азберусь… И удивительное по теперешним временам обещание: ждите!
— Что ты там застрял? — гневным шепотом подгоняет меня из комнаты мать. — Не наговорился еще? Я готова. Давай пальто и туфли, в сапоги ноги не влезут.
О «скорой помощи» строптивица и слышать не хочет — обвиснув у меня на руках, упрямо влачит непослушное тело к выходу. Но ступеньки, по которым еще недавно без особого труда спускалась и поднималась, ныне — неодолимое препятствие для нее. И она цепляется, виснет на перилах, едва поворачивая сначала одну ногу, потом другую, как будто они обуты в ортопедические башмаки. В конце короткого марша, выбившись из сил, мать вдруг обмякает и грузно оседает на ступеньку, так что я едва удерживаю ее враз отяжелевшее тело.
— Что тут у вас? — вовремя появляются в подъезде фельдшер и водитель «скорой помощи», два здоровенных мужика с крепкими и ухватистыми, как экскаваторный ковш, руками. — Табурет есть? Тащите! Не бойтесь, мы ее удержим. Бабушка, бабушка, ну что же вы?..
— Идите к черту! Какая я вам бабушка! — слышу я вполне разборчивое бормотание и, невольно ухмыльнувшись, несусь в квартиру за табуретом.
Усадив мать в пролете, фельдшер и водитель переминаются с ноги на ногу, тяжко вздыхают и засматривают мне в глаза. Заранее приготовленная купюра мгновенно и ловко выхвачена из моих рук, и в следующую секунду оба вдохновенно, не сговариваясь, бегут к машине и приносят брезентовый кошель с петлями и постромками наподобие плащ-палатки.
«Удобная штука там, где носилки не пройдут, — мимолетно думаю я, помогая матери вдеть ноги и руки в петли. — Это, наверное, кощунственно — замечать мелочи, думать суетно. Но как не думать? Как не соприкасаться, не видеть, не слышать? Ведь невозможно отодвинуться от живого мира — даже в такие минуты…»
Тем временем два молодца из ларца споро хватаются за постромки, поднатуживаются и привычно стаскивают огрузневший кошель к «скорой помощи». Там уже приготовлены носилки, мать перекладывают на них, подмащивают под голову какой-то сермяжный плоский блин, но, прежде чем вкатить носилки по желобам в машину, водитель отгребает в сторону всяческий хлам: ящик с инструментами, канистру, шину с облысевшим протектором, замасленные тряпки, бывшие когда-то вафельным полотенцем.
— Куда везти? В госпиталь? — для верности вопрошает высоким, бабьим голосом водитель. — А там примут?
Да езжай ты! — в сердцах машу ему ладонью, а сам неотвязно думаю: со мной ли происходит все это? Как соотнести ирреальность происходящего с такой живой, такой жизнелюбивой матерью? Как?
Я сажусь за руль, выезжаю со двора, и хотя «скорая», дребезжа и смрадно пыхая невыгоревшим бензином, несется вскачь по неровной, как стиральная доска, дороге, вскоре обгоняю это ископаемое чудовище и через какие-то десять-пятнадцать минут въезжаю в ворота госпиталя. Необходимо растормошить Синицына, чтобы в приемном покое не кочевряжились и «скорая» не простаивала у подъезда, — еще, чего доброго, простудят мать на утреннем морозе!
— Ты за кого меня принимаешь? — выпячивает губу Леонид Львович и свысока въедливо буравит меня прищуренным кошачьим глазом. — Это где-то там, — тычет он пальцем в виртуальное заоконье, — мышей не ловят. А у меня, извини, порядок: все озадачены — приемный покой, лучший терапевт и так далее, все чин по чину. Погоди-ка, тебе надо выпить. Мне нельзя, а тебе в самый раз. Коньяк, спирт? Я говорю, надо! В зеркало на себя посмотри: глаза как у бешеной селедки…
— Иди ты!..
— Ладно, и себе накапаю… Смотри: вот спирт, вот вода… Обычная кишечно-канализационная профилактика, но мозги тоже промывает…
Мы выпиваем, и я не ощущаю крепости спирта, словно еще до того, как налить, Синицын разбавил адскую жидкость водой.
— Закуси конфеткой, — роется в ящике стола и небрежно швыряет на столешницу несколько барбарисок Синицын. — Извини, ничего другого нет — от греха подальше. Выпивка и закуска не должны долго задерживаться без употребления. Еще по одной? Как знаешь. А чего ты притащился один? Даша где?
Я делаю рукой неопределенный жест, долженствующий означать что угодно: на луне, за дверью, на Канарских островах, в другом измерении, — и приятель с умной миной на лице отзывается: «А-а!» — хотя ровным счетом ничего не должен понять.
Раздается стук в дверь, и в кабинет входит крепыш средних лет, на вид моложавый и розовощекий, судя по халату и шапочке на макушке — врач. У вошедшего гладко выбритый подбородок, седые виски, пристальные, косо поставленные глаза, и весь он какой-то чистенький, хрусткий, стерильный. «А вот и будущий Ионыч! — думаю я, впрочем, совершенно безосновательно — по той простой причине, что мне хочется так думать. — Такой без бумажки даже пульс у умирающего щупать не станет».
— Я поместил больную в пятую палату, — игнорируя мое присутствие в кабинете, обращается к Синицыну крепыш. — Первым делом заберем кровь на анализ, поставим капельницу, а там… Воду откачивать ни в коем случае нельзя, может быть летальный исход. Хотя, если хотите знать мое мнение, родственникам нужно готовиться…
«К чему готовиться? — я ошалело перевожу взгляд с самоуверенного крепыша на Синицына и снова на крепыша. — Что он несет? Он, наверное, не понимает, у матери самое страшное, что может быть, — водянка…»
— Сын здесь, — кивает в мою сторону Леонид Львович и внезапно стекленеет глазами. — Проведите его в палату, но ненадолго. И вот еще что: я думаю, после капельницы нужно перевести больную в реанимацию. Там все-таки постоянный уход, дежурит медсестра, и эти… специальные кровати…
И, отвернувшись к окну, принимается сосредоточенно чесать себя за ухом указательным пальцем.
Вслед за крепышом я отупело и бесчувственно покидаю кабинет Синицына, плетусь стерильным госпитальным коридором, выложенным по стенам и полу кафелем, поднимаюсь на второй этаж и захожу в палату. Здесь никого нет, если не считать матери, сидящей в кресле на колесиках, и сестры, хлопочущей возле капельницы. Я вижу, что мать узнала меня, но взгляд у нее болезненно-мутный, повернутый в себя и беспокойный. И вся она почему-то беспокойна — сердито отталкивает сестринские руки, пытается встать и куда-то идти, но раз за разом приподнимается и падает, потому что собственное тело ей уже неподвластно.
— Мама, куда? — придерживаю я мать за руку — немного ниже места, где из-под пластыря высовывается иголка капельницы. — Куда ты хочешь идти?
— Что значит куда?.. Не знаю… Мне надо… Да пусти ты!..
Она сопротивляется, бегает глазами, перебирает иссохшими желтыми пальцами складки халата, но понемногу смиряется и оседает.
— Должна уснуть, — приговаривает над ней сестра и ловко меняет одну, опорожненную бутылочку с лекарством на другую. — Сейчас успокоительное подействует.
— Уснет — везите больную в реанимацию, — распоряжается крепыш, все так же игнорируя мое присутствие в пропахшем лекарствами и казенным бельем госпитальном пространстве. — И разъясните родственникам порядок посещения…
— Вам неудобно? Что вы хотите? — сестра наклоняется над матерью, изображая заботу и сострадание, и я различаю ответ, на удивление внятный и четкий: «Идите все к черту!»
«И при смерти не изменяет себе! — я невольно растягиваю в улыбке пересохшие губы и краем глаза наблюдаю за реакцией крепыша, но тот изображает похвальную глухоту и, полный достоинства, выходит из палаты. — Но почему при смерти? Почему? Может быть, все еще обойдется?»
16. Низменное и высокое
А все-таки хорошо, что у меня есть такой приятель — Синицын! Без него я был бы сейчас загнанной, в мыле лошадью. Ведь медицина уже давным-давно превратилась в закрытый для посторонних глаз орден, где жизнь и смерть простого человека — костяшки на счетах случая.
Признаться, я недолюбливаю врачей, как, впрочем, они недолюбливают нас, прокуроров. А за что любить? Доступная медицина — еще один обман подлого времени, как и вожделенная свобода слова — когда тебя никто в упор не слышит, свобода выбора — когда выбирают не по достоинствам, но за связи и деньги, свобода передвижения — когда многие не могут купить билет на трамвай…
Я вспоминаю, как жена, принципиальная во всех отношениях, отвергла мои предложения о помощи и однажды отправилась по докторам с жалобами на приступ стенокардии. Началось с того, что талоны на прием к кардиологу в регистратуре поликлиники практически отсутствовали: на руки утомленной ожиданием, нервной очереди была выдана одна-единственная, последняя картонка за номером семь; прояснить, куда подевались остальные шесть талонов, не было никакой возможности. Пришлось плюнуть на так называемую бесплатную медицину и податься в диагностический центр, где за хорошие деньги жене настоятельно порекомендовали лечь в больницу. Но и там довелось позабыть устаревшие слова «бесплатно», «человеколюбие»: свое, принесенное из дома постельное белье, рецепты на импортные, самые дорогие лекарства, платные анализы, наплевательское отношение к больным, переполненные палаты…
Но что удивляться? На земле никогда не было и не будет рая для всех. Рай — место для избранных, а остальные могут потолкаться у парадного подъезда и заглянуть в окна — может быть, удастся погреться у чужого огня…
Правда, жена у меня — стоик. Выписавшись из больницы, она только и сказала:
— Нечего удивляться! Высокое и низменное от природы совмещены в людях. И только процентное соотношение того и другого позволяет отличить порядочного человека от негодяя.
Вот как! Во мне сегодня это соотношение не в пользу первого, потому как я, воспользовавшись приятельскими отношениями, тоже влез с черного хода. Но был ли у меня выбор?..
— Иди работай, нечего тут торчать! — говорит мне Синицын, к которому являюсь, едва меня выставляют из палаты. — Пусть мама поспит, сон иногда — лучшее лекарство. А вечером проведаешь. Иди-иди! Сейчас от тебя все равно никакого толку.
И я отправляюсь на работу.
— Курватюк уже два раза вас спрашивал, — просовывается в дверную щель голова Мешкова, едва я переступаю порог своего кабинета. — Злой как шершень! Говорит: как ни позвоню по внутреннему телефону, его нет на месте. Его — это вас.