Я пытаюсь представить, каково это – застрять в теле, пережившем какой-нибудь неврологический хоррор вроде бокового амиотрофического склероза или болезни Хантингтона. Жить не в своем доме, а в учреждении, принимать помощь медсестер. Слушать Spandau Ballet, который мне поставят, или, если персонал возьмет на себя труд проверить музыкальные чарты тех времен, когда я был подростком, – Thin Lizzy и KC & The Sunshine Band. Смог бы я когда-нибудь снова услышать Rastakraut Pasta дуэта Moebius & Plank? И велики ли шансы, что в общей гостиной дома престарелых поставили бы мой любимый Astral Disaster группы Coil?
Читая в этой главе между строк, вы можете заметить, что разные музыкальные терапевты придерживаются противоположных мнений о том, как помогать людям, неспособным самостоятельно разобраться со своей музыкой. Что считать критерием успешной попытки помочь? Если человек, которому мы предлагаем музыку, издает стоны, корчит гримасы и извивается или сидит с ничего не выражающим лицом, потому что стоны, гримасы, извивание и отсутствующее выражение – это все, что позволяет ему его состояние, откуда мы узнаем, удалось ли нам «достучаться»? А как насчет безнадежных случаев, когда люди ушли слишком далеко?
Вполне вероятно, что наше стремление к определенному «результату» скорее связано с тем, как хотим почувствовать себя мы, наблюдатели. Реакция, которой мы ожидаем – из тех, что набирает множество просмотров на YouTube, когда удается запечатлеть на камеру момент «возвращения к жизни» пациентов с деменцией или утратой двигательных функций, – говорит лишь о наших нормативных установках. Незнакомые люди, которые больше не похожи на нас (или никогда не были похожи) демонстрируют, пусть на мгновение, что они все-таки могут быть как мы, и мы аплодируем. Благодаря волшебству музыки «ненормальные» могут стать почти нормальными.
Широкая публика любит трогательные истории, маленькие повествовательные оргазмы. Цепляющее видео в этом жанре соберет десятки тысяч комментариев, большинство из которых будет сводиться к чему-то вроде: «Боже! Я заплакал(-а)!» Надеюсь, что ни вы, ни я никогда не окажемся героями такого видео, которое подарит заядлым пользователям YouTube их ежедневную дозу эмоционального допинга.
Сейчас, в процессе работы над книгой, я вполне неврологически здоров. Я живу один, не нуждаюсь в помощи. Чтобы попасть в мою квартиру, нужно спуститься по тринадцати бетонным ступенькам, и я каждый раз преодолеваю их, не задумавшись. Это не навсегда. Но на сегодня меня все устраивает.
Если мне хочется послушать Astral Disaster группы Coil, я в состоянии организовать это сам. Я знаю, что нужный диск хранится на одном из стеллажей в моей музыкальной комнате, примерно в трех метрах направо от того места, где я сижу. Знаю, что если сейчас встану и пойду туда – и ничто не мешает мне это сделать, – я найду Astral Disaster среди других альбомов Coil, на полке с буквой С.
В общем, пока все нормально. Я помню, что буква С идет после В и перед D, помню название альбома и кто его записал. Это означает, что пока у меня нет деменции, хотя это неточно, поскольку я забываю имена музыкантов и названия альбомов куда чаще, чем раньше.
Люди с деменцией помнят далекое прошлое лучше, чем то, что случилось позавчера. Так следует ли мне волноваться, что я дословно помню тексты песен с альбома Лео Сейера Just A Boy и имена музыкантов, участвовавших в его записи, хотя не слушал этот альбом уже сорок пять лет, но при этом мне пришлось гуглить по ключевым словам «африканская» / «электронная музыка» / «1980‐е», чтобы вспомнить имя Франсиса Бебея, который понравился мне относительно недавно и которого я считаю более важным музыкантом, чем Лео Сейера? Каждый раз, когда я слушаю музыку Бебея, она звучит для меня будто впервые. Что это: магия музыки или усыхание моего мозжечка?
Стоит мне вспомнить о Лео Сейере, я тут же слышу, как альбом Just A Boy звучит у меня в голове, будто там есть миниатюрный проигрыватель, на котором крутится виниловая пластинка, и игла попала на пятый трек второй стороны. Двадцатишестилетний Лео из Западного Сассекса изо всех сил пытается звучать как чернокожий соул-певец, проживший долгую и полную невзгод жизнь.
Для меня, подростка, в этой пластинке было множество того, что я считал достойным запечатлеться в моем мозгу. В записи участвовал барабанщик Майк Джайлз, бывший участник группы King Crimson. Эндрю Пауэлл, который работал над оркестровыми аранжировками для Cockney Rebel, приложил руку к струнным партиям. Бэк-вокал записывали Барри Сент-Джон и Лиза Страйк, чьи имена я замечал на множестве других пластинок. Теперь мой мозг отказывается запоминать имена бэк-вокалистов и аранжировщиков. В лучшем случае в памяти остается имя главного исполнителя.
Альбом Just A Boy до сих пор хранится в коллекции, потому что у меня не хватило духу его выбросить и потому что мне нравятся симпатичные иллюстрации в буклете. Я много десятилетий не проигрывал эту пластинку, но мне и не нужно: каждая нота, каждый вокальный прием выжжены в моем мозгу как наследие времен, когда у меня было всего тридцать-сорок альбомов.
Сейчас у меня дома тысячи часов музыки, которую я никогда не смогу узнать так же досконально, как знаю Just A Boy. Бóльшая часть этой музыки – сложный для восприятия авангард. Меня пока не поразила болезнь Паркинсона, и я не перенес обширного инсульта, который наполовину парализовал бы меня. Этот период жизни может начаться в следующем месяце или даже сегодня вечером.
Если со мной вдруг случится такое несчастье, вполне вероятно, что музыка, которая заставит мой мозг светиться, как рождественская елка, а мое тело распрямиться в инвалидном кресле, которая высвободит мой сдавленный голос и позволит подпевать, отгоняя прочь весь гнев и тоску по мечтам о бессмертии, окажется как раз той самой песней Лео Сейера, где он горюет: «Я был всего лишь мальчишка / Теперь-то я понимаю» (I was just a boy / I know better now).
Я держусь за фантазию о том, что долгожданное утешение мне принесет космическая меланхолия Astral Disaster. Может быть, я проведу последние годы жизни в наушниках, переслушивая всю эту странную дрянь, которую собрал.
Вот бы мне повезло.
Легкое искажение от эхо
В старые добрые времена, когда еще не было усилителей, цифровых устройств задержки сигнала, акустических диффузоров, мембранных поглотителей и штукатурки со стекловолокном (то есть до совсем недавнего времени), люди ездили повсюду и играли музыку в определенных местах просто потому, что им нравилось, как она там звучит. Так у места появлялась репутация, туда приезжали другие музыканты. С того самого дня, как первый Карузо среди гоминидов представил на суд публики свой йодль в большой пещере, окруженной низкорослыми деревьями, создатели музыки увлеченно исследовали, каким образом различное окружение добавляет магии их трелям, уханью и треньканью.
Магия – это на самом деле наука, но между ними всегда будто пролегала пропасть.
Поначалу у людей не хватало знаний и инструментов, чтобы понимать, как работает звук, а позднее большинство из нас предпочли сохранить таинственность и стали относиться к пугающе гулкому собору с тем же трепетом, с каким мы относимся к творениям природы – пещерам и каньонам.
Справедливости ради стоит заметить, что здания – тоже сложные экосистемы, которые часто начинают вести себя неожиданно. То и дело архитекторы или каменщики озадаченно смотрели на звуковых призраков, висящих под стропилами. Как они здесь оказались? Мы сами их пригласили. В нашем представлении о том, как следует строить дома и дворцы, визуальная составляющая превалирует над звуковой. Существуют специалисты, которые могут объяснить геометрию распространения звуковых волн и поглощающие свойства мебельной обивки, но если мы сами не такие специалисты, наше внимание уплывет, как только цифры и графики станут слишком сложными. Мы можем даже заткнуть уши, не желая, чтобы магию низвели до математических формул.
Если сочтем акустику помещений своего рода сверхъестественной загадкой, мы заметим, что иногда магия может работать в обратном направлении: некоторые места способны убить музыку. Вы можете быть величайшим певцом, но стоит вам раскрыть рот в определенном помещении, и вас едва услышат люди, стоящие в нескольких метрах. Всех будет отвлекать болтовня галерки или шум кондиционера, или звук кофемашины в отдалении, или невидимое облако отчаяния.
Это тоже наука.
Звук, который вы слышите, когда разговариваете, надев шерстяную шапку в снежный день, инженер звукозаписи назовет «сухим», без реверберации. Ваш голос пытается вызвать вибрацию в воздухе, но тот не в состоянии поддержать ее. Знаменитый слоган на рекламном плакате к фильму «Чужой» в сжатом виде описывает происходящее в безвоздушном пространстве, в бесконечной пустоте за пределами газовой оболочки нашей планеты: «В космосе никто не услышит твой крик».
И наоборот: если вы окажетесь в мавзолее Гамильтона в пятнадцати милях к юго-востоку от Глазго, запретесь в оформленном в римском стиле склепе мистера Гамильтона и крикнете: «Бу!», вы будете слышать реверберации вашего крика до пятнадцати секунд. Но еще лучше раздобыть разрешение забраться в бывший секретный топливный склад ВМФ Великобритании в Инчиндауне, Инвергордон, где вы сможете наслаждаться отражением изданного вами звука в течение семидесяти пяти секунд – это самая долгая реверберация в мире. Моя подруга и композитор Люси Тричер, которая выросла в этих местах, ездила туда в 2019 году, стояла в туннелях, которые когда-то были заполнены миллионами галлонов нефти, и пела.
Эхо – это ужасно весело. Дети его обожают. Несколько раз в неделю я отправляюсь на прогулку по маршруту, который проходит через подземный переход под железной дорогой. Нередко я встречаю там маленьких детей, гуляющих с мамами. Дети кричат и топают ногами, приходя в восторг от того, как резонируют звуки в этом мрачном подземелье. Иногда они пытаются повторить фокус, выйдя на поверхность, и разочарованно оглядываются, когда не слышат эха. «Это работает, только когда мы