после каждого удара метронома. Другими словами, они могут реагировать на стимул, но неспособны предсказывать ритм». Анируддх Патель, специалист по когнитивной нейробиологии, поясняет, что когда люди слушают музыку, они предсказывают ее ритмическую структуру и получают удовольствие либо от правильности догадки, либо от неожиданных синкоп, дразнящих мозг. Обезьяны на такое неспособны.
Или все же способны?
Питер Гэбриел – знаменитый музыкант, борец за права человека, основатель фестиваля WOMAD и студии Real World Studios, которые внесли весомый вклад в продвижение африканской и азиатской музыки в мейнстримной западной культуре. Куда менее известен тот факт, что одно время он занимался созданием музыки в коллаборации с конголезскими бонобо.
Из двух видов шимпанзе бонобо менее распространенный и в большей степени находящийся под угрозой исчезновения. С точки зрения генетики, они – наши ближайшие родственники. На неискушенный взгляд они очень похожи на обыкновенных шимпанзе, но на самом деле очень сильно отличаются от них. Обыкновенные шимпанзе эволюционировали в сообществе с жестким доминированием самцов. Статус в иерархии определяет всё; нормой считается конфликт, а не сотрудничество. Альфа-самцы спариваются с теми самками, с которыми захотят, и часто убивают детенышей. Сообщество бонобо, напротив, матриархально, сношения происходят по обоюдному согласию (причем постоянно и в большом количестве), и на жизнь детенышей никто не посягает.
Бонобо по имени Панбаниша, подружка Питера Гэбриела, выросла не в Конго – она жила в Университете штата Джорджия в Атланте, а затем в приматологическом исследовательском центре Great Ape Trust в Айове. Она понимала английский и могла общаться с помощью специально сконструированной клавиатуры. А еще она любила музыку. (Я пишу о Панбанише в прошедшем времени, потому что она, к сожалению, умерла в 2012 году.)
На YouTube есть два коротких видеоклипа, в которых Панбаниша сидит за клавиатурой и импровизирует вместе с Гэбриелом и Тони Левином, басистом вида Homo sapiens из Бостона. Это отрывки из более длинных сессий, записанных за несколько визитов. У меня была возможность прослушать самые примечательные моменты. Никаких подделок, принуждения или игры на условных рефлексах. Панбаниша действительно хотела принять участие в деятельности своих друзей-музыкантов и с довольным и задумчивым видом производила звуки, которые прекрасно вписывались в общую концепцию.
Я не рискну утверждать, что Панбаниша обладала каким-то выдающимся талантом. Но я повидал множество человеческих детенышей, впервые подошедших к пианино, и слышал, какую какофонию они выдают, когда понимают, что им не хватает навыков игры. Панбаниша справлялась куда лучше.
Тони Левин публично рассказывал об удивительной легкости в общении между Гэбриелом и обезьяной. Во время одной из сессий Панбаниша болтала руками над клавиатурой и наигрывала случайные сочетания нот тыльной стороной пальцев. Левин вспоминает: «Питер остановился и сказал: „Панбаниша, вчера, когда ты играла только одним пальцем каждой руки, мне больше понравилось“. И тогда она прекратила [болтать руками] и до конца дня играла вот так [Левин расправляет кисти и начинает играть одним пальцем, осторожно нажимая по одной ноте за раз и только белые клавиши]. Вскоре после этого я ехал в такси, у меня с собой был концертный футляр с бас-гитарой, и водитель, который вез меня в аэропорт, спросил: „Это ведь обезьяний приют? Что вы там делали с гитарой?“ И тут я понял, что мне потребуется немало времени, чтобы осмыслить произошедшее».
А сколько времени потребуется нам, чтобы осмыслить эти межвидовые джем-сессии в Атланте? Пример Панбаниши призывает отбросить предрассудки и даже внушает какой-то оптимизм по поводу музыкальности животных.
К сожалению, все остальные примеры неутешительны.
Мой следующий пункт назначения – Лампанг на севере Таиланда, где базируется Тайский оркестр слонов. Слово «оркестр» тут, пожалуй, будет преувеличением. Ансамбль, состоящий из дюжины или менее слонов, исполняет «дирижируемые импровизации» в индонезийском стиле гамелан на специально сконструированных, устойчивых к повреждениям инструментах вроде гонгов, колоколов, ксилофонов и барабанов.
Этот ансамбль сложился не так, как The Beatles или Rolling Stones, то есть на основе взаимного восхищения участников подходом, стилем и музыкальными коллекциями друг друга. Его основали предприниматель Ричард Лейр (его называют защитником слоновьих прав) и американский нейробиолог Дэвид Зульцер, который параллельно делает карьеру в авангардной музыке под псевдонимом Дэвид Солджер.
Концерт или сеанс звукозаписи начинается с того, что погонщики подводят животных к инструментам. Последующие звон и стук отдаленно напоминают звуки индонезийских оркестров с участием людей, за исключением того, что тем не нужны погонщики с крюками, следящие, чтобы никто не отвлекался от работы. Совершенно очевидно, что это одна из вариаций циркового номера, мало чем отличающаяся от тех, где слоны стоят на пьедесталах, вращают обруч или рисуют зажатой в хоботе кисточкой картину, которую можно купить за четыреста пятьдесят долларов.
В поисках животных, способных музицировать спонтанно, без помощи или принуждения со стороны человека, нам придется погрузиться в морские глубины. Или по меньшей мере обратиться к коллекции хипповских виниловых пластинок, щедро присыпанных мaрихуaной.
Пластинка Songs Of The Humpback Whale (1970) – «Песни горбатого кита» – в свое время всем на удивление стала бестселлером. На ней можно услышать пробирающие до дрожи странные звуки, в которых больше жути и одиночества, чем в самой мрачной эмбиент-электронике групп, называющих себя Lustmord («Убийство похоти»), Aseptic Void («Асептический вакуум») и так далее. На самом деле это запись подводных стонов, воплей и щелчков, издаваемых Megaptera novaeangliae – горбатым китом, гигантским млекопитающим, которое отличается от нас настолько, настолько это вообще возможно. Несмотря на то что люди много миллионов лет живут с ними на одной планете и почти истребили их в период активного китобойного промысла, мы до сих пор плохо их понимаем. Мы научились выплавлять жир из их плоти и обжаривать их гениталии, но тонкости социальной жизни горбатых китов остаются для нас загадкой.
Существует теория, что издаваемые ими звуки помогают обнаружить и привлечь сексуальных партнеров во время брачного периода. Судя по всему, самцы рассылают саморекламу на сотни (или тысячи, или десятки тысяч, на самом деле мы понятия не имеем) миль в океанских глубинах. Это как необыкновенно мощный мускусный лосьон после бритья, который можно унюхать, даже находясь в соседнем городе.
Следует ли называть эти звуки музыкой? Пение китов с эстетической точки зрения не более музыкально, чем мычание коров, уханье сов или храп бегемотов (с которыми киты находятся в близком родстве). Лишь наблюдаемые в этих звуках математические закономерности заставили ученых предположить, что мы имеем дело с глубоководной ораторией.
Разумеется, многим музыкантам захотелось устроить джем с китами. Впервые я услышал песни китов в 1980‐х, когда познакомился с симфонической поэмой армяно-американского композитора Алана Хованесса «И Бог создал великих китов». Фрагменты записанных под водой звуков с ранее упомянутой пластинки «Песни горбатого кита» подавались с пафосным аккомпанементом из скрипок, тромбонов, глокеншпилей и так далее.
Другой отрывок с той же пластинки предварял вступительную песню дебютного альбома Кейт Буш, так что влажные эротические фантазии парней-тинейджеров по всей Британии сопровождались брачными призывами возбужденного китообразного.
Однако эти эксперименты сводились в студии, а в мире всегда найдутся люди, предпочитающие живой опыт. Кларнетист Дэвид Ротенберг, самопровозглашенный «межвидовой музыкант» и многолетний поклонник китов, пытается играть с этими созданиями, сидя в лодке, когда они, незримые глазу, плавают где-то в глубине.
«Чаще всего, когда я опускаю микрофон и динамик под воду, чтобы поиграть с китами, я чувствую себя ужасно одиноким, – признается Ротенберг. – Я произвожу какие-то странные звуки и транслирую их под водой в надежде, что какой-нибудь кит сможет связать то, что я играю, с тем, что поет он сам. Чаще всего они меня игнорируют, но в удачные моменты (а такие моменты не менее редки и когда играешь с людьми) может случиться настоящий контакт». Под «настоящим контактом» Ротенберг, вероятно, подразумевает момент, когда его кларнет и песня кита складываются в особенно гармоничное звучание. Как будто кит отвечает ему.
Ротенберг играет и с другими животными. В основном с жуками и птицами. Есть очаровательный фильм, где он играет на кларнете в лесу в долине Гудзона, в Нью-Йорке, и стая цикад в вершинах деревьев поет (то есть быстро щелкает брюшными перепонками) так, как это случается раз в семнадцать лет.
«Чем больше я этим занимаюсь, тем больше расширяется мое представление о том, что можно считать музыкой, – сообщает Ротенберг за кадром. – Звуки, которые раньше казались мне шумом, вызывали раздражение или просто загрязняли фон, теперь я воспринимаю как красивые, эстетичные, оформленные, организованные, целесообразные и необходимые, то есть такими, какими они были миллионы лет. И слышать эти звуки – привилегия, редкая привилегия. И еще реже появляется возможность как-то присоединиться к ним».
В долине Гудзона, сыграв последнюю ноту на кларнете, он поднимает взгляд на деревья и взмахивает руками, словно дирижер. «Крещендо!» – приказывает он, немного посмеиваясь над самим собой. Ротенберг не только кларнетист, но и университетский профессор: где-то в глубине души он наверняка осознает, что цикады будут петь независимо от того, играет он с ними или нет.
Но будут ли? Могу ли я авторитетно высказываться о музыкальном поведении животных на основе одних только роликов на YouTube и журнальных статей, прочитанных в интернете? Я решил, что пришло время купить несколько серьезных книг и глубже погрузиться в науку. Я остановился на двух работах: «Музыка животных: звуки и песни в мире природы» (Animal Music: Sound and Song in the Natural World) и «Эволюция зоооркестра: в поисках того, что делает нас музыкальными» (The Evolving Animal Orchestra: In Search of What Makes Us Musical). Приступая к этим изданиям с карандашом в руке, я ощущаю, как во мне бурлит жажда научного познания.