Когда я рос, по телевизору и радио не передавали песен на иностранных языках. Сколько итальянских слов содержится в песне Дина Мартина That’s Amore? По моим подсчетам, семь, если учитывать «пиццу». В песне The Beatles Michelle – десять французских слов. В песне группы George Baker Selection Una Paloma Bianca три испанских слова (а самого Джорджа Бейкера зовут на самом деле Йоханнес Бауэнс, но нидерландское имя показалось ему неподходящим для «международного рынка»).
Каким-то образом в нашу культуру проникли кубинская Guantanamera и мексиканская La Bamba – одному богу известно, как так вышло, а популярная песня Je T’Aime (Moi Non Plus) построена по большей части на томной сексуальности – британцы купились на нее, потому что она озорная, но проигнорировали все остальное творчество Сержа Генсбура. В Австралии эта песня (полностью переведенная на английский) получила известность в исполнении некой Abigail, звезды мыльных опер, которая иногда мельком показывала мне обнаженную грудь, когда родители уходили куда-то и оставляли меня дома одного.
На том же самом телевизоре родители смотрели документальные фильмы о леопардах или британские комедии вроде «Шоу Бенни Хилла» и «Выбирайте выражения», в которых высмеивались стереотипные иностранцы, пытающиеся выучить английский.
Ах да, еще была Нана Мускури. Им нравилась Нана. Они особенно любили, когда они пела странную песню на греческом, и ей подпевали участники группы The Athenians, одетые в затейливые национальные костюмы.
Впрочем, Нану Мускури знали только закоренелые мещане. И вообще, ее допустили на наше телевидение только потому, что она говорила по-английски. Развлекательная индустрия в те времена не поставляла субтитры.
Раз в год проходил конкурс «Евровидение». США его игнорировали, поскольку большинство американцев имеют довольно смутное представление о том, что такое Европа и где она находится, однако британцы оценили, поскольку этот конкурс давал возможность поглумиться над иностранцами за то, что те непохожи на них. Эти немцы – сплошной китч! Они такие… немцы! А итальянцы? До чего самовлюбленные! До чего нелепые!
Пренебрежительное отношение подкреплялось твердым убеждением, что все важное в современной музыке придумали англоязычные народы. Блюз, джаз, рок-н-ролл, соул, рэп, Дилан, Боуи, The Beatles – это все наше. А что привнесли немцы? Oompah Oompah и «автобан». Что есть у французов? Несколько гламурных певичек, привлекающих внимание скорее высокими скулами и блестящими волосами, нежели пением в их легких жанрах. А у итальянцев что? Умберто Тоцци? Не смешите мои тапочки.
Сомнения в концепции англоцентризма стали закрадываться в мою голову только в юности. Как раз тогда старший брат одного одноклассника, иммигрировавшего из Германии, одолжил мне катушечный магнитофон и стопку самостоятельно записанных бобин с хитами своей родины, das alte Land. Так я открыл для себя краут-рок – настоящую сокровищницу прекрасной музыки. Кто мог подумать, что страна, которая до сих пор ассоциировалась у меня с Джеймсом Ластом, способна породить такие акустические чудеса?
Впрочем, львиная доля краут-рока была чисто инструментальной, а все остальное пели на английском. Самая известная группа – Kraftwerk – выпускала альбомы на двух языках: родном и том, что поможет им вписать свое имя в историю рока.
В XXI веке наши блюстители вкуса слегка расширили свои горизонты, и краут-рок занял скромную нишу в плейлистах на Spotify. Многие влиятельные англоязычные исполнители, начиная с Дэвида Боуи и далее, так восхищались этим замечательным «жанром», что широкая публика (а также, что важнее, развлекательные корпорации, которые поставляют товар на этот рынок) обратила внимание на некоторых его представителей – трех или, может быть, четырех из сотен артистов, известных немцам.
Раньше я регулярно общался на музыкальные темы с дюссельдорфским экспатом по имени Аксель. Я пытался внушить ему симпатию к краут-року, в частности, к группам, которые пели на его родном языке. Сам я питал особую слабость к Grobschnitt и даже мог напеть с убогим акцентом некоторые из их безумных шедевров. Аксель как-то слышал их вживую, когда еще был подростком, и ему понравилось, но он подумал, что быть их поклонником как-то не круто. Он предпочитал говорить о джазе, в крайнем случае – об AC/DC, Deep Purple, Rush и Cold Chisel.
В конце 1970‐х у меня развилась любовь к итальянскому прогрессивному року. Ужастик под названием «Кроваво-красное» с Дэвидом Хеммингсом в главной роли произвел на меня большое впечатление, и я узнал, что на самом деле это дублированная американская версия фильма Дарио Ардженто Profondo Rosso. Я купил пластинку с саундтреком, выпущенную лейблом, о котором никогда не слышал – Cinevox. На обложке было написано colonna sonora, и это звучало куда более экзотично, чем привычный «саундтрек». В песнях не было слов, и группа, записавшая пластинку, взяла себе английское название Goblin, однако было понятно, кто они: пятеро ragazzi, авторов idee, arrangiamenti и esecuzione.
В Италии, как и в других европейских странах, несложно купить альбомы англоязычных исполнителей. Да и как можно лишать il popolo их законного права слушать Pink Floyd и Тину Тёрнер? При этом Мельбурн мог похвастаться лишь одним крохотным магазинчиком, где удалось бы найти итальянский рок. Да его и не покупали. «Неужто в Италии есть рок-группы? – спросил меня как-то один меломан. – Те ребята, заходящиеся йодлями, Focus или как их там, они итальянцы? Хотя вроде нет, голландцы».
Магазинчик в конце концов разорился.
Несколько итальянских групп пытались решить головоломку, как заставить нас слушать их музыку. В 1973 году группа Le Orme заказала перевести альбом Felona E Sorona на английский – причем не кому-нибудь, а одному из своих англоязычных кумиров, Питеру Хэммиллу из Van Der Graaf Generator. Им оставалось только перезаписать вокальные партии. Что они и сделали, однако альбом Felona And Sorona оказался плавуч, как una pietra.
Чуть более успешными оказались PFM (Premiata Forniera Marconi), которые заключили контракт с известным лейблом Lake&Palmer, где записывались Emerson, перевыпустила все свои песни на английском языке и удостоилась почетного сто восьмидесятого места в американских чартах. Они исколесили все Штаты, выступая на разогреве у таких исполнителей, как ZZ Top, The Beach Boys и Питер Фрэмптон. «Международный успех» вылился в выступления перед полными стадионами калифорнийцев и техасцев, которым не терпелось послушать кого-то другого.
Я попытался послушать англоязычные версии альбомов Le Orme и PFM, но уже через несколько секунд становилось понятно, что эти венецианские и миланские молодые ребята, в обычных обстоятельствах такие жизнерадостные, страдают и теряют свое сердце. Представьте, что Фрэнка Синатру попросили петь на сербохорватском или The Supremes сказали, что успеха они смогут добиться лишь в том случае, если им придется петь Je Kunt De Liefde Niet Haasten вместо You Can't Hurry Love.
Так что я начал покупать оригиналы. О чем вообще поют все эти люди? Я понятия не имел, но исследовать вопрос было интересно. Сотни итальянских исполнителей прогрессивного рока появились и исчезли в течение 1970‐х, зачастую успев выпустить лишь один эксцентричный альбом. Если завязать мне глаза и поставить буквально любую пластинку итальянского прогрессивного рока той эпохи, я узнаю ее с нескольких нот, но едва ли смогу выговорить название песни. Non parlo italiano, уж простите.
Языковой барьер, мешающий мне с должным авторитетом рассуждать о группах, чьи названия я даже не могу произнести, стал, вероятно, одной из причин, по которой англоязычная публика, декларирующая любовь ко всем видам музыки, так редко утруждает себя выходом за пределы англосферы. Нам не хочется демонстрировать наше невежество другим и стыдно ошибаться в именах и названиях, и мы вынуждены признаваться, что вообще не понимаем, о чем эти песни.
Но задумайтесь: с тем же самым препятствием сталкивается венгр, которому любопытно узнать, о чем поет Боуи, или грек, которому нравятся песни Public Enemy. И как они поступают? Они изучают английский – по крайней мере настолько, чтобы с энтузиазмом рассказать о своей находке. Может, у них и не будет глубокого понимания, доступного носителю языка, но уж лучше немного, чем ничего.
Нашей англоязычной империи такое смирение, увы, не свойственно.
К началу 1980‐х я обладал неплохим представлением о том, что есть хорошего в итальянском роке. Мне казалось, что я охватил все основное и теперь начинаю изучать второстепенное. Я ведь не мог пропустить что-то по-настоящему важное, правда? На волне всеобщего увлечения панком моя любовь к прогрессивному року становилась все менее снисходительной, все более придирчивой. В фаворитах у меня ходил миланский коллектив Area: их музыка была не такой витиеватой, как у других итальянцев. Они играли жестче, экспериментировали смелее. Я проповедовал их учение всем, кто готов был слушать.
И все же одно имя ускользнуло от моего внимания. Франко Баттиато. Он играл не совсем прогрессивный рок, но его также нельзя было отнести к панку или постпанку. Альбомы, которые он записывал в середине 1970‐х, когда я увлеченно исследовал итальянскую музыку, были до того авангардными, что даже если бы мне довелось их услышать, чего не случилось, я, скорее всего, их не оценил бы.
Позднее, когда я всерьез увлекся Einstürzende Neubauten и прочей экспериментальной музыкой, Баттиато вернулся к популярному жанру и записал несколько альбомов, которые я охарактеризовал бы как нью-эйдж, если бы мне довелось их услышать – чего, опять же, не случилось. Ни один представитель моего племени, включая музыкальных журналистов, похвалявшихся всеядност