Мои уши мне очень дороги. Думаю, вам тоже дороги ваши. Мы все хотим сохранить способность слушать песни птиц, шорох листвы и смех младенца. Тем не менее забота об ушах не остановила меня от похода в Бальный зал отеля Seaview, где меня оглушили звуки, от которых дрожали металлические светильники. Что вселило в меня такую уверенность, что мне ничего не грозит? Это кажется таким же безрассудным поступком, как прогулка по шаткому веревочному мосту над пропастью или ныряние с большой высоты в мутную воду.
Должно быть, тут не обошлось без стадного чувства. Мы стремимся подстраивать наше поведение под окружающих. Два года назад, когда еще бушевала пандемия коронавируса, я пришел на одно художественное мероприятие в моем городке в маске – в соответствии с указаниями Национальной службы здравоохранения. Но все остальные посетители были без масок. Спустя несколько минут я снял свою. Как бы мне ни хотелось считать себя нонконформистом, я чувствовал себя странно, опасаясь угрозы, которую никто больше не считал серьезной. Использовал ли кто-то в Бальном зале отеля Seaview беруши? Нет, конечно.
Кроме того, мы видим мачизм, гладиаторскую браваду исполнителей, с которыми любой фанат хочет идентифицировать себя. «Почувствовать шум можно, только если он отличный и громкий!» (The only way to feel the noise is when it’s good and loud!) – поет Лемми в песне Motörhead Overkill. «Всё громче, чем всё остальное!» (Everything louder than everything else!) – вопил Мит Лоуф, которому в итоге пришлось носить слуховой аппарат. «Рок-н-ролл – не шумовое загрязнение!» (Rock and roll ain’t noise pollution!) – орали AC/DC, которым тридцать шесть лет спустя пришлось отменить турне, потому что вокалист, кричавший эти слова, оглох. Во время турне в честь воссоединения The Who в 1989 году Пит Таунсенд, который когда-то крушил электрогитары перед гигантскими усилителями Marshall, выдававшими чудовищно громкие звуки, сидел за стеклянной перегородкой, защищая серьезно поврежденный слух. В 2012 году на концерте во Флориде громкость звука вынудила его вовсе покинуть сцену.
Непоследовательное поведение Таунсенда – бунтарский дух в юности и склонность к компромиссам в старости – вполне вписывается в развлекательную индустрию XXI века. Нынешнее поколение рокеров, рэперов и поп-звезд – уже не наивные авантюристы прошлого. Они относятся к концертной площадке так же, как рабочие к строительной. Если во время выступления они должны драматично упасть на колени, то наденут специальную защиту. На подошвах их обуви наклеены специальные текстурированные ленты, обеспечивающие дополнительное сцепление на скользком полу. Они все носят беруши. И используют самые изощренные приемы, чтобы наиболее разрушительные звуковые волны были направлены на вас, а не на них.
Кульминация этого абсурда современности – концерт, где и исполнители, и публика пользуются затычками для ушей. Такие концерты уже реальность – отчасти потому, что капитализм обожает порождать новые проблемы с дорогостоящими решениями. Вы можете взять дешевые маленькие беруши, которые раздают на площадках бесплатно, а можете подойти к вопросу серьезно и обзавестись нормальными, перелопатив множество вариантов с учетом рейтинга шумоподавления. На Amazon продаются крутые беруши Vibes Hi-Fidelity Earplugs за 10.99 фунта – они такие маленькие, что никто их не заметит, и вы сможете сохранить репутацию «рискового» человека. Есть и другие варианты: Flare Audio Isolate Pro, Alpine MusicSafe Pro, EarLabs dBud, Wowtech Super Soft и многие, многие другие. Самый топовый товар в этой категории – беруши Etymotic Music Pro, о которых на одном сайте написано: «Дорогой вариант – но во сколько вы оцениваете свой слух?» Ответ на этот вопрос – 349,95 фунта.
Если отбросить ненужное потребительство, есть что-то нелепое в том, чтобы на словах поддерживать традицию самозабвенного дионисийского экстаза, а на деле принимать разумные меры предосторожности. Музыка должна быть живой и свободной, потенциально пугающей и всепобеждающей. Может, даже сокрушительной.
Группа King Crimson на концерте в Арлингтоне, Техас, в октябре 1973 года предложила вариант куда лучше «гонки вооружений» среди производителей беруш. Только что была исполнена песня Larks’ Tongues In Aspic – произведение с весьма внушительным динамическим диапазоном, в котором всеобщий натиск сменялся фрагментами позвякивающих в тишине колокольчиков (если, конечно, это можно назвать тишиной). Неугомонные техасцы, по своему обыкновению, то и дело выкрикивали: «Ву-ху-у-у-у!» и «Громче!»
В ответ на это гитарист Роберт Фрипп пророкотал с характерным дорсетским выговором: «Тут один господин просит нас играть погромче. У меня встречное предложение: если вам, уважаемый, плохо слышно, возможно, вам стоит слушать внимательнее».
Лично я готов слушать внимательнее.
Оглядываясь на свою концертную карьеру, могу сказать, что я всегда был к этому готов, даже в те дни, когда бросал взгляд вниз и замечал, как ткань моей футболки похлопывает по животу в такт ударам барабанов. Я всегда хотел – и теперь хочу, – чтобы все драматические эффекты происходили внутри моей неуязвимой души, а не в незаменимой бренной оболочке.
Об отсутствии голоса
В 1985 году я в течение нескольких месяцев мог петь!
Потом я утратил этот дар, но пока он у меня был, должен сказать, я им наслаждался.
Вот как было дело.
Я переехал из одной съемной дыры в другую съемную дыру в пригороде Сиднея под названием Темпе. Вообще-то, это был даже целый дом, но маленький – меньше квартиры, в которой я живу сейчас, и ремонт там был несвежий. Дом этот торчал на уступе над рекой Кукс, известной в народе как «река, которая умерла от стыда» из-за уникального микса из сточных вод, дизельного топлива, ртути, аккумуляторной кислоты, цианида и всякой гнили. Кроме того, прямо над ней пролегал маршрут взлета и посадки самолетов в Сиднейском аэропорту.
Тем не менее этот переезд ощущался как шаг вверх. У меня был дом и даже лодка (надувная пластиковая посудинка). Я больше не был безработным выпускником литинститута, и как сертифицированный медбрат работал на полную ставку.
Среди того, на что я потратил грандиозную первую зарплату, было пианино. Я купил его в большом благотворительном магазине, названном в честь ближайшей мусорной свалки «Темпе тип». Понятное дело, речь не о рояле, а об обычном небольшом инструменте. Но он был изготовлен из лакированного дерева и слоновой кости и выглядел винтажно. У него имелись колесики, благодаря которым я сумел дотолкать его в горку до самого дома. В те дни я был в гораздо лучшей форме и накачал мышцы, поднимая и перекладывая больных людей и обездвиженных пациентов.
Разместив пианино в гостиной, я столкнулся со следующей проблемой: у меня не было ни малейшего понятия, как на нем играть. Но когда получаешь зарплату, нет ничего невозможного. Я нанял репетитора по музыке, который приходил ко мне раз в неделю.
Очень скоро я научился читать простые партитуры и играть свои первые этюды из сборника Белы Бартока «Микрокосмос». Учитель поощрял меня подпевать тому, что я играю. К моему удивлению, ноты, вылетавшие у меня изо рта, оказывались довольно точными. И даже вполне приятными. Кто этот щебечущий незнакомец, завладевший моим телом?
В детстве я пел партии сопрано в хоре под названием «Певцы Марунда». Подпоясывался кушаком и исполнял такие песни, как Raindrops Keep Falling On My Head, If Ever I Would Leave You, My Favorite Things и известную аранжировку арии Баха в исполнении The Swingle Singers, которая звучит как «дуб-ду, дуб дуби-ду». Когда у меня сломался голос, я перестал попадать в ноты, и это удручающее состояние преследует меня по сей день. Я знаю, какие ноты нужны, но моя гортань отказывается производить эти звуки. Я дрожу, квакаю, блею и выгляжу беспомощно, будто нарочно пытаюсь завалить прослушивание. Но это не так. Я бы и рад петь, просто не могу.
Единственным исключением стали те несколько месяцев в 1985 году, когда я играл на своем пианино со свалки, а над головой ревели взлетающие самолеты.
В скором времени я опять переехал, на этот раз в крошечную квартирку рядом с другим водоемом – Сиднейской гаванью. Пианино со мной не поехало. Я моментально забыл, как играть Бартока и читать партитуры. И как издавать звуки пения.
И тем не менее: может, я и забыл, как это делается, но помню, что когда-то это умел. И поэтому я знаю, что учителя и репетиторы по музыке и вокалу правы, когда утверждают: петь может каждый. И это не та ситуация, когда восторженные родители уверяют бездарное неумелое чадо, что оно замечательно умно и на все способно. Это биологический факт.
Чтобы понять это, мне не нужен был тот опыт игры на пианино. Каждый человек, имеющий рабочую гортань, должен принимать как данность и свою способность петь. Если вы можете говорить, если ваши легкие могут выталкивать воздух, значит, горло и голосовые связки способны издавать модулированные звуки. Для вас это не обязательно будет звучат как музыка, но в целом пение получается именно так.
Кроме того, мы владеем сложными навыками подражания, которые редко применяем всерьез, но часто используем в шутку. Если вы можете передразнить голос раздражающего вас человека или использовать интонацию, которая сигнализирует об иронии, процитировать эпизод из «Монти Пайтона», спародировать фразу Шварценеггера «Я вернусь» из кинофраншизы «Терминатор» или изобразить возглас Гомера Симпсона «Д’оу!» – значит, вы виртуозно владеете своим инструментом. С такими талантами можно замахнуться и на Моцарта.
Однако большинство из нас пасуют. Пение – источник беспочвенной тревоги. Многим оно кажется столь же компрометирующим, как ситуация, в которой оказываешься голым перед незнакомцами. Внутренний Саймон Коуэлл, надменный и самодовольный, словно олимпийский чемпион, пригвождает нас к месту уничижительным взглядом и говорит: «Ты, никак,