Так работает классовость. Музыкальное сопровождение можно включать и выключать по необходимости.
Молодчина, Людвиг!
Мне всегда хотелось полюбить классическую музыку. И я очень старался, но у меня ничего не вышло.
С середины и до самого конца 1980‐х, когда поп и рок-музыки в мейнстримных медиа были особенно тухлыми, я решил побольше узнать о сокровищах древности. Если бы только я сподобился оценить творчество Шопена, Чайковского, Моцарта и прочих! Тогда мне удалось бы выкинуть из головы Spandau Ballet, Poison и Рика Эстли и забыть их, как страшный сон. Если передо мной будет расстилаться непочатый край из ста с лишним симфоний Гайдна, у меня не будет времени мучить себя творчеством группы A Flock of Seagulls, не так ли?
В те дни я жил в Мельбурне, который мог похвастаться двумя классическими радиостанциями: ABC-FM (эквивалент BBC Radio 3 для австралийцев) и 2MBS-FM, выживающей за счет слушателей компания ярых энтузиастов, пожилых и помоложе, но в равной степени красноречивых, сведущих и увлеченных своим делом. Их можно было назвать миссионерами, проповедующими против поп-музыки. Я часами слушал эти радиостанции, месяц за месяцем, не один год. Записал на пленку десятки часов передач, чтобы переслушивать их снова и снова. Многое узнал.
Но так и не полюбил классику.
В середине 1990‐х, после переезда в Шотландию, я совершил очередную попытку и несколько лет пытался слушать классические произведения. На этот раз я вникал еще усерднее. Радиоведущие с оксфордским и кембриджским образованием втолковывали мне, что такой-то композитор снискал в 1758 году расположение герцога Вестфальского, благодаря чему смог переехать из Линца в Лейпциг. Новые горы кассет. В моей обширной картотеке, которая до тех пор включала в себя в основном музыку, написанную после моего рождения, стали появляться добросовестно выполненные записи вроде «И. С. БАХ. Транскрипция: ЭЙТОР ВИЛА-ЛОБОС – Фрагменты из 48 прелюдий и фуг (Pleeth Cello Octet) – кассета 499». Я будто пытался получить степень в Открытом университете, но диплом мне так и не выдали.
Закономерно, что за все это время среди сотен прослушанных композиций и выступлений нашлись те, что мне понравились. Как правило, они были либо очень старыми (готические равнинные песни, средневековые танцы, Stabat Mater Перголези в исполнении Литовского камерного оркестра, дополненного женским хором с пугающе языческим звучанием), либо довольно новыми (этюды для фортепиано Лигети, Джон Адамс, «Токката» Прокофьева в исполнении Марты Аргерих от 1960 года). Меня не особенно зацепила классическая музыка, написанная примерно с начала XVII и до конца XIX века, то есть классика в наиболее общем понимании – тот период, который, как считается, охватывает величайшие акустические произведения западной культуры.
Было бы преувеличением сказать, что мне совсем ничего не понравилось из этого периода. К примеру, меня приводит в восторг одна монозапись Восьмой и Девятой симфоний Бетховена. Под настроение мне нравится «Мессия» Генделя. Баховские «Страсти по Матфею», бесспорно, великолепны. Концерт Альбрехтсбергера для варгана с оркестром ми мажор вызывает у меня улыбку (только представьте: маленькая металлическая штуковина делает пэнь-пэнь-пэнь, а вокруг сидят участники оркестра с серьезными лицами).
Но, сказать по правде, если бы пришлось выбирать между всеми классическими произведениями, которые мне когда-либо понравились, и первыми сорока секундами песни Coil Are You Shivering или Dark Was The Night, Cold Was The Ground «Слепого» Вилли Джонсона, я бы даже не задумался.
Один из вариантов, как я мог бы отреагировать на собственное равнодушие к двум с половиной векам создания шедевров – склонить голову и просить прощения, как смущенный любовник, у которого не встал. «Дело не в тебе, дело во мне». Однако когда нам не нравятся то, что другие обожают, мы можем выбрать еще одну, гораздо более соблазнительную линию поведения – критику.
Ее-то я и выбрал. Обнаружил в классической музыке недостатки. Проанализировал, почему она не заслуживает моей любви.
И дело не в том, что «зелен виноград». Какой бы восхитительной классика ни казалась своим поклонникам, у нее есть серьезные минусы.
Проблема номер один – это аура величия. Один известный музыковед написал как-то, что Бах – «верховный арбитр и законодатель музыки». Верховный арбитр? Кодификатор? Мы с вами случаем не при папском дворе оказались? Язык, которым поклонники классической музыки пользуются для ее описания и прославления, зачастую перегружен самодовольным элитаризмом, имперской заносчивостью, претензиями на уникальность, туманной ностальгией и даже идеями о превосходстве белой расы. Как будто некая Высшая Сущность назначила эту музыку прекраснейшей и благороднейшей из всех возможных музык – и уж точно наиболее достойной сохранения и государственного финансирования.
Кто-то мог бы возразить (хотел бы я быть этим человеком), что музыка – это просто ноты и мелодии, производимые преданными своему делу музыкантами, чья единственная цель – производить эти ноты и мелодии; что музыка сама по себе не может быть снобистской, титулованной и элитарной. Будучи эстетом, я предпочел бы рассматривать классическую музыку именно через эту незамутненную оптику. Но в реальности музыка не существует в отрыве от общественных пут, и когда я вхожу в фойе перед началом классического концерта и вступаю в беседу с посетителями, эти путы становятся очевидны. Они напоминают паутину.
Среди поклонников каждого музыкального жанра встречаются снобы, однако снобов от джаза или блюза на самом деле вполне устраивает нишевый статус их любимой музыки, и они не делают громких заявлений о том, какую великую роль джаз или блюз играют в общем развитии цивилизации. А вот поклонники классики считают прочую музыку эпидемией невежества, грозящей разрушить все, что есть в нашем обществе благородного. Варвары уже у ворот, и лишь самые стойкие защитники высокой культуры могут выстоять против них, подняв повыше щиты имени Моцарта и копья имени Доницетти.
Я знаю, это звучит сурово. Вторая проблема – полное игнорирование того факта, ранее неслыханного, а теперь все более известного, что молодые виолончелисты или гобоисты в свободное от работы время могут слушать хеви-метал или регги.
Полагаю, моя резкость отчасти объясняется тем, что одним из первых снобов, с которыми я столкнулся в детстве (не считая противного Захарии Смита из научно-фантастического сериала «Затерянные в космосе»), был Ганс Келлер – венский скрипач, получивший известность в Великобритании как критик и радиоведущий. Мне было, наверное, лет тринадцать, когда я увидел архивную запись от 1967 года, в которой он берет интервью у Pink Floyd.
Келлер, в темном костюме и галстуке, с нарочито кислым лицом, выражающим чувство собственного превосходства, объявляет, что не хочет внушать зрителям предвзятого отношения, пока они не послушают группу. После чего, даже не переводя дыхания, он выдает: «Однако прежде чем они выступят, я хотел бы кратко обозначить четыре пункта». В частности, о том, что группа скучная и слишком громкая. «Может быть, я просто слишком сведущ в музыке, чтобы оценить их».
Сид Барретт и Роджер Уотерс, одетые в психоделические наряды, защищаются от его нападок вежливо, как только могут. Австрийский акцент Келлера так и сочится презрением, когда он раз за разом требует от них признать, что их невыносимая какофония – акт агрессии по отношению к публике. В заключение он поворачивается к камере и обращается к нам, зрителям: «Что ж, все ясно. Думаю, вы можете вынести вердикт так же уверенно, как и я. И мой вердикт таков, что это своего рода возвращение в детство».
У меня, тринадцатилетнего нидерландско-австралийского мальчишки, карманных денег было негусто, и я мало что знал о Pink Floyd. Но я понял, что мне не нравится Ганс Келлер и его высокомерие. Назовем это аверсивной терапией, если угодно.
Становясь старше, я периодически слышал, как представители Высокой Культуры рассуждают о том, что делать, чтобы не утонуть в болоте Низкой Культуры. Массы обывателей и приверженцев «популярной музыки», то есть плебс вроде меня, могут тянуться к низкопробной ерунде, поэтому тем более важно, чтобы правительства продолжали субсидировать классическую музыку: когда будущие просвещенные души научатся ее ценить, она еще будет существовать. Мне давали понять, что классическая музыка находится под угрозой исчезновения, как гигантская панда и некоторые виды альбатросов.
В школах, в которые я ходил, не преподавали классическую музыку, а мои родители были не из тех, кто посещает концертные залы. Мне было уже за двадцать, когда я наконец впервые оказался среди одетых в строгую одежду людей, собравшихся послушать настоящую классику в исполнении настоящих профессионалов. Это была опера Пуччини «Мадам Баттерфляй». Мне не понравилось буквально все: самодовольство, чопорность, слащавость, глупость и фальшь, словно в любительской школьной постановке, минус очарование и трогательные промахи младшеклассников. Дама с раздражающими серьгами-висюльками, сидевшая рядом со мной, плакала.
Позже мама одного приятеля, которая играла на скрипке (или на альте?) в каком-то вполне престижном ансамбле – возможно, это даже был Мельбурнский симфонический оркестр, – пригласила меня на необычное мероприятие. Помнится, прозвучали слова «редкая привилегия». Я точно помню, что «за пультом» стоял настоящий маэстро – сам Кшиштоф Пендерецкий, – и на сцене исполнялись его произведения.
Когда после концерта я честно сказал маме друга, что музыка меня не тронула, она призналась в ответ, что ей тоже не понравилось. Ее работа заключалась в том, чтобы справиться с серьезными техническими трудностями и не подвести коллег и уважаемого дирижера. Она употребила выражение, которое классические исполнители часто используют, говоря о «современной классике», непохожей на Баха или Бетховена и вынуждающий оркестр издавать не самые приятные звуки, – «музыка скрипучей калитки».