Een Ochtendvol Liefde (Hey, That’s No Way To Say Goodbye), De Vluchteling (The Partisan) и Suzanne. Его версия La Chanson des Vieux Amants Жака Бреля – Liefde Van Later – лучший вариант этой песни из всех, что я слышал.
Существует музыкальный жанр, всегда процветавший в Нидерландах и Бельгии, но почти неизвестный в англоязычных странах – это песни, в которых сочетаются слова о серьезных, взрослых проблемах и музыка в стиле кабаре. Соблазнительно легкие и нарочито слащавые мелодии сопровождают тексты о раке, сожалениях об ушедшей молодости, разрушенном обидами браке, тяготах болезни и старости, непереносимости горя. Певцы в консервативной одежде легко и непринужденно разбирают самые непростые темы.
Ван Вен – яркий представитель этого жанра. Еще один – Рамзес Шаффи, в 2022 году посвященный в рыцари королевским домом Нидерландов за выдающиеся культурные заслуги, скорее всего, вам неизвестные. Но главный корифей среди всех – Жак Брель. Уж о нем-то вы наверняка слыхали. Едва ли у вас имеются его альбомы, но некоторые песни вам знакомы, в английском переводе и исполнении Марка Алмонда, Скотта Уокера и Ширли Бэсси. Я не могу припомнить, чтобы кто-то из англоязычных авторов писал в этом жанре. Может быть, The Beautiful South. Или Джейк Тэкрей? Рэнди Ньюман? The Divine Comedy? Мы в этом несильны.
И это проявляется в том, насколько мы интересуемся Германом ван Веном. Англоязычная версия его странички в «Википедии» сейчас, когда я пишу эту книгу, состоит из ста шестнадцати слов, и только три из них посвящены его творчеству для взрослых. Остальные сто тринадцать слов описывают его роль в создании персонажа по имени Альфред Квак (мультик о приключениях которого выходил в США, что придает ван Вену значимость в глазах англоцентричного мира). Между прочим, страничка Альфреда Квака в той же англоязычной «Википедии» насчитывает более четырех тысяч слов.
Это о многом говорит. Представьте себе страничку о Поле Маккартни, где вы найдете всего несколько куцых предложений о том, что он записывал песни как сольно, так и в составе The Beatles, а потом отдельную страничку объемом четыре тысячи слов о том, как он продюсировал мультфильм «Руперт и лягушачья песня».
Возмутительное неуважение!
Что ж, вот вам порция неуважения от меня лично. Я голландец по рождению, однако бо́льшую часть жизни прожил в англоязычных странах, и мне нравится английский язык. Я написал на нем свои романы, и мне нравится думать, что его потенциал почти безграничен. Иногда мне доводится прочесть о чем-нибудь, что могут другие языки и чего не может английский, но это не кажется мне убедительным. К примеру, сложная система гоноративов в японском (кэйго), обозначающая тонкие нюансы социального положения и статуса, кажется мне скорее обременением, нежели преимуществом.
У меня имеются особые предрассудки в отношении флективных языков – то есть таких, в которых написание слова меняется в зависимости от этих чертовых падежей, лиц, биологического пола и грамматического рода, активного или пассивного залога и так далее. Когда-то давно – много столетий назад – английский тоже был флективным, но давно это перерос. И слава богу! Какой смысл добавлять суффиксы и окончания ко всем без исключения словам (в том числе к именам собственным) в зависимости от того, какой у нас падеж: именительный, родительный, дательный, винительный, местный, звательный или аблатив? Чистое безумие.
Разумеется, в глубине души я понимаю, что флективные языки аккуратно обходят все синтаксические ловушки, которые делают английский таким коварным. Смысл всегда ясен. И я понимаю, в чем может заключаться преимущество. Но я так привык к тому, как функционирует английский, что мне приятно думать о его превосходстве над другими языками. Это просто-напросто лингвистическая предвзятость.
Вероятно, моя глубокая неприязнь к флективным языкам основана на личных претензиях. Моя покойная жена Эва (Эвка, Эвуня, Эвуша и так далее) свободно говорила по-польски, и я много раз бывал в Польше; мы и поженились там, в ратуше Гданьска. Я даже пытался выучить польский.
«Это просто ужас, а не язык, – в конце концов сдался я. – Зачем мучить им ни в чем не повинных школьников?»
Польское имя Czesław Niemen читается как Чеслав Немен, и это одно из величайших имен в прогрессивной музыке. Оно стало в Польше нарицательным благодаря хитам, которые Немен написал в 1960‐х, например Dziwny Jest Ten Świat («Этот удивительный мир»). Поначалу казалось, что его судьба – развлекательные выступления в стиле кабаре, что он станет славянской версией таких звезд западной эстрады, как Джонни Рэй, Крис Фарлоу и Том Джонс.
Но к концу 1960‐х произошло нечто странное: Немен отрастил на лице волосы и стал одеваться вразрез с коммунистической доктриной. Он превратился в кого-то харизматичного – не только внешне, но и в творчестве. Его вокал взлетел в стратосферу, на уровень, доступный лишь немногим – там обитали Диаманда Галас, Тим и Джефф Бакли, Нусрат Фатех Али Хан и еще несколько небожителей. Его импровизации на органе и синтезаторе – одухотворенные, загадочные, дерзкие – вывели его в международную элиту прогрессивных клавишников. Точнее, вывели бы, если бы хоть кто-то из англоязычного мира его услышал.
Справедливости ради стоит сказать, что коммунистический строй не поощрял международное распространение музыки. Немен стал бы настоящей сенсацией на фестивалях в Гластонбери и Вудстоке. Его уважали и любили во Франции и Италии, но путешествиям мешали бюрократические препоны, а власти всегда искали повод запретить артиста или даже посадить его в тюрьму. Быть может, Немену стоило принять приглашение стать вокалистом американской группы Blood, Sweat & Tears и сбежать на Запад. Но он остался в Варшаве, где и умер в 2004 году.
Его творчество было под угрозой и в буквальном смысле. Пластинки, которые выпускались в Восточном блоке, были изготовлены из некачественного винила и упакованы куда хуже, чем британские и тем более американские. Теперь, спустя несколько десятилетий, почти невозможно найти экземпляры в хорошем состоянии. К началу эпохи компакт-дисков польская публика уже переключилась на поп и рэп. Немену придется подождать еще, пока история воздаст ему по заслугам.
А тем временем западные звукозаписывающие компании выпускают коллекционные бокс-сеты самых завалящих англоязычных исполнителей 1960–1970‐х, которых еще можно эксгумировать для ностальгирующей публики, особенно если разыграть карту непризнанного гения – так продаются музыканты, не обладающие и десятой долей таланта Немена.
Пластинки Немена, пусть затертые и потрескивающие, запали мне в душу с самой первой поездки в Польшу в 1990 году. Для сравнения, Франко Баттиато я открыл для себя только в середине 2000‐х, когда ездил в Италию после успешного выхода романа «Багровый лепесток и белый».
К тому времени карьера Баттиато, хоть еще и далекая от завершения, уже прошла пик, как и у любой масштабной фигуры в современной музыке. Англоязычные критики рока продолжали составлять списки ста лучших тех и пятидесяти лучших этих и считали своим долгом оценить малоизвестные произведения начинающих артистов – если только они не были иностранцами, которым даже не хватает такта петь на английском. Франко несколько раз пытался, но получалось не бог весть как. Надо признать, ему не суждено было переизобрести себя в ипостаси «Фрэнка Батта» и выступить на шоу Дэвида Леттермана.
В то время, когда моя литературная карьера пошла в гору, Баттиато еще вовсю записывал важные и добротные произведения в самых разных стилях, включая оперу, электронную музыку и тяжелый рок. Его старые альбомы перевыпускались на компакт-дисках, и я купил целую стопку в одну из поездок в Италию и привез в Шотландию в чемодане. Так началась любовь, которая со временем только усилилась и достигла кульминации, когда Баттиато написал песню, посвященную Эве. Она называется Ho un messaggio per te, и я поставил ее на Эвиных похоронах.
Баттиато умер в 2021 году в возрасте 76 лет. Он попробовал все. Он был настоящим фонтаном креативности и записал столько всего, что мы могли бы слушать его всю жизнь. Только один вопрос: «мы» – это кто?
Теперь, когда Баттиато больше нет с нами, не исключено, что англоязычные хипстеры наконец откроют для себя его музыку. Как знать? Какая-нибудь наша рок-звезда может выступить «куратором» по записи альбома его избранных песен, с подстрочником на английском, после чего наш рынок медленно, неуклюже и крайне неохотно освободит для него местечко. Журналисты в Лондоне и Нью-Йорке, может быть, даже напишут статьи о том, как прискорбно, что Баттиато «в свое время» был обойден вниманием. И обошли его не они, конечно же. Кто-то другой.
Послушайте, в следующий раз, когда вы будете небрежно просматривать рекламу предстоящих релизов забытых англоязычных певцов, которые были якобы почти так же хороши, как Buffalo Springfield, Funkadelic, Genesis или Линда Ронстадт, остановитесь. Что вы делаете? Зачем вы ведетесь на то, что какие-то журналисты и звукозаписывающие компании подсовывают вам, утверждая, что это на удивление неплохо и может понравиться людям, которые любят то-то и то-то, когда у них подходящее настроение?
Почему бы вместо этого не исследовать творчество действительно выдающихся музыкантов из незнакомых вам стран, музыкантов, поющих на незнакомых вам языках?
Почему бы для разнообразия самому не побыть иностранцем?
Ambient 1: музыка для банковских клиентов
Я в аэропорту Хитроу, пятый терминал, лаунж. Так называют закрытые залы для вип-клиентов, отгороженные от общих людских потоков и зон ожидания, где сидит плебс. У меня есть ламинированная карточка, дающая доступ в этот оазис. Стены лаунжа хлипкие, однако обшиты изолирующим материалом и выглядят так, будто сделаны из цельного камня. Тут будто бы другой мир.