнь — наказание за грех Адама и Евы? А что если и того проще и каждый из нас ничто, песчинка в пустыне, муравей на дороге, звено в эволюционной цепи некоего одухотворенного океана?..
Так вот, человек… Все чаще представляется мне, что гомо сапиенс мало чем отличается от животных. Так же рождается и умирает, так же ему страшно и одиноко в этом жестоком, бездушном мире, так же он опасается сильного и пожирает (разумеется, в переносном смысле) слабого. Так же в стаях есть вожаки и интриганы, провокаторы, воры и убийцы, так же самцы домогаются самок, живут или парами, или водят за собой гарем, или спариваются с кем попало, как коты и собаки. Если человека разумного посадить на цепь, он станет диким и зловонным, будет кидаться с пеной у рта на прохожих и выть ночами на луну. Дать хлеба и зрелищ — он забросит искусство и литературу, исцелить и обезопасить тело — забудет дорогу в Храм. Лишь тогда душа станет болеть у него о вечном, когда бренное тело денно и нощно будет донимать и мучить его. И не иначе! Господь Бог сразу раскусил свое хилое и подлое творение, которому всего мало, живехонько выставил за двери рая и заставил бренное тело через мученичество бытия бередить вечную душу. Поделом же всем нам! Мы не заслуживаем иного.
Хотя, если разобраться, я по своим человеческим качествам не так уж и плох — по крайней мере, не из худших… И Фима Мантель, и доктор Пак, и многие, многие другие. Но в таком случае почему я так часто кажусь самому себе столь жалким и омерзительным? И если испытываю подобное чувство к себе, любимому, что же думают обо мне остальные? И кто мы тогда такие на белом свете — мы все, вместе взятые?
— Путаница какая-то! — произношу я вслух, не находя на поставленные вопросы ответа. — Каждый виновен в том, что с ним происходит? Однако!
Звук голоса настолько дик и странен в тесном замкнутом пространстве автомобиля, зыбко освещенном щитком приборов, что я невольно вжимаю голову в плечи и оглядываюсь по сторонам: я ли произнес эти слова или сие — глас небесный?
«Налапко говорит: дилемма, — продолжаю рассуждать я через минуту-другую. — Говорит: деньги, друзья, женщины… Но ведь я далеко не богат, и если завелась у меня в бумажнике левая копейка, то сие скорее не правило, а исключение из правил. Правда, последние полгода, увы, даже в виде исключения ничего такого у меня не было… В общем, пустое это! Друзья? Что они знают обо мне, друзья, чтобы настолько заинтересовать ищеек? Ну а вынюхивать, как я сплю с Аннушкой, в наш развращенный век глупо как никогда! Что из того, что сплю? Если понадобится — и дальше спать буду, никто мне не запретит. Значит, что-то иное… Но что?»
Автомобиль с ходу проскакивает моргающий желтым глазом светофор на въезде в город, заброшенный, с темными окнами скворечник поста ГАИ и тянется окраинным шоссе, пустынным как никогда. Ни встречных машин, ни одинокого пугливого прохожего, ни притаившейся у обочины машины с бдительным изголодавшимся сотрудником автомобильной инспекции. Обезлюдевший, истлевающий тусклыми пятнами света окраинный мир. Как неуютно бывает порой в этом мире! Точно пространство, искривившись, раз за разом зашвыривает меня вместе с машиной в иное, чуждое измерение.
Я миную торец бульвара, объезжаю водонапорную башню красного кирпича с линялой вывеской «Пивной бар», проскакиваю ряд декоративных светильников перед входом в ночной клуб «Тик-так», где обычно коротают вечер ночные бабочки и где среди прочих частенько бывает припаркован «Лексус» первого заместителя Феклистова полковника милиции Николая Алексеевича Струпьева, и вдруг соображаю, что мне, собственно, в другую сторону. Так бежит с отпущенными удилами конь, ведомый инстинктом, по своему, известному лишь ему маршруту и оказывается у цели. И вот я, точно такой же конь, стремлюсь неведомо куда и неизвестно зачем, пока внезапно и необъяснимо не пробуждаюсь от пустых размышлений в конце пути — на улице Садовой. Вот уж странно, право! Что за потаенная у меня цель?
Здесь сказочно, покойно и тихо, точно на рождественской открытке. На столбах погашены фонари, и полная луна, высунувшись из-за облака, сияет что есть мочи. Из-за этого сияния кажется, что улица как бы молоком облита — от крыш, стен и темных окон одноэтажных домов до горбатых заборов и снежных проплешин на плохо вычищенной мостовой. Машина ползет, пробирается на нейтральной передаче все тише и тише, пока не упирается колесом в высокий бордюр тротуара. И вот уже два знакомых окна, едва не одни во всей вселенной тлеющие теплым светом сквозь неплотные шторы — через дорогу, напротив моих глаз… Вот уж напрасно, право!
Я так давно, целую вечность, не был возле этих окон. А может быть, вообще никогда не был и прошлая жизнь мне всего лишь приснилась? Почему-то мне сейчас кажется, что дело обстоит именно так: все — сон, кроме настоящей минуты. А если не сон — попробуй возьми ее, прежнюю, за руку, отыщи золотисто-пепельную косу, что рассыпалась до пояса, обними за хрупкие плечи, и тогда поймешь, что ничего такого уже нет и в помине. Есть другое: натруженные, утомленные жизнью ладони, короткая стрижка с проседью, возрастная полнота талии и бедер, — но и этого, другого, по сути, тоже нет уже для меня — единственно потому, что ее нет рядом.