Тут я почувствовал, что в ванную вошла жена и с порога смотрит на мой затылок. Она всегда так входила — в ванную, в гостиную или в спальню, — останавливалась в дверях и смотрела, где я и какой учинил непорядок: оставил на журнальном столике чашку с недопитым кофе, не выключил телевизор или, после того как валялся с книгой на диване, не сложил и не отнес на полку плед. Раньше я не замечал ее взгляда и укоризненного молчания, теперь же, в мгновения нечастых наших встреч, когда она так смотрела мне в спину, между лопатками у меня вдруг оживал встревоженный муравейник.
— Что? — отрывисто спросил я, не оборачиваясь, продолжая с тщанием смывать с кистей мыльную пену.
— Следователь спрашивает, что взяли.
— А черт его знает! Денег в доме не было. Может, какие-нибудь цацки? Ты не смотрела?
— Взяли все мои украшения. Золотые часы, которые ты подарил к моему юбилею, колье — твой подарок к годовщине свадьбы, кольцо с рубином — в честь… — Она запнулась, но через силу договорила: — Видно, и это надо было мне потерять!
В ее голосе я отчетливо различил горечь, но не из-за потери «цацек», а глубокую, застоявшуюся, повергающую в смятение, но и оставляющую мне надежду на возможные благие перемены. Я даже на секунду возликовал: «Ничего не взяла! Значит, ушла не навсегда? — И тут же охладил свой пыл: — А может, все оставила, чтобы забыть и не возвращаться?»
В прихожей что-то гулко упало и лопнуло, рассыпался стеклянный звон, кто-то сквозь зубы чертыхнулся и раздавил подошвой осколки.
— Так, достало! — все так же пряча от жены глаза, проскользнул я мимо нее из ванной. — Пойду и выгоню всех вон — оперов, экспертов, следователей гребаных! Весь дом истоптали!
— Евгений Николаевич, осмотр закончен, уходим! — на упреждение крикнул мне сообразительный Каллимулин, едва узрел, как я кавалерийской рысью несусь по разгромленной прихожей, с вздыбленным загривком и злобно перекошенным ртом. — Не сомневайтесь, сделаем все возможное. Как говорится, вопрос чести.
Я проводил Каллимулина до ворот, на прощание пожал ему руку, хотя, по правде сказать, хотелось послать всю следственно-оперативную группу вместе с ее начальником туда, куда почта не доходит, и вернулся в дом. На пороге меня встретил, усевшись столбиком и равнодушно зыркая желтым глазом, старина Абрам Моисеевич, вынырнувший на свет божий неизвестно откуда.
— Ты где шлялся, пархатая сволочь? Прятался от погрома? — попрекнул я кота и потрепал его за ухом. — Вместо молока будешь сегодня пить воду!
На звук голоса из дома вышла жена. Руки у нее безвольно провисли, лицо осунулось, вокруг рта обозначился белый треугольник, какой появлялся в последние годы, когда у нее внезапно прихватывало сердце.
— Что с тобой? Тебе плохо? — обеспокоился я и попытался взять жену за руку, чтобы прощупать пульс — нет ли признаков мерцательной аритмии.
— Мне хорошо. — Она мягко, но непреклонно увела из моих ладоней руку и вздохнула. — Мне очень хорошо! Только девать себя некуда. Скоты! Все фотографии, все альбомы и письма разбросаны. Точно прожил жизнь, а в нее залезли с ногами, разорили и уничтожили. Надо бы тебе помочь привести все в порядок, но я не могу. Не обижайся, но потом, в другой раз.
— Да-да, конечно, я и не думал здесь оставаться: впервые в собственном доме противно, мерзко. Поеду на дачу, а там как-нибудь… Тебя подвезти — я помедлил, но все-таки произнес это неверное слово: — домой?
Жена отрицательно качнула головой и, махнув на прощание ладошкой, пошла к калитке. Пока она шла, я стоял и смотрел ей вслед: маленькая, печально согбенная, немолодая… Что оттолкнуло ее от меня? Ведь еще недавно она была другой, а теперь в ней не сокрыто ни любви, ни ненависти, как у живого счастливого человека. Сердце у меня невольно сжалось, слезы набежали на глаза, но я боялся смахнуть их пальцами со следами плохо вымытой черной краски…
20. Из города Мухосранска…
— Ну, как съездил? — нелюбезно, как и положено занятому, с головой погруженному в нелегкую службу кадровику, встретил меня Горчичный. — Трахнул Лильку?
— Окстись, как можно — живого человека!.. — попытался соскользнуть в шутку я. — И вообще — у меня гипертония, подагра и общая сексуальная недостаточность.
— Что-что у тебя? Ясно, не дала. Ну и дурак! Я бы на твоем месте… Кстати, знаешь, какую хохму прочел недавно в интернете? Женщина как прокуратура: сначала заводит, потом возбуждает, а затем и свободы лишить может. А ты у нас как — свободный или не совсем?
— Не твое дело! Ты себе знай — копошись, бумаги переворачивай, а нос, куда не надо, не суй — ненароком прищемят.
— Не собачься, я так, по дружбе, — съехал с темы Горчичный и, опершись локтями о стол, придвинул ко мне свою хорьковую физиономию. — Говорят, у тебя пошуровали в доме? Что взяли?
— Золото, платину, бриллианты, баксы и евро. Составлю опись — принесу в кадры, чтобы приколол к моему личному делу.
— Ты, как я посмотрю, сегодня не в духе. Ладно, оклемаешься — приходи, накатим по сто грамм, а то знаешь — выпить теперь в управе не с кем: одна шелопень вокруг. Мы с тобой теперь, как я посмотрю, уже ветераны, нам уже не по чину прятаться за сейфом и после каждой рюмки оглядываться на двери. Как жизнь-то прошла, а? Как прошла!
От Горчичного я направился к Курватюку и, минуя лестничный пролет, краем глаза увидел, как в конце коридора тенью промелькнула Лиля Квитко. «И день еще не начался, а уже снова превратилась в неприметную серую мышку. Прямо тебе сказка о Золушке, только на новый лад!» — с невольной жалостью подумал я о недавней своей попутчице. А еще припомнил, как одна толстая усатая тетка, мне неприятная, фамилии которой и поминать не хочется, в статье о Гончарове писала, что служба приводит чиновника к утрате всего человеческого. Тетка неприятная, а замечание, как ни крути, верное. Я остановился и посмотрел, как Квитко, распознав меня, юркнула в приоткрытую дверь дальнего кабинета: ладно, детка, я выказал себя ослом, не умеющим соблазнять женщин, но берегись, найдется другой, тот же Петр Горчичный, который воспользуется твоей неприкаянностью и не упустит своего шанса приласкать и посочувствовать бедам-несчастьям!..
Из вредности я зашел в кабинет Курватюка без стука. Как всегда по утрам, тот блаженствовал, развалившись в кресле, вывалив ноги в башмаках на стол с бумагами и отхлебывая чай из большой фарфоровой кружки. Мое внезапное появление вызвало замешательство, Курватюк поспешно сдернул со стола ноги и при этом плеснул горячим чаем себе на живот.
— Почему без стука? Вы что, к себе домой вламываетесь? — в сердцах отставляя кружку на подоконник, пробурчал он.
— Мне показалось, я стучал, но, может быть, слишком робко…
— Как же, робко! Знаю я вашу робость! Что случилось? То вас не допросишься к себе, а то ни свет ни заря…
— Пришел доложить, что прибыл из командировки.
— Я думал, вы по поводу кражи, — подозрительно покосился на меня Курватюк, понижая тон: по всей видимости, он посчитал нужным выразить мне сочувствие. — Сейчас только читал оперативную сводку… Как же вы так, Евгений Николаевич? И собаки у вас, говорят, нет.
Я сокрушенно пожал плечами: да, собаки нет. Вот если бы была собака, да еще сигнализация, да электрический ток бежал по забору…
— А вообще, все плохо! — внезапно взвился Курватюк, по-видимому вспомнив о чем-то еще, кроме ошпаренного живота. — В ваше отсутствие произошло ЧП: меня вызывали в Генеральную прокуратуру на заслушивание уголовного дела, приостановленного расследованием в связи с розыском обвиняемого Кулиева. Что я там выслушал, если бы вы знали! Дело, если помните, выделено из основного, остальные члены преступной группы уже осуждены. Так вот, выделенные материалы подшиты кое-как, листы дела не пронумерованы, опись не составлена, копии процессуальных документов прочесть невозможно. Это черт знает что такое! Я надеялся, что у вас в отделе порядок, что вы держите руку на пульсе. А вместо этого имеем письмо сверху — разобраться и наказать.
— Ну и что? — сказал я, самовольно садясь и закидывая ногу на ногу. — Такие письма приходят ежемесячно. И заслушивания приостановленных уголовных дел случались уже не раз, только раньше вы на эти экзекуции не ездили. Обговорим письмо на оперативном совещании, подготовим ответ. Когда поймают Кулиева, все недостатки немедленно будут устранены. А сейчас… Сейчас сами знаете, это не что иное, как пускание мыльных пузырей по воде. Наверху раздули до безобразия штаты, набрали молодых да ранних, вот они и имитируют бурную деятельность.
Минуя меня, Курватюк внезапно перебежал от стола к встроенному в стенку шкафу, достал оттуда матерчатую салфетку и принялся вытирать ею руки. «Что-то он не ко времени вспотел, а чай-то не выпит, — подумал я и невольно насторожился. — Сейчас преподнесет какую-нибудь пакость!»
— Я по приезде доложил о случившемся прокурору области, — бабьим фальцетом вывел Курватюк, снова перебежал к письменному столу, укрылся в кресле и уже оттуда посмотрел на меня исподлобья. — Михаил Николаевич велел провести строжайшую служебную проверку. По его распоряжению создана комиссия, которая уже проверяет работу вашего отдела. По результатам будут сделаны соответствующие выводы. А ведь я не раз предупреждал вас, Евгений Николаевич!..
— Что за спешка? Какая проверка? Меня всего три дня не было! — в свою очередь взвился я, со злобой уставившись на влажное желтоватое пятно на брюхе Курватюка. — Это как из пушки палить по воробьям. И как быстро раздули историю!
— Это не совсем я. Там был еще Чумовой, а ведь вы знаете отношение Богдана Брониславовича к вам… к работе вашего отдела. Он тоже высказал свое мнение.
— Знаете, Владимир Андреевич, — процедил я сквозь зубы, перед тем как покинуть кабинет Курватюка, — у меня создается впечатление, что все наши сотрудники родом из города Мухосранска: сучат ножками и с наслаждением роются в дерьме.
Я шел по коридорам управы, думал о многом сразу, и злоба закипала у меня в груди. «Ах ты проститутка! Кадровая гнида! — перво-наперво припомнил я Петра Горчичного, который не мог не знать о завязывающейся интриге, но даже словом не обмолвился о происходящем. — Распоряжение о создании комиссии кадры не миновало. Знал, но не сказал. Распространялся о любви и дружбе, но не сказал. Да, был человек — и пропал человек! Утонул в кадровой клоаке».