– Тренировки имеют ничтожное значение с точки зрения человеческого развития, – говорит он мне в перерыве. – Люди всегда были исполнителями, каждый из нас, но в какой-то момент мы передали другим полномочия делать это от нашего имени. Пик изоляции в исполнительской традиции пришелся на период романтизма и постромантизма. Группы, подобные нашей, просто возвращают нас к пониманию, что мы рождены петь. Это доступно каждому.
Это правда, петь может каждый, пусть и не так хорошо, как Долли Партон или Паваротти. Пение обычных людей может быть очаровательным, даже трогательным, но по сравнению с тем, как это делают лучшие исполнители, оно явно хромает.
– Я бы с этим поспорил, – возражает Гренвилл. – Эти люди поют от всего сердца, они вкладывают в это всю душу. Кроме того, их диапазон, чувство ритма и такта заслуживают всяческой похвалы. Это ведь не профессиональный хор. Это просто компания людей, которые собираются и поют вместе, чтобы почувствовать себя лучше.
Хэнкокс выступал за то, чтобы пение вошло в программы национальной системы здравоохранения. Его основные научные статьи посвящены роли музыки в излечении травмы и улучшении общего благополучия.
– Алан – отличный пример, – говорит он, указывая на одного из участников. – Он был уверен, что не может петь из-за полной глухоты, а в итоге получается вполне прилично. У его жены тяжелая форма болезни Альцгеймера, она живет в учреждении и склонна к проявлению агрессии, так что ему действительно пришлось нелегко. Наши репетиции для него просто спасение.
Я спрашиваю Гренвилла, верует ли он.
– Я верю в музыку, это да. У меня нет веры в религиозном смысле, я не верю в Бога. Но верю в добро. В нас очень много добра, но мы не даем ему выхода так часто, как следовало бы.
Я знаю одного музыкального терапевта, который точно верит в Бога. В молодости Эдриан Снелл был одним из корифеев христианского рока и записывал при участии оркестра прогрессивные альбомы вроде The Passion, The Virgin и Alpha+Omega. В последние десятилетия он отошел от пафосной музыки и стал работать с людьми с инвалидностью и прочими «отверженными», не только в Великобритании, но и в Непале и Албании.
Его музыкальный арсенал нынче состоит из разных портативных шумелок и погремушек, которые можно выдать людям, не имеющим музыкального опыта. Калимба, например, издает приятные звуки, даже если на ней играют сведенными судорогой пальцами. Ручные колокольчики, губные гармошки, свистки, планшеты с музыкальными приложениями, барабаны хапи и прочие приспособления, которые помогают навести мосты между исполнителем и аудиторией. Вместо танцевально-световых шоу здесь в ходу смех и прикосновения – рука к руке, лоб ко лбу. Часто Эдриан ласково напевает имя участника – Кассандра, Роми, Коли, – заглядывая ему в глаза.
В охваченном посткоммунистической разрухой албанском городе Корча процветает бедность, национальной системе здравоохранения нет дела до «неудачников», оказавшихся на самом дне, и им не предоставляются никакие программы социальной реабилитации. Этот вакуум заполняет церковь и, как выражается Снелл, «доброта людских сердец».
Работа, которую Эдриан и его дочь Карла выполняют для сирот, заключенных и беспризорников, не относится к теме книги, однако для Снеллов она ничем не отличается от работы с людьми с тяжелой инвалидностью. Все во славу Господа, который любит всех, независимо от их ситуации.
И вообще, в многоэтажном приюте, который Снелл зовет Домом на холме, очень сложно провести границу между социальной несостоятельностью и физической инвалидностью. Критерием приема, по всей видимости, служит то, что людям больше некуда идти. Возраст обитателей варьируется от восемнадцати до восьмидесяти. Одни до крайности истощены, другие еле ковыляют на слоновьих ногах. Есть среди них и люди с синдромом Дауна. Я видел, как Карла Снелл неистово танцует с жизнерадостной девочкой по имени Вольтиса. Каково ее состояние здоровья? Не представляю. У нее явно что-то с зубами, но, возможно, это последствие недостаточного питания.
Я попросил Эдриана выбрать один эпизод, который лучше всего иллюстрирует силу музыки. Он вспомнил о случае Синди, девочки с церебральным параличом. В отличие от многих других албанских детей, к которым Эдриан и Карла успели привязаться, Синди жила в другом приюте вместе с родителями. Ее мозг был так сильно поврежден, что она не могла даже прикоснуться к инструментам, которые ей предлагал Эдриан. Она дышит, так что теоретически могла бы извлекать звуки из губной гармошки, но очень долгое время Синди «не могла выдохнуть с достаточной силой, чтобы та зазвучала. И вот однажды у нее получилось. Радость на ее лице и на лице ее матери невозможно передать словами».
В нашей беседе Снелл время от времени упоминает библейские цитаты, которые ему близки, и иногда говорит о сомнениях в своей вере в Бога. В целом он скорее практикующий гуманист, весьма далекий от христианских миссионеров старой школы, которые ездили в «экзотические» страны, чтобы обратить в свою веру новые души. Он никогда не говорит о чудесах исцеления. Он понимает, что его подопечные с тяжелыми черепно-мозговыми травмами не встанут с инвалидных колясок и не отбросят костыли. Он лишь хочет, чтобы эти люди порадовались, насвистывая в свисток. Чтобы их скрюченные пальцы извлекли нежные звуки из калимбы.
Я связался с доктором Мэгги Херч, австралийской исследовательницей, не одно десятилетие изучавшей и пропагандировавшей применение музыки в медицине. Меня поразило заявление, сделанное Херч в документальном фильме телеканала АВС. Она сказала, что «музыка – одно из прав человека». Что конкретно она имела в виду?
Один из принципов, которых Херч придерживается во время сессий своей программы «Музыка и память», реализуемой в домах престарелых, заключается в том, что плейлист должен составляться для каждого человека индивидуально и транслироваться через наушники, а не через колонки в общем пространстве, которое он делит с другими. Фанат Кэба Кэллоуэя, Генри, с которым мы познакомились ранее в этой главе, – типичный клиент программы «Музыка и память». Он отреагировал на звуки, предназначенные лично ему.
– Я считаю, что музыка, которую мы слышим в колонках, а не в наушниках, может легко превратиться в шум, раствориться в повседневной суете, – объясняет Херч. – Если звук слишком громкий и в помещении есть другие явные шумы, это часто начинает раздражать.
Я попросил Херч описать самую трогательную и необычную реакцию на музыку из тех, с которыми ей доводилось сталкиваться. Она описала два случая.
«Я помню одну женщину, ей было сорок шесть лет, и она страдала рассеянным склерозом. Ей требовалась помощь буквально по всем аспектам жизни, включая купание, одевание, смену положения тела… К несчастью, ей оставалось уже недолго. Ее супруг передал нам плейлист ее любимых песен. Первым делом мы поставили ей в плеере хит Spandau Ballet True. Она разрыдалась над словами „Я купил билет в мир / Но вот я вернулся назад…“ (I bought a ticket to the world / But now I’ve come back again…) Она поделилась воспоминанием, какой яркой и независимой была раньше ее жизнь. Это было хорошее воспоминание и хорошее чувство. И еще я помню одну пару, в которой у мужчины была деменция, и он жил дома с женой, круглосуточно заботившейся о нем. Она была измотана, потому что он постоянно просыпался и ходил по дому, проверяя все окна и двери в поисках выхода на улицу. У него развился очень живой пищевой интерес ко всему, что казалось съедобным, включая бытовую химию, которую, естественно, приходилось прятать. Его прогрессирующая деменция привела ко многим изменениям в их жизни, в частности, он утратил способность говорить, что весьма его огорчало. Супруги познакомились на танцах в городской ратуше в 1950‐х, когда им обоим было по двадцати одному. Оба были талантливы и любили исполнять джайв. Когда мы надели на ниих наушники и включили на iPod классический хит группы Bill Haley and His Comets Rock Around The Clock, мужчина рассмеялся, взял жену за руку, и они танцевали в гостиной, пока не вспотели. Темп был довольно быстрый, и настроение очень приподнятое. Он начал напевать: When the clock strikes two… („Когда часы пробивают два часа…“) Произошло маленькое чудо, их любовь была еще жива, и они пережили ощущение близости, не связанной с болезнью, уходом и зависимостью. Эффект продлился еще минут двадцать после того, как музыка закончилась, и это был удивительный момент, который вернул их друг другу».
Я всеми руками и ногами поддерживаю танцы под Билла Хейли, но первая история Мэгги привела меня в недоумение. Я страшно не люблю группу Spandau Ballet, и именно их песня True раздражает сильнее всего. Я, безусловно, в курсе, что многие женщины считают музыку этой группы красивой и жизнеутверждающей и подпевали их песням, будучи в нежном возрасте. Но мысль о том, что столь бессодержательная и самодовольная (на мой вкус) песня, как True, нашла отклик в душе женщины, умирающей от рассеянного склероза, и что в этом тексте можно разглядеть какой-то глубокий смысл, обескураживает меня.
Я начинаю понимать слова Мэгги Херч (которая призналась, что тоже терпеть не может Spandau Ballet) о том, что индивидуализированный плейлист имеет решающее значение. Симпатии и антипатии вспомогательного медицинского персонала или врачей не играют никакой роли, важен лишь музыкальный вкус и ассоциации пациента, оказавшегося в учреждении.
Херч сказала мне, что ее передергивает от термина «музыкальная терапия».
– Я часто сталкиваюсь с этим в домах престарелых, – поясняет она. – Все, что хоть как-то улучшает состояние пациентов, объявляют «терапией». Но нет никакой нужды приписывать медицинский смысл удовольствию, которое мы пытаемся привнести в их повседневную жизнь. Это лишь усиливает институционализацию. Все, что мы делаем, – помогаем людям получить доступ к их любимой музыке и порадоваться ей. Они просто слушают то, что слушали бы, будь с ними все в порядке.