Еще я поминал Чумового, как едва не на третий день его появления в управе мы не на шутку схлестнулись, поговорили на повышенных тонах, и с тех пор дня не проходило, чтобы я не ожидал со стороны этого недалекого нечистоплотного типа какого-нибудь подвоха, подножки, тычка или просто мелкой гадости. Теперь Отпедикюренный дождался своего часа и ударил по-крупному. У этого одноклеточного есть, видите ли, свое мнение!
Но за размышлениями крылось нечто, несравненно более важное для меня — элементарный страх: я знал, что значит создать в нашем «богоугодном заведении» комиссию и как эта комиссия работает. Нет в нашем народе хуже врага, чем коллега, друг или близкий человек. Если «варяги» из Генеральной прокуратуры всего лишь кусают, то свои, доморощенные, рвут на куски, и чем больше чуют крови, тем больше пьянеют и рвут. Скажи им только «фас», и они мать родную загрызут до смерти и даже слезы не обронят напоследок. Не люди, а тщательно выпестованные гомункулы! Видимо, в генной памяти большинства из нас неистребимо наследие тридцать седьмого года…
«Что-то будет! — размышлял я, чуя, как волосы предательски шевелятся у меня на загривке. — А я проспал. Недаром говорят: хочешь мира — готовься к войне. Собирай, человече, компромат на всех и вся, на того же Чумового, у которого давно рыло в пуху, чтобы, если понадобится, крепко ударить. А я почивал, благодушествовал, был, как говорится, благорасположен к каждому. И вот результат…»
— Все вы из города Мухосранска! — повторил я свистящим шепотом сказанное в кабинете Курватюка. — Все до единого! Все!
От природы я всегда был трусом, но мало кто, кроме меня самого, знал об этом. Трусость жила глубоко внутри, делала меня предусмотрительным и осторожным. С детства я боялся всех и вся, и прежде всего людей наглых, крикливых, развязных, подлых. Еще почему-то душевнобольных, и когда таковые попадались, старался обойти их стороной. А поскольку встречал тех и этих чаще, чем следовало бы, то изначально приучил себя ходить по тихой стороне улицы… Но при этом внешне я производил совершенно иное впечатление: в детстве, зажмурившись, не раз бросался в драку, в молодости, как говорится, постоянно нарывался в кругу сверстников, в зрелости слыл человеком строптивым и часто ввязывался в конфликты, не давая себя в обиду. А еще за мной водилась черта, об истоках каковой я старался не думать: посреди опасности, негодования, нахлобучки внезапно холодная неудержимая ярость закипала во мне, и я уже не помнил себя, не разумел, что творю, и срывался в штопор. Например, однажды в присутствии членов коллегии швырнул на стол прокурору области ключи от кабинета, и тогда это удивительным образом сошло мне с рук…
А вот еще случай: не так давно, несколько лет назад, мы возвращались с женой с какой-то вечеринки и набрели у самого дома на двух пьяных, один из которых с остервенением забивал ногами другого. Сцена была жуткая. Жена, всегда отличавшаяся обостренным чувством сострадания, бросилась разнимать дерущихся, закричала раз и другой. Я вынужден был поплестись за ней, хотя прекрасно помнил, что частенько благородные порывы граждан нарывались на ножи и кастеты — нередко и нападающей, и претерпевающей стороны. И правда, бьющий, выше меня, не говоря уже про жену, на две головы, пухлощекий амбал обернулся на голос и грудью пошел на жену.
«Ты! — бормотал он злобно и беспамятно, еще не отдышавшись, и все норовил толкнуть жену или ухватить за горло. — Он напал, я защищаюсь. А ты кто такая? Вот я сейчас…»
Амбал едва не ударил жену в плечо, и тут волей-неволей выступил я и пропищал что-то наподобие: «Ну-ка, только попробуй! Убери руки!»
Нападавший, судя по всему, даже не заметил моего выпада. Настырная женщина, моя жена, неотступно мелькала у него перед глазами и что-то говорила, заговаривала, оттягивала в сторону, пока он не очнулся и более-менее осмысленно не окинул нас мутными, налитыми кровью глазами.
«Ты сошла с ума! Как можно? — стал выговаривать я жене, едва драчун утихомирился и побрел восвояси. — Столько было страшных случаев, когда… И в конце концов…»
Запрокинув голову, она посмотрела на меня снизу вверх, потом повела плечами и потерянно улыбнулась:
«Ты хотел, чтобы человека убили у меня на глазах? Что бы ни было, я никогда не пройду мимо! А ты… Не беспокойся, я умею общаться с такими, усмирять, успокаивать».
«Как же, умеешь! — подумал тогда я. — Многие умеют, да не у многих выходит. Мне ли не знать, чем такие случаи заканчиваются!..»
И вот сейчас я шел по коридору управы и накачивал в себе праведный гнев, готовил себя к жестокой сваре и отпору, хотя глубоко в душе стенал от нехорошего предчувствия: «Мне ли не знать, что бывает после таких свар!.. Мне ли не знать!..»
21. Встречи необходимые и напрасные
В отделе меня встретили настороженно: очевидно, никому не хотелось выступать в роли вестника плохих новостей. Мешков, напрягая выю, тянулся к компьютеру с таким усердием, словно намеревался сослепу засунуть нос в монитор. Сорокина, невозмутимо глядя мне в глаза, переложила с колен в стол раскрытую на середине книгу в мягком переплете — любила отвлечься в рабочее время на дешевое чтиво: женский роман с соплями и хеппи-эндом или какой-нибудь зарубежный детектив. Дурнопьянов сосредоточенно рылся в макулатурных залежах из нарядов, папок, надзорных производств, бумаг и бумажек, каковые с завидным упорством, невзирая на мои увещевания и запреты, изо дня в день накапливал на своем рабочем месте. И наконец, Ващенков — Лев Георгиевич изволили пить чай с сухариками, и лицо у него было умиротворенное, раздумчивое, какое бывает у человека, пребывающего в гармонии с самим собой.
— Ну-с! — сказал я, выждав паузу и переводя взгляд с одного на другого. — Все живы-здоровы? Инфлюэнца, коклюш, скарлатина?
— Господи спаси! — истово перекрестился, не отрываясь от компьютера, верующий Мешков. — А как ваше самочувствие, Евгений Николаевич?
— Могло быть лучше, если бы вас не увидел.
— Что мы! — покривила маленький, узкогубый рот Сорокина, и по ее ухмылке я не понял — насмехается она или впрямь опечалена прискорбными жизненными обстоятельствами. — Увидели бы вы наших утренних «гостей» — Петелькину, Чирикова и Нигилецкую, — поглядела бы я тогда на ваше самочувствие!
— Да! Бамбула, Бабуин и Удавка — все явились! — выкрикнул от своего монитора Мешков, злобно сверкая стеклами очков. — Выгребли для проверки все наряды и надзорные производства за этот год. И как теперь прикажете работать? Мне после обеда в суд идти, а надзорное унесли!
«Так, — подумал я, — быстро комиссия приступила к проверке. Видно, дело и впрямь принимает нешуточный оборот. А какой состав подобрали: что ни масть, то козырь!»
И в самом деле, эти трое были моими тайными, а кто и открытыми недругами. Старший помощник прокурора области Нина Петелькина, она же Бамбула, ведала в аппарате вопросами учета, регистрации и рассмотрения жалоб и заявлений граждан; Валентина Нигилецкая, или Удавка, занимала должность начальника отдела поддержания государственного обвинения в судах; что касается Чирикова, прозванного за некоторое внешнее сходство с приматами Бабуином, то сей достойный муж занимался наиважнейшей, с точки зрения руководства, и наибессмысленнейшей, с моей точки зрения, проблемой в управе — организацией работы и контролем исполнения. Все они слыли людьми системы, беспринципными, исполнительными, готовыми, точно волкодавы, загрызть каждого, на кого укажет повелевающий перст свыше. Сегодня перст указал на меня. Представляю, как они радовались, читая распоряжение прокурора области о проверке! Особенно эта набитая дура Петелькина, важная, точно повариха с дворцовой кухни, — она почему-то возомнила, что если по роду службы выплескивает на помойку остатки королевского варева, то все остальные ей не ровня.
— Что будем делать, Николаевич? — спросил Ващенков и вздохнул, как если бы хотел выказать мне сочувствие.
— Ничего не будем делать! — отрезал я, пытаясь говорить как можно спокойнее. — Пусть проверяют, пусть пишут справку, а там посмотрим по обстоятельствам. Если будет такая необходимость, подготовим возражения. А уж коли нароют — придется каяться и идти в монастырь.
— Так уж и в монастырь! — фыркнула Сорокина. — Скажете тоже!
— Покайся, Алла! — ерничая, немедля высунул из-за монитора кроличью физиономию хохмач Мешков. — Кто готовил на отправку в Генеральную прокуратуру дело Кулиева? Сорокина! Кто, таким образом, подставил отдел? Сорокина! Кто…
— Закрой рот, Мешков! — взвилась импульсивная Сорокина. — Кролик! «Никого нет дома!»
— Позвольте! — возопил Мешков, ухмыляясь. — Это оскорбление!
— Рот закрыли! — рявкнул я, чувствуя, что шерсть у меня на загривке вот-вот встанет дыбом. — Всем работать! Арбайтен! Мешков — за старшего, а мне надо сходить в УБОП. Если что-то срочное — я на телефоне. Все!
Я шел по коридору, и бессильная злоба душила меня. Вот так, ни за что ни про что, из-за какого-нибудь пустяка, по сути своей никаким образом не влияющего на доверенное мне дело, затевается обыкновенная гнусность с переворачиванием пустых бумажек, выискиванием провинностей, или, как у нас говорят, «блох», требованием объяснений и покаяний — одним словом, с полным арсеналом пыточных средств, каким орудует в наше цивилизованное время осовременившаяся инквизиция в каждом государственном учреждении или организации. Раньше несчастных подвешивали на дыбу или надевали «испанские сапоги», теперь доводят до инфаркта на внеочередной аттестации или коллегии: красиво и бескровно, а главное — результативно!
«Куда-нибудь! С глаз долой! — думал я, с ненавистью глядя на желтые стены коридора управы. — Пойду к ментам, выпью коньяку. Хотя что-то подагра, черт бы ее подрал, зашевелилась…»
— Привет, Николаевич! — остановил меня у выхода из здания начальник отдела по надзору за законностью оперативно-розыскной деятельности Гнилюк. — Куда хромаешь? В ментовское управление? А я только оттуда. По твоей краже уже завели оперативно-розыскное дело, так я его полистал. Обнаглел, скажу тебе, народец! Никого не боятся.