Интересно, люблю ли я теперь эту женщину так, как любил когда-то? Говорят, чем жарче и неудержимее пылала страсть, тем недолговечнее само чувство. Спорно, как спорно все в нашем зашифрованном мире. Одно лишь бесспорно, а именно: она ушла от меня, не объяснив причины. И вот что еще бесспорно: я мало сожалею об этом уходе. Нет, пусть так: мало сожалел…
Когда-то я сочинял для нее стихи: «Твои рассыпанные волосы целует опьяненный ветер в тот час, когда в траве по пояс бредем — одни на белом свете…» После она сказала, что я не оправдал ее надежд… Еще через какое-то время ей отыскалась замена на час-другой, — оказалось очень удобно: не нужно было долго упрашивать, говорить красивые слова, доказывать бином Ньютона… Потом еще замена-другая… Так прошла жизнь… Все прошло…
И вот снова, как в молодости, я под этими теплыми, притягивающими окнами. Едва слышно шелестит мотор автомобиля, напротив лобового стекла, в пролете пустынной улицы, зависла и подтекает краями огромная луна — совсем как шарик сливочного мороженого…
Я невольно вытягиваю шею и силюсь уловить знакомый силуэт за шторами, на худой конец, хоть какой-нибудь признак жизни: движение, игру света и тени. Но, увы, усилия мои тщетны. Даже согбенного шастанья по комнате тещи, которую в последние годы втихомолку величаю Пиковой дамой, даже дуновения сквозняка по шторам — ничего не подарено мне в этот вечер. Я вижу только горшок с геранью на подоконнике, и эта герань, точно непреодолимая преграда, вдруг становится для меня отвратна и ненавистна.
Что же, разве я мальчик, чтобы страдать под окнами?! Неужели не заслуживаю иного?!
Я включаю первую передачу и, трогаясь с места, в последнюю секунду улавливаю дуновение отодвигаемой шторы, лицо жены и взгляд — глаза в глаза, понуждающий меня до пола выжимать педаль газа и улепетывать от этих окон без оглядки…
22. Струпьев
У Феклистова первым заместителем Струпьев Николай Алексеевич, кургузый карапет наглого вида, на деле подтверждающий теорию Дарвина о происхождении видов. Он матерщинник, бабник (в худшем варианте, то есть похотлив и потребительски неразборчив), а главное — хронический алкоголик, ежедневно наливающийся спиртным, но в разумных пределах, не запойно. И все же за то время, что Струпьев работает в управлении, водка неумолимо берет над ним верх. Он хоть и поднимает по утрам гирю, тем самым демонстрируя недюжинное здоровье, но вместе с тем исподволь темнеет лицом, жухнет и сморщивается, и кислый запах перегара не отлипает от него, как если бы накануне полоскал рот ацетоном. Часто он звонит по утрам, когда надо и не надо, болтает о пустяках, приглашает на пиво с таранью, просит о поддержке в вопросах, которые самостоятельно могут решить прокуроры моего отдела, — то есть косвенно заверяет меня в дружбе. Но с ним надо держать ухо востро: юридически Струпьев малограмотен, Уголовно-процессуальный кодекс для него — книга за семью печатями, и по своей природе он волюнтарист, каких мало. Отсюда частые неприятности, каковым он прямой виновник, но неприятности эти почему-то сходят ему с рук.
— Ты, верно, Николай, в детстве дерьмо ел, — нередко смеется над ним Феклистов. — Всё тебе божья роса…
— Я на адвоката не учился, — огрызается Струпьев, перемежая речь непечатными междометиями. — Если государство говорит: Коля, надо! — в книжки заглядывать не стану, пойду на танк с гранатой. А ну-ка, иди сюда, гнида, и ответь!..
Еще в силу собственного невежества Струпьев считает, что прокурор и судья — помеха правосудию, адвокат с преступником заодно и потому дружба дружбой, а… Тут он посылает всех вышеперечисленных далеко и непечатно, и становится ясно, что одна только милиция по-настоящему «нас бережет».
Утром в среду, едва я разложил на столе бумаги, раздается звонок, и я слышу в трубке боевой клич распустившего перья убоповского команча:
— Алё! Это Евгений Николаевич? Как поживаете?
— У меня на родине говорят: враги не дождутся, друзья не обрадуются.
— Не-а, я не в этом смысле, а к тому, что давно пиво не пили.
— Что значит «давно»? Только вчера вас видели пьяным с какой-то девкой в стрип-кафе «Тик-так»…
— Где это меня видели? Какое такое стрип-кафе? Врут, гниды! — Далее непечатно. — Вот что, Николаевич, будете в «Розе пустыни» кофе пить — загляните ко мне. Есть рыбка из Мариуполя — как вы любите, вяленая. И разговорчик один имеется…
— Если разговорчик — прошу ко мне.
— Не-а, у вас суетно: прокурор на прокуроре… И — рыбка, а?.. Погоди-ка, Пшевлоцкий!..
Команч, не отрывая от уха трубку, принимается чихвостить на том конце провода молодого опера Пшевлоцкого — и в его барабанной речи уже довлеют и движутся строевым маршем сплошные междометия и эпитеты. И однако же сколько он их знает, разных и всяких ругательств, и как убийственно, как мерзопакостно строчит ими! Точно из пулемета…
Недослушав, я кладу трубку и берусь за бумаги: жалобы, задания, требования о незамедлительном предоставлении информации, а еще графики, диаграммы, аналитические таблицы. Все, что я называю мусор! Никому не нужная отсебятина! Вместо того чтобы следователь возбуждал уголовное дело, а прокурор осуществлял надзор за законностью расследования, все мы по воле начальства занимаемся черт знает чем: анализируем, придумываем дополнительные мероприятия, фармазоним отписки об их исполнении, шлем информацию о нашей бурной деятельности в столицу, а там — там в скором времени перекрытия обрушатся от скопища никому не нужной макулатуры. Перелистывая бумаги, я испытываю неподдельную ненависть к начальству. Ведь добавить что-либо к Уголовно-процессуальному кодексу нельзя. Какие, к черту, дополнительные мероприятия? Все, что необходимо, автоматически входит в наши служебные обязанности. Что еще нужно? Но кто-то наверху упорно замешивает бумажное болото, в котором рано или поздно все мы утонем. И поделом! Ведь, по логике вещей, в любом деле должно быть два исполнителя и один начальник, а не наоборот. У нас, к сожалению, давно уже все наоборот.
Дверь в коридор приоткрыта, и до меня доносятся звуки перебранки из кабинета напротив: Мешков начинает утро с ежедневной разминки, третируя занудством взрывную Сорокину. «У-у-у!» — неясно, на одной ноте гудит Мешков — будто дизельный двигатель работает неподалеку.
— Достал! Кролик очкастый! — визжит в ответ Сорокина, срывая голос. — Вышел и закрыл за собой дверь!
Но вместо Мешкова в дверной проем одновременно протискиваются Замега с Рудницким и, хихикая, отправляются по коридору в курилку.
День начинается, как вчера и позавчера, — точно повтор телесериала или выпуска вечерних новостей.
— Алё! Это Евгений Николаевич? — Мне хочется швырнуть телефонную трубку о стену, на которой как бы промелькивает наглая тень Струпьева. — Мы не договорили.
— Сперва с Пшевлоцким договорите.
— Так он (непечатное выражение)… Говоришь ему, толкуешь русским языком, этому Пшевлоцкому, а он, болдуин (одно, другое, третье непечатное выражение)… Одним словом, хохлы, жиды и ляхи!..
— И кацапы заодно с ними!
— И кацапы! Так что же пиво?
Я обещаю, чтобы отстал. Ведь, справедливости ради, у этого Струпьева есть одно достоинство: он говорит то, что думает, как шекспировский шут, вот только ума и такта, в отличие от шута, ему явно не хватает. Поэтому опера зовут его за глаза: «Двадцать одно, перебор».
Отделавшись от почты, я отправляюсь на бульвар, и снова все идет, как обычно: снежные крошки, перекатывающиеся под слабыми порывами ветра по асфальту, точно перловые крупинки на дне кастрюли, вороний грай на верхушках деревьев, сонная барышня, заваривающая в аппарате кофе…
«А вот турки приготавливают кофе на раскаленном песке, — думаю я, прислушиваясь к грызущему кофейные зерна, урчащему и брызжущему кипятком аппарату. — Необыкновенно вкусно! Кстати, знает ли что-нибудь об интересе к моей персоне господин Струпьев? Не потому ли зазывает на пиво, хитрован?»
В кабинете у первого заместителя начальника управления по борьбе с организованной преступностью Струпьева после недавнего ремонта посвежело, но стенка со встроенными шкафами прежняя, совковая, из неумело подогнанных древесных плит на «музыкальных» петлях, с кое-где облупившимся желтым лаком и отверстиями на месте давно выломанных деревянных ручек. Зато на противоположной стене, над новехоньким письменным столом, появился жестяной, красиво отчеканенный герб с аббревиатурой управления, под гербом пришпилена бутафорская сабля в ножнах, по обе стороны от нее — остекленные, в рамках, грамоты и приветственные письма хозяину кабинета. Как говаривали в старину, лепота, да и только!
— О, какие люди! — поднимается мне навстречу смуглый как цыган, кургузый крепыш с темным, коротко стриженным чубчиком наискосок лба и скользкими, хитрыми, лисьего разреза глазами. — У Феклистова были? Он сейчас только спрашивал про вас. Говорит, ополчились за что-то на нас, а? Я отвечаю: быть такого не может! Не такой человек Евгений Николаевич, чтобы…
Не удержавшись, он вворачивает несколько непечатных слов — в подтверждение моего истинного благородства и нашей нерушимой дружбы. Прямо тебе Москва — Пекин!
— А вы не забывайте, что зарплату я получаю не в вашем управлении, а в прокуратуре, — и все сразу станет на место. Я Феклистову сотни раз говорил: из каждого дела, где трое и больше обвиняемых, не сотворишь организованную группу. Не понимает! Пример приводил такой: сколько встречается в жизни красивых женщин, но нельзя переспать с каждой.
— Но нужно стремиться к этому! — подскакивает на маленьких крепких ножках Струпьев, заглядывая мне в глаза и сально ухмыляясь.
Нужно стремиться… Поди ж ты, какой сексуальный гигант выискался!
— Вы нас должны поддерживать, Евгений Николаевич! Все мы работаем на результат. А эти козлы…
— У нас с вами результат должен быть один, а задачи разные.
— Ай, Николаевич! Помню, был в армии такой прапорщик, Козлотуров, так он, чтобы выходило быстрее, сыпал гречневую кашу в борщ и ел: все равно, говорил, в результате перемешается. Каково? — хохочет козлиным тенорком Струпьев и носится, скачет по кабинету, точно не знает, куда девать переполняющую его энергию. — Пьем сразу пиво или капнем коньяку в кофе? А? Для разгона?