Я встряхнулся и посмотрел на часы: уже два часа мы были в пути, и все это время мой заветный диск нагонял тоску на двух почтенных приматов женского рода, обожающих бубен и гармошку. Нет, я несправедлив! Просто амплитуды нашего мировосприятия в данном случае не совпали. А что до Малинина… Будет тебе в следующий раз Малинин!
Я демонстративно выключил приемник и на ходу сделал несколько упражнений для шейных позвонков — в затылке противно хрустнуло, а позвонки обожгло сдвинувшейся с места солью.
— Евгений Николаевич, не обижайтесь, я совсем не против минорной музыки, — сказала наблюдательная Капустина. — Пусть себе играет, особенно та, первая… Просто попал под обвал, а тут еще лавина… Когда было такое, чтобы домой не хотелось? Как подумаю, что в понедельник на работу — брр!
С заднего сиденья раздался сдержанный вздох, и я невольно посмотрел в зеркало заднего вида: Квитко сидела в той же позе, в какой, помнится мне, выезжала изо Львова, привалившись затылком к подголовнику и отвернув голову к окну.
«Тебе-то что вздыхать? — язвительно ухмыльнулся я, хотя понимал, что более чем пристрастен к бедной Квитко. — Вернешься к мужу незапятнанной и сможешь сутки напролет не отрывать от него преданных глаз!»
А Капустиной возразил:
— К сожалению, Светлана Алексеевна, минор в жизни преобладает. Жизнь вообще несправедлива как таковая. Я вот о чем иногда думаю. Если она образована по какому-то скрытому от нас принципу, то этот принцип с точки зрения христианских заповедей изначально порочен, и вот почему. Во-первых, зло в мире, как правило, побеждает. Во-вторых, порок редко бывает наказан. В-третьих, люди духовно и умственно неразвитые, циничные, беспринципные, как правило, удачливы в жизни. Они успешны, богаты, при должностях и званиях. И напротив, люди добрые, порядочные, интеллигентные довольствуются ничтожно малым. Так было от века, так есть и будет всегда. Другой вопрос, что делать нам с вами? Жить как все и радоваться каждому дню? Смириться с заведенным от века порядком вещей? Не носиться с чувством собственного достоинства, если намереваешься карабкаться вверх по ступенькам бытия, или носиться и лелеять его, это чувство, пребывая там, где назначено судьбой? Что? Увы, жизнь — это утраченные иллюзии. Особенно сильно ощущаешь сие с возрастом, когда впереди ничего не остается, кроме как щелкать костяшками на счетах: это не сделал, это не удалось, это не свершилось…
— Так что же делать? Как жить?
— Очень просто. Найдите себе хорошего мужа, нарожайте ему детей и постарайтесь не ссориться по пустякам — одним словом, свейте надежное гнездо и никого туда не пускайте. В остальном как придется.
— Где же его найти, хорошего? — проговорила Капустина вполголоса и, пряча от меня глаза, отвернулась к окну. — Хорошие все разобраны, а плохих мне и даром не надо!
— Тогда влюбитесь в кого-нибудь без памяти, до потери собственного «я», чтобы если жить — то не бессмысленно, а помереть — то не беспечально, — изрек я сомнительную сентенцию и тут же усовестился.
«Смотри, какой сыскался оракул! А мне, в кого влюбиться мне? Каков умник! Сколько лет прожил на свете, а только сейчас понял: люблю одну-единственную женщину и никого больше. И что теперь делать с этим, не знаю».
19. Скверна человеческая
По возвращении я, к своему удивлению, обнаружил возле дома машину с голубыми милицейскими номерами, ворота были распахнуты, а во дворе толклись и шушукались люди в погонах. Еще издали я распознал в унылых фигурах на крыльце городского прокурора и начальника отдела внутренних дел, которые с постными, точно на похоронах, лицами о чем-то беседовали с моей женой.
«Вот тебе раз! — мысленно воскликнул я, не так дивясь нежданным визитерам, как радуясь встрече с женой. — Что сие явление значит? Приятная неожиданность или прискорбные обстоятельства?»
— Здравствуй! — сказала жена, испытующе глядя на меня исподлобья. — Это я их вызвала. Пришла кормить кота, смотрю: кто-то побывал в доме.
Прокурор города по фамилии Николюк, приземистый пухлый человечек с аккуратно подстриженными черными усиками и хитрыми черносливовыми глазами, дрогнул чисто выбритым подбородком и молча подал мне вялую скользкую ладонь.
— Евгений Николаевич, как же так? — спросил меня начальник милиции Каллимулин и радостно, как если бы у меня случился праздник, сощурил и без того узкие татарские глазки. — Дом — без сигнализации! А у нас ситуация с квартирными кражами от года к году только ухудшается. Молодежь не хочет, понимаешь, работать, желает иметь все и сразу. Такой, понимаешь, получается менталитет!
— Что вы несете? Какой менталитет у воров? Вор — он и есть вор! — рыкнул я Каллимулину и, повернувшись к нему спиной, спросил у жены: — Сильный разгром? — затем только спросил, чтобы еще раз встретиться с ней глазами.
— Более чем. Но главное — запах, как будто они месяц не мылись. Дверь уже час как нараспашку, а запах не выветривается. Теперь я точно знаю, что означает слово «скверна». Не в том печаль, что обокрали, а в том печаль, что дом осквернен. Зайдешь — сам почувствуешь.
У нее были грустные глаза одинокой, тоскующей по любви женщины, и я невольно обрадовался: все-таки ушла от меня, а не к кому-то. Значит, еще не все потеряно. Взять бы ее сейчас за руку, посадить в машину и уехать куда-нибудь далеко — туда, где моросит дождь, где осыпаются в березовой роще янтарно-желтые листья, где только для нас будет звучать трогательное Адажио Альбинони!
«Ну чего тебе надобно, Каллимулин? Какой, к черту, ключ от дома?!»
Я вошел в прихожую и невольно остановился: раздвижные зеркальные дверцы шкафа-купе были раскрыты и зияли пустотой, на ковровой дорожке громоздились вывернутые с полок и вешалок вещи и одежда, поверху были неряшливо набросаны какие-то папки, бумаги, обувные коробки, елочные игрушки. Покрывал этот хлам мой прокурорский китель с полковничьими погонами, в недоумении раскинувший пустые рукава нам навстречу.
— Как залезли? — спросил я Каллимулина, неотступно подпиравшего меня животом в спину.
— Выдавили стекло в садовой двери. У вас изнутри торчал в замочной скважине ключ, вот они стекло выдавили и ключом открыли.
Переступая через горы мусора, распознавая в этих горах вещи, некогда верно служившие мне и казавшиеся полезными и необходимыми, с нежным хрустом давя осколки раскоканных елочных игрушек, обходя фотографии из прошлой жизни, я пошел по дому, ощущая в душе неимоверную пустоту и брезгливость. Неужели это мое логово, неприкосновенное, бывшее во все времена для меня убежищем и защитой от посторонних глаз? И как теперь прикоснуться, не замаравшись, к раскиданной постели и белью, как улечься на рыжую баранью шкуру, по которой какая-то тварь нагло ходила ногами? Как дышать в этом смрадном пространстве, в котором раньше витал только наш, давно устоявшийся и потому неуловимый запах — мой и моей жены?
— Где эксперт? Зачем было сыпать порошком на покрывало? Какие, к черту, отпечатки на ткани?! — едва сдерживая злобу, пытался отыграться я на невозмутимом Каллимулине. — Ах, и это!..
— Что?
— Кажется, пистолет стащили.
— Какой пистолет?
— Травматический. Для стрельбы резиновыми пулями.
— А сейф? — задвигал бровями Каллимулин, и всегдашнее простодушие сменилось на его лице озабоченностью. — Пистолет лежал в сейфе?
— Какой еще сейф? Нет у меня никакого сейфа!
— Н-да! — у Каллимулина сделалось страдальческим выражение лица, он возвел глаза к потолку и попытался сообразить, как быть дальше. — Сейф должен быть! Нельзя без сейфа! Не положено! Участковый наличие сейфа проверял? А, Евгений Николаевич?
— Проверял, проверял! А сейфа нет. И никогда не было. У меня, если так интересно, еще охотничье ружье есть и патроны к нему. Лежат себе, целые и невредимые, в диване…
Я подвел Каллимулина к дивану, приподнял сиденье и указал на ружье в чехле и охотничий рюкзак с патронами. Уф! — отпечаталось у того на лице, и, заулыбавшись, Каллимулин ухватил меня под руку и заглянул в глаза:
— Евгений Николаевич, давайте напишем, что пистолет взяли из сейфа. И вам будет хорошо, и мне спокойно. А там установите сигнализацию, купите себе сейф или я вам подарю на день прокуратуры. А, Евгений Николаевич?
— Принято! — кивнул я и направился к жене, которая с порога кабинета нетерпеливым жестом призывала меня.
Брезгливо морщась, она сказала, что эксперту нужны наши отпечатки пальцев — ее и мои.
— Еще и через это пройти!.. — едва слышно обронила жена, нервно дергая и перебирая дымчатую косынку на шее. — Точно это я украла…
— Извини, что так получилось, — выдохнул я и невольно умилился, глядя, как от моего дыхания вздымается легкая золотистая прядка у нее на виске. — Но это процессуальная необходимость. Извини.
Мы прошли в гостиную, где на журнальном столике разложил свои принадлежности эксперт, худосочный задумчивый капитан милиции с тем выражением лица, с каким решают в уме сложную арифметическую задачу.
— Нашли что-нибудь, капитан? — спросил я, подавая эксперту руку кверху ладонью. — Есть отпечатки?
— Нет. По всей видимости, работали в перчатках, — отозвался тот и густо мазанул по моим пальцам валиком с черной краской.
— Тогда все это бессмысленно, эта ваша мазня. Только руки загадишь…
— А вдруг?.. — философски протянул капитан и прижал мои измазанные пальцы к листку бумаги.
«Мерзкая процедура! Мерзейшая! — подумал я, испытывая неизъяснимое желание засветить эксперту пятерней по уху. — Будто в зоологическом музее булавкой прикалывают к картону букашку. Ну, гниды, охотники до чужого, уж только мне попадитесь!..»
И чтобы не видеть, как эксперт накатывает краску на ладони жены, я ускользнул в ванную и принялся с остервенением намыливать изгаженные руки мылом. При этом я старался не смотреть на свое отражение в зеркале, ибо разумел — ничего хорошего там не увижу. И в самом деле, какие глаза могут быть у человека, осуществляющего высший надзор за соблюдением законности в сфере борьбы с организованной преступностью, когда его самого обворовывает наглая, неорганизованная (в чем я изначально был уверен) шпана?!