Но у стандартизации есть ограничения. Некоторые из нас – продукты азиатской производственной линии, другие – африканской, третьи – скандинавской. Мы – полностью ручная работа и органика, в нас нет никаких готовых компонентов и искусственных добавок. Представьте себе восемь миллиардов гитар, изготовленных вручную в ста девяноста пяти разных странах из местных материалов. Сколько из них будут звучать одинаково?
Просто смиритесь: вы не точно такая же гитара, как люди вокруг вас.
Возможно, вы совсем другая гитара.
Раньше у меня был отличный слух.
Не в том смысле, что я воспринимал музыку лучше Брайана Уилсона, у которого было лишь одно рабочее ухо, чтобы записать God Only Knows, или лучше выдающейся перкуссионистки Эвелин Гленни, которая страдала от глубокой потери слуха на протяжении всей карьеры. Я только хочу сказать, что при производстве меня обошлось без сбоев, и все детали оказались на своих местах.
По мере взросления мы обычно теряем верхнюю часть диапазона – утрачиваем способность распознавать высокие частоты. После того как мне исполнилось пятьдесят, я стал все сильнее выкручивать ручку высоких частот на усилителе. Без сомнения, более молодой версии меня это пришлось бы не по душе. Вот только более молодой версии меня больше нет.
По общим стандартам я уже достаточно стар: на семь лет старше, чем Бетховен в год своей смерти. Он дожил всего до пятидесяти шести. В том же возрасте умерли Рик Джеймс, Ранкин Роджер, Уоррен Зивон, Денис Джонсон из Primal Scream, Грант Харт из Hüsker Dü и Дэвид Р. Эдвардс, фронтмен моей любимой валлийской группы Datblygu. Куда меньше повезло Чайковскому (пятьдесят три), Малеру (пятьдесят), Джону Колтрейну (сорок), Шопену (тридцать девять), Моцарту (тридцать пять) и Роберту Джонсону (двадцать семь). Никто из них не умер от передоза и не был убит. Просто некоторые из этих миллиардов гитар, сходящих с конвейера, оказываются недолговечны.
Зато никто из этих музыкантов, не считая Бетховена, не успел потерять верхнюю часть слухового диапазона.
В общем: уи-и-и-и, иди ты, тиннитус!
Невыносимо ли это состояние? Для кого-то – может быть. Слова, которыми пациенты описывают это заболевание, могут быть довольно сильными. Отчаяние, безысходность, инвалидизация, истощение и суицидальные мысли – все это наводит страх.
Однако на деле не наблюдается корреляции между звоном в ушах и суицидом. Скорее всего, история человека, услышавшего от врачей, что они ничего не могут поделать со звоном в его голове и немедленно сбросившегося с крыши высокого здания, – не больше, чем городской миф. Как правило, люди привыкают жить с недугом, поразившим с возрастом их уши (как и с другими недугами, от которых страдают глаза, суставы, зубы, гениталии и кожа). Деваться-то некуда.
Впрочем, бывают дни, когда мое желание выключить этот звон в ушах становится таким сильным, что начинает причинять дискомфорт. Все дело в согласии – либо в его отсутствии. Некоторые произведения, которые я мог бы послушать для удовольствия, например ряд композиций Pan Sonic или Einstürzende Neubauten, включают в себя звуки, неотличимые от моего шума в ушах. Но я все равно их проигрываю. Мой тиннитус никогда не спрашивает, нравится ли мне этот вой у меня в голове. Он сопровождает меня даже в туалете. Ложится со мной в постель.
Любопытный факт об этом недуге: его может облегчить шум. Один из популярных методов лечения – маскировка, то есть специально подобранный аудиоряд, который пациенты описывают как шум ветра в деревьях или звук водопада. Лично я не большой любитель слушать водопады, если не нахожусь непосредственно возле них. Мое лекарство от тиннитуса – музыка.
Некоторые музыкальные произведения, например песни вышеупомянутых Pan Sonic, звучат на тех же частотах, что и звон в ушах. Некоторые – акустический фолк или композиции для фортепиано, – совсем на других. Для меня нет никакой разницы. Мне помогают не определенные звуки, составляющие музыку, а качество моего внимания. Вероятно, я прокладываю новые аудиальные нейронные пути, а может быть, просто слишком примитивен, чтобы слышать высокий пронзительный звук, когда изо всех сил пытаюсь сосредоточиться на пяти других.
Однажды я познакомился с человеком, получившим тяжелую травму глаз, после которой прямо посреди его поля зрения плавали большие темные цилиндры. Со временем эта проблема исчезла. Поскольку нанесенный глазам ущерб был необратим, цилиндры тоже не могли никуда деться. Но тот человек приноровился их не видеть. Именно это я пытаюсь проделать с моим тиннитусом.
Иногда получается лучше, иногда хуже.
Звон в ушах научил меня быть более внимательным к моей органической природе и не воспринимать себя исключительно как самосознание, некую операционную систему, установленную на человеческом носителе. Я – не призрак внутри машины. Я плоть, и хрящи, и костная ткань. Я отношусь к той же категории существ, что животное, случайно сбитое машиной на шоссе, или морепродукты в моей пасте, или рыба, которую я заворачиваю в фольгу и отправляю в духовку. Как-то раз я готовил фазана, и меня поразило, насколько маленькие у него косточки и насколько их больше, чем у курицы. Для чего их столько?
В человеческом теле так много странных деталек, и некоторые из них имеют базовые функции – например, делать новых людей или переваривать пищу, – а другие предназначены для решения сложных задач, как то: раскрывает ли сделанный в 2017 году ремастеринг записи «Аиды» Георга Шолти от 1962 года достаточно нюансов, чтобы уравновесить слабость дирижера к напыщенности, больше подходящей операм Вагнера, имеет ли моноверсия (You Make Me Feel Like) A Natural Woman преимущества перед стерео, и не представляют ли собой сбивающие с толку звуки в композиции Бьорк Unravel игрой на клавикорде, проигранной наоборот.
С трудом верится, что мы обрабатываем нечто столь изысканное и тонкое, как музыка, с помощью самых примитивных инструментов – фрагментов кости, небольшого количества лимфы и пучков волосков.
Это все равно, что построить космический корабль с двигателем из веток, резинок и сыра.
И все же такой корабль летает.
Кто не любит музыку?
Владимир Набоков в автобиографической книге «Память, говори» пишет следующее: «Музыка, с сожалением должен сказать, представляется мне лишь произвольным чередованием более или менее неприятных звуков. В определенном эмоциональном состоянии я способен вынести сочные спазмы скрипки, но концертное фортепиано и решительно все духовые в небольших дозах вызывают во мне скуку, а в больших – оголение всех нервов».
Ажиотаж вокруг «Лолиты» уже давно сошел на нет, а это признание до сих пор будоражит умы. Он что, правда утверждает, что не любит музыку? Это не вопрос личных предпочтений, как, например, не любить животных или занятия спортом, это уже патология.
У этой патологии даже существует производное от греческого корня название, намекающее на то, что мы не только придумали термин, но и установили научный факт. Музыкальная ангедония.
Но и это еще не все: существует также врожденная амузия (я не шучу!) – состояние, при котором, согласно «Оксфордскому справочнику по музыке и мозгу», «несмотря на универсальность такого явления, как музыка», есть «некое меньшинство», страдающее от «специфической музыкальной дисфункции, которую нельзя приписать общему нарушению слуха, интеллектуальной недостаточности или отсутствию музыкального образования». Иными словами, существуют люди, которые не ценят музыку, и при этом они не глухи, не тупы и не невежественны.
Впрочем, музыкальная ангедония отмечается не более чем у 5 % населения мира. (Откуда у ученых такие данные? Если это правда, получается… гм… почти четыреста миллионов человек!)
Вышеупомянутое явление часто рассматривается в статьях, посвященных загадке аутизма. Подтекст такой, что все нормальные люди чувствуют стимулы и реагируют на них определенным образом (например, смеются в нужный момент, испытывают озноб, когда слышат возвышенную музыку), у анормальных же, то есть у аутистов и ангедоников, так не происходит.
Будучи человеком «в спектре», я понимаю, каково это, когда твой мозг работает иначе, чем у большинства людей. Означает ли это, что со мной что-то не так? Принятие нейроразнообразия – отличная штука, но далеко не все неврологические состояния можно назвать привлекательными. На сборочном конвейере по производству человека случаются сбои, и нередко они приводят к серьезным проблемам: слепоте, параличу, отсутствию некоторых конечностей, умственной отсталости.
Я полностью осознаю, что понятие нормальности служит доминирующим социальным группам для поддержания контроля и организации процессов, которые подходят именно им. Совсем недавно по меркам истории гoмoсeксуальность считалась болезнью, а феминизм – опасным расстройством, которое предлагали лечить хирургическим путем. Так насколько нормативны «нормальные» отношения с музыкой на самом деле?
Поразительный факт: один музыкальный ангедоник, вызвавшийся принять добровольное участие в исследовании, которое проводилось в Северо-Восточном университете в Бостоне, сказал одному из ученых, что признаться в нелюбви к музыке – все равно, что заявить о своей гoмoсeксуальности. «Проблема» заключалась не в его отношениях с музыкой как таковых, а в отношениях с нормальными людьми, которые не могли выносить его инаковости. Однако ученые не заинтересовались тревожным социальным сигналом, сосредоточившись на биомедицинской визуализации слуховой коры головного мозга этого участника исследования.
Еще один предмет изучения – поведение крошечных волосков на руке ангедоника и отсутствие у них должной реакции на музыкальные стимулы. Не могу не задаться вопросом: а что, если человек еще не слышал музыки, которая ему понравилась бы? Что, если его душа ожидает встречи с музыкой гнауа или тосканскими танцами, которые он откроет для себя лишь через несколько лет, а исследователи тем временем мучают его Бахом или The Beatles, U2 и Чарли Паркером, группой Va