не так, как надо.
Бутафорские Бетховены, липовые Листы, подложные Альбинони, фиктивные Вивальди и ненастоящие Моцарты! Понимаете, о чем я?
Обличение – штука увлекательная. Однажды увидев, что симфонические оркестры на самом деле трибьют-группы, вы уже не сможете этого развидеть. Тем, кто, подобно мне, не может проникнуться классической музыкой и ищет оправдания для этого, рабское воспроизведение композиций многовековой давности покажется очевидно упаднической деятельностью. Мыльный пузырь классической музыки, надутый горячим воздухом снобизма и чувства собственной важности, наконец лопнул.
Однако думать так – высокомерно и несправедливо.
Все жанры музыки имеют свои минусы и недостатки. Все они могут подвергнуться насмешкам критика, который их недолюбливает.
Кроме того, я злоупотребляю своими литературными навыками, чтобы подсветить аргументы, весьма далекие от объективности. Я много раз перечитывал эту главу, отшлифовывая тут, смягчая удар здесь, добавляя нюансов там, где они, подозреваю, потребуются раздраженному поклоннику классики, подправляя утверждения, которые кажутся необоснованными, и делая формулировки безжалостными там, где чувствую твердую почву под ногами.
Хорошая критика прорывается сквозь отвлекающее словоблудие, чтобы обнажить скрывающуюся под ним неудобную правду, но в то же самое время она прорывается сквозь множество других вещей, включая альтернативные истины. Классика даже в самом узком понимании охватывает тысячи часов музыки, продолжающей приносить огромное удовольствие очень и очень многим людям. Я не умнее, не глубже, не достойнее всех этих людей. Они обладают чем-то, чего нет у меня. Они могут послушать произведение Вивальди или Мендельсона – из тех, что я грубо отвергну как пустые и приторные, едва уделив им тридцать секунд своего внимания, – и обнаружить в них глубину и красоту, которые с годами лишь растут. Относясь к Скарлатти или Бизе с нетерпением и раздражением, я отравляю потенциальную симпатию – и не даю им шанса ответить мне взаимностью.
И вообще, кто дал мне право утверждать, что исполнители классической музыки сами должны сочинять? Не у всех хватит таланта стать хорошим композитором. Существует множество исполнителей джаза, попа, рэпа и рока, которые пишут собственные песни только потому, что этого от них ожидают, и они сделали бы нам всем большое одолжение, если бы с самого начала скромно признали, что у них лучше получается исполнять то, что сочинили другие. Я вполне могу представить себе любителя классики, убедительно доказывающего, что среди поп-, рок- и электронных музыкантов полно невежественных работяг, которые просто неспособны предложить миру ничего нового и ценного.
Более того, исполнение старых и общепризнанно красивых произведений всегда было и будет важной предпосылкой к созданию новой музыки. Sumer Is Icumen In («Наступило лето») – песня, которой заканчивается мой роман «Мужественный супруг», – была написана в XIII веке. Христианский гимн Let all mortal flesh keep silence («Безмолствуй, всякая плоть, перед Господом») тоже родом из Средневековья, а корни этого песнопения уходят в Древнюю Грецию. Некоторые мелодии сильнее смерти.
Кроме того, мои запросы на оригинальность несостоятельны. Как и большинство представителей человеческого вида, я прощаю дефекты в том, что мне нравится, и не прощаю их в том, что недолюбливаю. Несколько лет назад мне очень понравилась новая немецкая группа, трио «партизан краут-рока» под названием Camera. Они давали импровизированные концерты на станциях метро, в подземных переходах, торговых центрах, общественных туалетах и так далее. Я смотрел их на YouTube и отчаянно завидовал везучим немцам, которые могут услышать это вживую.
Однако музыка этой группы была рабским подражанием пионерам краут-рока, Neu! которые записывались еще в начале 1970‐х. У ребят из Camera не было ни одной собственной оригинальной идеи. Все это я уже слышал раньше. Просто мне нравится такое слушать. Ударник начинает отбивать четкий – жестко по метроному – ритм, к этому добавляется пульсирующий рев бас-гитары, эфир заполнен мерцающими звуками электрогитары с разными спецэффектами, и меня охватывает прилив радости. Без сомнения, очень похожую радость испытывает любитель классики, когда тридцать музыкантов в оркестре одновременно проводят смычками по скрипкам, виолончелям, альтам и контрабасам, снова подключаясь к божественному озарению, имя которому – Бетховен.
Молодчина, Людвиг! Гип-гип-ура!
Я хочу предоставить последнее слово в этой главе Жаклин Шейв, руководителю и первой скрипке ансамбля Britten Sinfonia. Я беседовал с ней у нее дома, наутро после того, как она в последний раз выступала с этим выдающимся ансамблем.
Если бы я решил выдернуть несколько цитат из нашего интервью и использовать Джеки как инструмент в моей маленькой неодобрительной симфонии, она легко могла бы послужить одним из аргументов в полемике против классики. Большую часть жизни Джеки провела, исполняя чужую музыку («ты и в самом деле становишься рабом…»), и ей еще только предстоит заявить о себе как о композиторе. «Когда мне исполнилось пятьдесят, я подумала, что пора прекращать… Не успею оглянуться, как придет пора умирать, и чего я достигла? Где мой музыкальный голос?»
Но Джеки – не типичный виртуоз, выращенный в консерватории. Ей несвойственен снобизм, она на удивление лишена предрассудков, любопытна и вдумчива. Мы сошлись на новоселье у ее сестры на почве общей симпатии к первому концертному альбому Боуи – David Live. Тогда я даже не знал, что она участвовала в записи альбомов Massive Attack, Seal, Goldie, Spiritualized, Goldfrapp, Мори Канте, Ника Кейва и Питера Гэбриела – и это лишь немногие из списка.
Более того, ее путь к классической музыке был довольно извилистым и интуитивным. «В восемнадцать лет у меня был отвратительный педагог по скрипке. Просто ужасный. Он даже не слышал о Брамсе – не знал, кто это. Требовал, чтобы я играла песенки его собственного сочинения. Он был очень невысокий и любил жевать листья одуванчика. Так что начало моих отношений со скрипкой было необычным, можно вообще назвать это случайностью. Вообще-то, я хотела учить французский. А потом поступила в колледж и понятия не имела, как там оказалась, так что я просто каталась по кольцевой и читала книжки вместо того, чтобы ходить на лекции. В общем, всячески отлынивала от учебы и в конце концов плюнула и бросила колледж, занялась продажей стеклопакетов и всякого такого. А потом один друг предложил: „Приходи, сыграем квинтет Шуберта“. Я ответила: „Вообще-то, я больше не играю“, – однако пошла, и тогда подумала: „Ух ты, вот это круто!“ Странно, правда?»
Я рассказал Джеки мою теорию о том, что «классические ансамбли» – это трибьют-группы и что играют в них надутые индюки.
«Мы все знаем, что так оно и есть, – ответила она. – Но есть и другое. Для меня в этом также много света и много правды. Возьмем Бетховена, его поздние струнные квартеты, потому что по какой-то причине они особенно затрагивают мне душу. Для меня это ощущается не как трибьют-выступление, а скорее как спиритический сеанс. То есть Бетховен не мог сыграть струнный квартет, он физически не мог заставить эту музыку звучать, он не играл ее. И ты будто воплощаешь его идею в жизнь. Так что я всегда воспринимаю это как сеанс – настраиваюсь на человека, на его сущность. Нет слов, по крайней мере для меня, способных описать начало Опуса № 131 [Струнный квартет № 14 (до-диез минор)]. Оно просто переносит меня…» И тут она замолчала, не найдя слов.
В процессе обсуждения моего иммунитета к классической музыке Джеки размышляла о том, что духи, ожидающие, когда их призовут, зависят от определенной манеры выступления, лишенной эго. «Вот ведь странная штука. Я ухожу с большинства живых выступлений, на которые попадаю. Существуют артисты – к сожалению, они в меньшинстве, – готовые стать сосудом для музыки. Я видела такое, когда Баренбойм играл Бетховена в Королевском фестивальном зале, и чувствовала, что Бетховен словно сидит рядом со мной. Помню, мы исполняли цикл произведений Бетховена на острове Гаррис, и Гэвин [Райт, супруг Джеки, участник первоначального состава Penguin Café Orchestra и знаменитый аранжировщик] сказал: „Нельзя ожидать от людей понимания этого, если они не изучали язык“. И все же люди приходили и сидели в зале в слезах, сами не зная, почему. Если ты можешь сделать так, чтобы частота пробилась через барьер, что-то может случиться».
Кода
Когда я делал расшифровку нашего интервью, кое-что действительно случилось. Я зашел на YouTube и выбрал первое попавшееся исполнение Струнного квартета № 14 (до-диез минор) Бетховена. Это была запись Danish String Quartet. Я понятия не имел, соответствуют ли исполнение описанному Джеки критерию сосуда, лишенного эго. Не знаю, насколько точно они играли по нотам. Но начало этого произведения – то самое, которое по словам Джеки переносит ее… куда? …во Вселенную? в какой-то возвышенный идеальный мир? – тронуло меня.
Был ли это спиритический контакт с духом Бетховена? Или меня поразило, как преданные скандинавские музыканты сосредоточены на музыке и, в отличие от меня, не отвлекаются на покашливание, сопение, скрипы кресел и прочие звуки, доносящиеся из зала? Какой частью своей радости я обязан зрелищу четырех молодых людей, которые движениями туловища и рук напоминают птиц в полете, грациозно покачиваясь на стульях?
К двадцатой минуте влияние музыки на меня ослабло. Это противоречит исследованиям классического музыковеда Леонарда Мейера, который в 1956 году утверждал в книге под названием «Эмоции и смысл в музыке» (Emotion and Meaning in Music), что намеренное избегание Бетховеном возвращения к тоническому аккорду ми мажор в этом произведении усиливает желание услышать этот аккорд. «[Бетховен] хочет сохранить в своей музыке элемент неопределенности, заставляя наш мозг молить об еще одном ак