— Дело в том… Я боялся обидеть вас…
— И правильно, что боялся. Получил бы от ворот поворот. На дух не переношу наглецов.
— И?..
— Какого цвета у тебя глаза? Вчера при солнечном свете были голубые, а сейчас — серые.
Я придвинулся к ней почти вплотную, но, все еще опасаясь случайных прикосновений, только и отважился пошевелить у ее губ своими губами.
— Ты меня всерьез выбрал? На всю жизнь? — спросила она, пытливо заглядывая мне в глаза. — Если по случаю, лучше уходи.
— А ты?
— Я не выбирала — сразу поняла: мой!
У меня перехватило дыхание, пальцы задрожали, но я все-таки сумел коснуться ее волос — еще совсем робко и неумело, как случайный человек выпутывает из прядей другого крохотный листочек или ватную тополиную пушинку.
— Тогда… Можно я тебя поцелую? — не различая собственного голоса, едва выдохнул я.
— Теперь тебе все можно…
Внезапно я просыпаюсь от глухого хлопка — это злосчастный томик Бунина выскользнул из моих рук и ударился о пол возле дивана. Камин давно погас, даже угли не тлеют — перегорели в пепел и золу, и в комнате сеется мягкий светящийся полумрак, какой бывает зимними снежными ночами, когда лунный свет сливается с сиянием выпавшего накануне снега.
«Ну почему, — думаю я все еще в плену негаданных сновидений, — сны обрываются на самом-самом?.. Касаются души, но равнодушны к телу?.. Что плохого в том, чтобы еще раз — пусть во сне, в забытьи или как-нибудь еще — ощутить тот первый, сокровенный поцелуй?.. Ощутить как бы наяву: ведь когда спишь, не различаешь, сон это или частица прошлого бытия…»
Какое-то время я лежу отрешенно, в безвременье, с ощущением, словно меня снова обокрали. На душе — несказанная обида, там пусто и горько, и не столько потому, что жены нет рядом, а в первую очередь потому, что наш сокровенный поцелуй уже никогда не повторится. Было — и кончено! Вышел, закрыл за собой дверь, а ходу назад нет… Может быть, потому мужчины и женщины изменяют друг другу — в надежде на повторение первозданного чувства? Увы, и эта надежда несбыточна, ведь жизнь человеческая соткана из штучных ощущений: первый поцелуй, первая ночь, первый ребенок, первая смерть. А когда что-то повторяется, то этому нет цены: уже — вторично, уже — штамповка с конвейера, уже — с оскоминой. Другое дело сновидения. Но сны почему-то всегда обрываются на самом-самом…
— Вот как оно устроено! — бормочу я, и звук голоса вязнет и теряется в сумеречных закоулках комнаты. — Обретая — теряешь, теряя — обретаешь другое. И так шаг за шагом. Пока в итоге не обретешь смерть.
Выпростав ноги из пледа, я сажусь, отыскиваю в полумраке ламповый шнур с кнопкой выключателя и зажигаю свет. На часах — без четверти пять утра, время беспробудно спать и видеть второй, третий, четвертый сон — как кому повезет. Мне повезло — на один, но зато какой! Я закрываю глаза и усилием воли приманиваю к себе недавнее видение, но увы… Мартышкин труд, иначе не скажешь. Последнее время я только и делаю, что пытаюсь вернуть то одно, то другое. Вероятно, так поступает человек, у которого все в прошлом. Черт подери, какое прискорбное подведение итогов!
Я встаю, нашариваю шлепанцы и пускаюсь в путь по темному дому. Ну уж нет, да здравствует свет! Пусть горят люстры под потолком, бра на стенах, настольная лампа у меня в кабинете! Праздник еще не закончился, поезд недвижно стоит на полустанке! Да здравствует мгновение, в котором я теперь обитаю!
И я по ходу щелкаю выключателями, комнаты заливает искусственное сияние, и они становятся обитаемыми и одушевленными. А я тем временем припоминаю то, что припоминается. Вчера Квитко сказала мне после танца, когда я провожал ее к столу:
— Можно мне хотя бы иногда говорить с вами? Вы не будете против? Хотя бы иногда?..
А ведь я хотел потоптаться в ее цветнике — и только. Как все-таки облегчает душу, когда тобой не совершена очередная пакость! Хотя почему пакость? Ведь если женщина живет без любви, если у нее пустые глаза и ранние морщинки по краям губ, если она ищет собеседника в каждом мало-мальски приличном человеке, то она живет противоестественно и грешно и природа рано или поздно отомстит ей за это. Уж лучше пусть спит с человеком, к которому она тянется, чем бесчувственное одиночество вдвоем с нелюбимым. Но так представляется мне, а что по этому поводу думает она?
Как бы там ни было, я несказанно рад нашему примирению, или не так, не примирению — восстановлению приязни, ненадолго утраченной нами. Уже только одно это наполняет мое вчерашнее пребывание в ресторане определенным жизненным смыслом. А ведь я не хотел идти в этот вертеп, но судьба распорядилась иначе — и вот результат.
Да, Всевышний мудро играет нами в шахматы, а мы всё думаем — это незамысловатая игра в поддавки…
Мой ночной рейд заканчивается в прихожей, потому как именно оттуда разносится по дому странное дребезжание, словно снаружи кто-то негромко, но упорно торкает входную дверь плечом.
— Ты, Абрам Моисеевич? Скотина! — наконец соображаю я спросонок.
А пора бы уже проснуться: вчера я прибыл из ресторана за полночь, и вынужденно загулявший кот остался без своего куска ливерной колбасы. Ну что, оголодал на морозе?
— А-а! — орет кот, заслышав мои приближающиеся шаги.
Я приоткрываю дверь, и в образовавшуюся щель тут же врывается разобиженный Абрашка, шмыгает у меня между ног и целеустремленно жмет на кухню, к кормушке.
— А-а! — утробно и негодующе кричит он оттуда: мол, чего ты там, давай, давай!..
Но я нетороплив, и, покуда роюсь в холодильнике, шуршу упаковкой и отрезаю шмат колбасы, кот шалеет: заплетает мне ноги, цепляется когтями за полу халата и всей тяжестью повисает на мне.
— Ага! Голод не тетка! Будешь шляться по ночам? Уже никудышный, старый, беззубый кот, а все по молоденьким кошкам! Ужо тебе, коту! — приговариваю я нарочито ворчливым тоном, точно пеняю животине. — Ну, получай!
Абрам Моисеевич жадно хватает колбасу, поворачивается ко мне задом и принимается чавкать и рычать, рычать и чавкать. Старина плохо ест, у него и в самом деле стерлись зубы, а нижняя челюсть сворочена после давней драки с соседской собакой и кое-как собрана пьяным ветеринаром. Не кот, а боевой инвалид!
Двенадцать лет назад мы с женой купили Абрашку на рынке за десятку. Он жался на плече у продавца, зеленого мальчишки с повадками заправского предпринимателя, и дико таращился на мир Божий.
— Посмотри, какой замечательный котенок! — неосмотрительно сказал я жене. — Черный, пушистый, с желтыми глазами! По всему видно — настоящий разбойник.
— Это кот, — сказал мальчишка и приподнял кота за холку.
— И сколько ты за него хочешь? — заинтересованно спросила жена.
— Десятка сойдет?
— Нет, я не для того, чтобы покупать, — запоздало спохватился я. — Мне не нужны в доме коты! Шерсть клоками, и этот едкий запах, когда они метят углы…
— В твоем доме давно уже завелись мыши, — принимая Абрашку у мальчишки и передавая его мне, улыбнулась жена. — Кроме того, посмотри: он пошел к тебе на руки и замурлыкал! И ты не хочешь такого кота? У вас с ним любовь с первого взгляда.
Что ж, может быть и любовь. Только Абрам Моисеевич оказался и на самом деле разбойником: задирал собак и соседских котов, упорно метил углы и на глазах у жены пытался отвоевать у меня первенство в доме. Одного только не делал, сволочь, — ни под каким видом не желал ловить мышей…
Я наклоняюсь и ласково треплю кота по холке.
— Р-р-р! — ответствует тот и отодвигается от меня с остатками колбасы в зубах.
— Печально, брат! — говорю я коту, как обращаются к своему самому сокровенному собеседнику. — Шерсть свалялась, ведешь себя как бомж. И вид у тебя какой-то занюханный, сиротский. А все потому, что она нас бросила…
И снова я о жене. Что за ночь сегодня, право! Сначала сновидения, потом бдения, но и во сне, и наяву мысли возвращаются к одному и тому же — к ней. Видимо, кривая падения достигла для меня критической точки, за которой — огнь сернокипящий.
А ведь я не ожидал от себя такой слабости духа. Мне всегда казалось, что любви как таковой не существует в природе, она придумана поэтами и лжецами — любителями поваляться в чужой постели, а есть влюбленность, помноженная на основной инстинкт и со временем перерождающаяся в привязанность и привычку. И как бы в подтверждение того на протяжении супружеской жизни не раз и не два случались у меня периоды охлаждения и даже неприязни, но периоды кратковременные и быстро преходящие.
Так было и после нашей разлуки: я бодрился, ощущал себя молодцом, посматривал на других женщин, а недолгие приступы тоски, насмешничая, называл вирусной инфекцией наподобие насморка. Но со временем приступы усилились, жена стала сниться мне по ночам, и по любому поводу, к месту и не к месту, я поминал ее имя, хотя почему-то боялся произнести его вслух.
Вот и сейчас, едва я вымолвил: «А все потому, что она нас бросила», как этого оказалось достаточно, чтобы ощутить сильнейший приступ удушья и одиночества.
— М-м! — мычу я, точно у меня флюс, и несусь, убегаю из кухни вон — слишком многое здесь напоминает о ней.
Но в столовой о ней напоминает обеденный стол и место, где любила сидеть, в прихожей — зеркальный шкаф-купе, в котором по-прежнему хранятся ее вещи, в библиотеке — укромный уголок в углу дивана под лампой, где любила сиживать, укрыв ноги пледом, и перелистывать какую-нибудь книгу или альбом с фотографиями.
Черт подери! Оказывается, вот из-за чего я притащился в библиотеку — из-за фотографий! Меня всегда занимали старые снимки, на которых она совсем еще юная, еще «до нашей эры», когда меня и близко нет рядом. Вот она — с русой косой через плечо, большеглазая и уже слегка близорукая, в ромашковом платьице с отложным воротником. А вот вместе с каким-то волосатым типом, засматривающим ей в глаза. Следующий снимок и вовсе отвратителен: она на пляже, в открытом купальнике, в кругу неведомых мне друзей. Как можно — без меня и в купальнике?! Ведь я совсем не знаю ее такой! И главное, никогда уже не узнаю.