Р. М. Не произойдет никакого развития, если мы не будем признавать изначальных авторов. Посмотрите на великих джазовых музыкантов – они все нищие. Они написали великолепные произведения, мы принимаем их за эталон. Белые музыканты исполняют их, а авторы не получают ни цента…
М. Ф. Это в равной степени проблема капитализма и расизма, сама музыкальная индустрия глубоко порочна. Когда наивные юные музыканты приходят к музыкальным продюсерам, те алчно потирают руки…
Р. М. Конечно. Потому что они в курсе, что музыканты готовы работать за гроши.
М. Ф. Но когда артист наконец осознает ситуацию и обращается в суд, становится важно, какими ресурсами он располагает как истец.
Р. М. Да, верно.
М. Ф. И хотя индустрия эксплуатирует всех без разбора, независимо от цвета кожи, когда ты пытаешься вступить с ней в борьбу, цвет кожи внезапно становится важным.
Р. М. Да. От этого зависит, насколько к тебе при слушиваются власти, как быстро продвигается твое дело, будут ли его откладывать в долгий ящик.
М. Ф. И не исключено, что в самом конце Бонни Рэйтт выяснит, что тебя похоронили в безымянной могиле, и купит тебе надгробие.
Р. М. Вот именно! Безусловно, у разных людей разный моральный компас. И я уважаю Rolling Stones больше, чем Элвиса, потому что они открыто признавали источники своего вдохновения. Они говорили: «Мы слушали вот это и вот это, попробуйте». В то время как Элвис все отрицал.
Мы с Рэндольфом закончили наш разговор обсуждением серьезных жизненных вопросов – религиозной веры, отчуждения и того, что можно сделать с инаковостью других людей.
Р. М. Я думаю, в основе всего – человеческие ценности, связанные с общением, с тем, как научиться прислушиваться друг к другу и ценить саму суть нашей совместности. Лучшие разговоры – те, в которых два человека с очень непохожими точками зрения приходят к пониманию: «Мы оба сейчас здесь, так? Мы оба – люди на этой земле, и если заглянуть к нам под кожу, увидишь одинаковые мышцы, одинаковый каркас, на котором все построено…»
Эта глава появилась в книге последней. Я закончил ее во время болезненного сокращения текста с двухсот сорока девяти тысяч слов до нынешнего объема.
Я осознаю, насколько эта глава длинная, и она была первым кандидатом пойти под нож, когда мы с редактором искали, что можно выкинуть. Кроме того, я понимаю, что мои респонденты еще многое могли бы сказать, но вы этого не услышите. И что это были случайно выбранные темнокожие люди из множества тех, о ком забывают, когда белые пишут книги о музыке. Не из-за расизма, вовсе нет. А потому, что место на страницах дорого, нужно обсудить много вопросов и для опыта темнокожих людей не остается пространства.
По меньшей мере сорок пять лет моей жизни мейнстримная культура пыталась убедить меня в том, что я знаком с лучшими из когда-либо записанных альбомов. В разные периоды у меня были все пластинки из топ-20.
Но после 2020 года, когда журнал Rolling Stone наконец – под давлением то ли общественности, то ли собственного стыда – пересмотрел свой список так, чтобы он отражал этническое и художественное разнообразие современной американской музыки, в топ-20 появился альбом, который я не слышал – My Beautiful Dark Twisted Fantasy Канье Уэста. Он оказался на семь строчек выше Sgt. Pepper и на одну выше Highway 61. Заслуживает ли он моего внимания? Я не верю в музыкальные рейтинги, но, возможно, стоит дать ему шанс. Вероятно, я пойму, что он не в моем вкусе. Как и многие другие вещи. Ни один из моих любимых альбомов не попал в список. Похоже, его составители не в курсе существования Германии. Или Африки, раз уж на то пошло.
Нет, правда, у моего музыкального вкуса есть свои ограничения и параметры. Сколькие из любимых альбомов созданы артистами одинакового со мной цвета кожи? Понятия не имею. Наверное, довольно много. Меньше, чем когда я был подростком. Но все равно много. Моя музыкальная коллекция никогда не станет такой же, как у Ли Десая.
И я никогда не смогу понять, каково это – отыграть потрясающий концерт и сорвать овации, а потом, идя домой в ярком фиолетовом костюме, услышать, как незнакомые люди на улице кричат, что ты грязный черный ублюдок. Это реальный случай, произошедший с Рэндольфом Мэтьюсом вскоре после переезда в мой город. Мы с Рэндольфом не только выросли в разных мирах, но и продолжаем в них жить по сей день, несмотря на то что географически почти соседи.
Мне пришлось спросить у Саменуа Сешер, как правильно пишется «Мтукудзи», и я узнал от нее слово «Маафа», которого мне не доводилось слышать. При этом уже в четырнадцать я знал имена второсортных белых исполнителей вроде Питера Скеллерна и Джима Кроче, хотя мне даже не нравилась их музыка, и был отлично подкован в теме Холокоста. Это расовая идентификация как она есть.
Моя книга полна сознательных и неосознанных предубеждений. С одними я не смог бы справиться, даже если бы захотел, с другими не готов расстаться. Моя пожизненная привычка держать ухо востро не гарантирует, что я услышу звуки, доносящиеся из-за пределов выбранного мной пространства. Я могу лишь надеяться, что эта книга предложит вам, всем и каждому, чуть больше, чем давно знакомый белый канон.
Песнь сирены или вой сирен
Одно из самых изысканных удовольствий в жизни было даровано мне утром 14 ноября 2018 года на улице рядом с домом. Я работал над этой книгой за письменным столом у себя в квартире, и тут неожиданно разверзлись небеса. И хлынул оттуда не дождь, а музыка. Сквозь привычный индустриальный городской шум прорезался тонкий мелодичный скрежет. Звук отчасти напоминал пикколо, отчасти нортумбрийскую волынку. Мелодия была поразительно изысканной.
Я прожил в Фолкстоне достаточно долго, чтобы понять: городок полон культурных сюрпризов. Мне подумалось, что некий музыкант-экспериментатор устроил концерт на променаде за углом. Я выскочил за дверь с камерой и портативным кассетным магнитофоном и… обнаружил, что звуки издает гигантский строительный кран, стоящий у многоэтажки через дорогу. Его пригнали, чтобы починить поврежденную крышу. Мужчины в касках и желтых светоотражающих жилетах заставляли кран поворачиваться из стороны в сторону. Когда работа была окончена, кран компактно сложился в кузове грузовика, словно лебедь, устало прячущий голову под крыло.
– Вы не поверите, – сказал я прорабу, – но мне очень понравился звук.
– Какой звук? – недоверчиво покосился он, вероятно, решив, что это сарказм и что я собираюсь пожаловаться на него в службу охраны окружающей среды за создание шумового загрязнения.
Я попытался напеть ему тот мелодичный скрежет, для чего мне пришлось странно скривить лицо.
– Что именно производит эти звуки? – спросил я заплетающимся языком, все еще оглушенный красотой услышанного.
– Недостаток смазки, – ответил он таким тоном, словно я слабоумный и спрашиваю, какая часть здания называются крышей. – Завтра отправим его в сервис.
– Но мне понравились звуки! – возмутился я.
Это был момент столкновения двух мировоззрений, которые никогда не смогут сойтись. Все равно, что наткнуться на человека, для которого самоочевидно, что Англия должна гнать в шею проклятых иммигрантов, всех до единого.
– Да они ж с ума сводят, – пробормотал он, отворачиваясь.
Отсылка к вопросу ксенофобии – отнюдь не фигура речи, которую я запихнул в книгу о музыке по той единственной причине, что не могу держать свои политические взгляды при себе. Нелюбовь к чужакам – не только социальная, но и эстетическая проблема. У меня ушло много лет, чтобы понять: открытость слушателя новым музыкальным концепциям – часть его отношения к инаковости и дайверсити в целом. Разум создает границы. Некоторые люди придерживаются очень категоричных взглядов на то, что может и что не может их пересекать.
Термин «авангард» пришел из военного лексикона. Изначально так назывался передовой отряд солдат, который вел разведку и прокладывал путь для основных сил завоевательной армии. В авангард входили «передовые», которые находили постой для приближающихся войск.
Символизм этого понятия очевиден: авангардное искусство поглотит нас, если дать ему хоть малейший шанс. Ограниченное, местечковое искусство, пережиток ушедшей эпохи – наш бастион против опасных захватчиков. Знакомые звуки, привычные нашему племени, именуются Музыкой. Все, что не Музыка, – просто Шум. Нам тут не нужны шумные авангардисты, крадущие наше время и насилующие наши нейроны.
С самого рождения наше самое заветное желание – быть в безопасности. Нам нравится все простое и знакомое: в окружении, еде, мелодиях. Наш детский мозг не предназначен для обработки чего-то иного. Когда становимся немного старше и хотим считать себя авантюристами, мы все равно не можем отойти очень далеко от колыбели. Разные диковинные звуки не найдешь у себя дома, они отодвинуты на периферию массовой культуры, и у детей недостает навыков и автономии, чтобы добраться до них. Как правило, все «открытия» в наших эстетических поисках состоят из того, что поместили у нас перед носом.
Если ребенку достались богемные родители, они ставят ему всякую странную музыку, и тем самым она становится знакомой. Мои родители не были богемными. У них имелась скромная коллекция всяких пластинок для легкого прослушивания: таких коллективов, как Венский хор мальчиков, оркестр Джеймса Ласта и так далее. Родители не ставили их даже для собственного удовольствия – только ради меня. Сами же они смотрели телевизор и листали журналы. Музыка была для них пройденным этапом, оставшимся далеко позади.
У меня нет музыкальных воспоминаний из раннего детства. Первые семь лет, прожитые в Голландии, – как чистый лист. К концу 1960‐х я переселился в пригород Мельбурна Борония, у подножия хребта Данденонг. На моей улице еще лежал асфальт, а на соседней уже нет, потому что это была граница «буша». Символом цивилизации для нашего племени поселенцев стала газонокосилка. И как должен был я, мальчик, растущий в такой среде, реагировать, столкнувшись с непривычными звуковыми стимулами? Я не знаю, потому что их там не было.