rels (плюс еще пять пунктов).
Я ставлю пластинку в проигрыватель, ожидая, что она вызовет у меня раздражение. Но вместо этого я слышу народную музыку как она есть – живую, эксцентричную, легко узнаваемую. Блюстители музыкального вкуса нашей культуры забраковали ее как безвкусную, но это настоящие плоды народного творчества, принадлежащие конкретному народу и записанные вскоре после Второй мировой войны.
Томас Вендлингер родился в 1909 году, когда Бавария еще была королевством. И слушая йодли его ансамбля, я осознаю, что эта музыка не менее интересная, аутентичная и яркая, чем ямайское речевое пение, тувинское горловое пение, ганский хайлайф или любая другая народная музыка, которую наша культура признала ценной с художественной точки зрения. Но какой-то авторитет отмахнулся от народной музыки по причинам, объяснить которые его никогда не попросят.
В остальном папина музыкальная коллекция состояла из шлягеров.
В исходном значении немецкое слово schlager обозначает жанр массовой музыки, популярной среди немцев рабочего класса и низшей прослойки среднего. Термин был заимствован полдюжиной европейских языков, да и носителям многих других известно его значение. Когда «простые люди» собираются на уличные вечеринки, дни рождения или ярмарки в Албании, Австрии, Бельгии, Боснии, Болгарии, Венгрии, Германии, Греции, Италии, Литве, Нидерландах, Польше, Румынии, России, Сербии, Словакии, Словении, Финляндии, Франции, Хорватии, Чехии, Швейцарии, Швеции, Эстонии и так далее, они слушают шлягеры.
Этот жанр заслуживает отдельной главы, и в гораздо более объемной версии этой книги, от которой мне пришлось отказаться, такая глава была задумана. В пылу азарта я переводил тексты шлягеров с нидерландского и немецкого на английский, все глубже проваливаясь в кроличью нору интерсоциального анализа. Я заметил, что большим поклонником этого жанра был Моррисси, и предлагал читателям убедиться в наличии явных корреляций между его творчеством и такими классическими шлягерами, как Warum (…Nennt Man Dich Sunnyboy) Рут Брандин и The Berlin Rundfunk-Tanzorchester. Я предавался довольно пространным размышлениям о том, что песня Герарда Кокса 1948 – нидерландская перепевка песни Гилберта О’Салливана Alone Again (Naturally) – может рассказать о переживании потери в двух разных культурах. Над одной этой главой я мог бы работать до 2043 года.
Я и сейчас понимаю, что меня так привлекало в этой идее. Изучение шлягера способно многое рассказать о классовой (или кастовой) системе. Ни один британец, с которым я общался за годы работы над этой книгой, не знал такого слова. «Что это?» – спрашивали они в искреннем недоумении. «Самый популярный музыкальный жанр в Европе, – отвечал я. – Его любят миллионы людей. Десятки миллионов. А не так давно их было, наверное, сотни миллионов». За этим следовала короткая пауза. «А как это пишется?» Англоязычный мир настолько незнаком с этим словом, что когда Донна Саммер употребила его в интервью для Mojo, вспоминая, как в дни юности записывала в Берлине шлягер вместе с Джорджо Мородером, журналист написал его как schlaga. Очевидно, мы живем более высокими материями и слишком утонченны, чтобы замечать, под что улюлюкают низшие слои населения в других странах.
Одним из королей шлягера был рожденный в Бремене Ганс «Джеймс» Ласт, руководитель оркестра и дирижер, чье ноу-хау заключалось в создании для музыки всех мыслимых стилей, от классики до калипсо, новых аранжировок, звучащих более «весело». Его успех был столь громким, что ему удалось даже то, в чем не преуспели нацисты – завоевать Британию. Наши благотворительные магазины буквально утопают в пластинках Джеймса Ласта: Non Stop Dancing, Beach Party, Hammond A Gogo и Happy Summer Night. В коллекции моего отца были его пластинки Onder Moeders Paraplu («Под маминым зонтом») и James Last Op Klompen («Джеймс Ласт в деревянных башмаках»). На обложке последнего (само собой) была изображена ветряная мельница и «счастливый Ганс», позирующий в традиционном нидерландском костюме.
Ласт продал в Великобритании миллионы альбомов и девяносто раз выступал в Альберт-холле – куда больше, чем любой другой исполнитель, за исключением Эрика Клэптона. Но когда дух времени обращается против тебя, спасения нет. В 2017 году не где-нибудь, а в Bournemouth Echo было торжественно объявлено, что Британское общество поклонников Джеймса Ласта распускается спустя сорок один год славного существования. В нем осталось всего триста участников, и на последней встрече в борнмутском отделе Marsham Court присутствовали всего восемьдесят из них.
«К нашему прискорбию, Джеймс Ласт скончался в июне 2015 года в возрасте восьмидесяти шести лет, – сообщил прессе один из членов общества. – Затем, в августе 2016‐го, скончался Питер Бузи, основатель нашего общества. Председательство перешло к супруге покойного, Норме Бузи. Но она внезапно умерла в июле этого года, всего несколько недель спустя после того, как у нее нашли рак кишечника. Это оказало на нас самое удручающее воздействие и заставило осознать, что путь общества заканчивается».
Прислушайтесь к себе: именно так формируются и поддерживаются снобизм и предрассудки. В трех предшествующих абзацах я использовал все мое красноречие, чтобы представить Джеймса Ласта и его поклонников в определенном свете. Высокомерно заключил в кавычки слово «весело». Отпустил шутку по поводу нацистского завоевания. Предварил ироничным эпитетом объявление в ни в чем не повинной борнмутской газете. Саркастично назвал «славной» историю существования общества, члены которого более сорока лет чествовали Джеймса Ласта.
Все эти словесные уловки я использовал, чтобы вызвать у вас чувство, что поклонники Джеймса Ласта – жалкие и наивные провинциалы. Они ведь и обитают в Борнмуте, который, будем откровенны, вовсе не Лондон и не Нью-Йорк. (Где вообще находится этот Борнмут? Как он хоть пишется?) И все эти любители Джеймса Ласта такие старые! У них находят рак кишечника, они мрут как мухи! В то время как мы молоды (ну… относительно… по крайней мере, помирать пока не собираемся), и артисты, которыми мы восхищаемся, будут жить вечно.
Ну да, конечно. Придет время, когда почти все артисты, которых вы любите, станут старомодными чудаками из давно ушедшей эпохи. История избирательна. Здесь выстреливает некий Бетховен, там прозвучат какие-то The Beatles. Порой история выбирает даже не лучшее, потому что жизнь несправедлива.
Но даже когда история делает «правильный» выбор, на ее полках не хватает места для всего, что вам дорого. Так, несколько названий, если повезет, из всей той тщательно отобранной коллекции, в которую вы вложили столько сил. Остальное осядет в благотворительных магазинах – или что придет им на смену в будущем.
А вы? Где окажетесь вы?
Дорожки моих слез
Я редко плачу.
Может, и плакал чаще когда-то, в далеком детстве, не помню. Я вообще не помню детство. Все, что мне известно о нем, я узнал десятилетия спустя от родных.
И мама, и папа пережили развод. В первые браки они вступили на волне всеобщей эйфории после окончания Второй мировой войны. У обоих в этих браках родились дети, но отношения закончились очень плохо. Мой отец отрекся от своей дочери и никогда о ней не говорил. Моя мать отчаянно ненавидела двух своих старших детей. Когда я был совсем маленьким, она отдала моего брата Тома в «приют» – что-то вроде детского дома, – потому что он плохо себя вел. Том еще даже не был подростком, так что его плохое поведение едва ли объяснялось гормонами – скорее всего, оно было вызвано стрессом и чувством небезопасности. Мой отец – ее новый муж – любил Тома и хотел оставить его в семье, но мама была против. Несколько раз она ненадолго забирала сына домой, но из этого ничего не вышло. Дурному семени следовало оставаться в системе.
От дочери она тоже отреклась за непростительный грех – желание поддерживать отношения с обоими родителями. «Или он, или я. Кого ты выбираешь?» – настойчиво допытывалась мать во время ссоры вскоре после развода. Девочка не смогла сделать выбор и начала плакать. «Я вижу, кого ты выбрала, – сказала мама. – Собирай вещи».
Меня никогда не отдавали в приют и не отправляли собирать вещи. Судя по всему, я не доставлял хлопот. Однако к тому времени как мне исполнилось семь, мама увезла меня за десять тысяч миль от других детей. Я познакомился с сестрой, когда ей было под семьдесят.
Почему я все это рассказываю в книге, посвященной музыке? Потому что эта глава будет о том, что одних людей побуждает плакать, а других оставляет равнодушными. Я знаю: есть читатели, у которых увлажнились глаза от слов в самом начале этой главы и которые к концу третьего абзаца уже утирали слезы. Есть и те, кто сочувственно поморщился, надеясь, что такого материала осталось немного и вскоре книга вернется в прежнее русло. Есть и те, кто закатил глаза и подумал: «Да ради бога, если бы мне хотелось почитать слезливые мемуары, я бы такие и купил» или даже «Попался! Тебя ведь не было при том разговоре твоей матери с сестрой – откуда ты знаешь, что было сказано?»
Мы все плачем о разном, но способность плакать у нас общая. Она, кстати, отличает людей от животных. (Крокодиловы слезы не имеют ничего общего с притворным сожалением: распространена теория, согласно которой рептилии «плачут», чтобы вывести из организма излишки соли.) Порой нам попадается сделанная в полицейском участке фотография убийцы-психопата, и у нас возникает тревожное понимание, что в мире есть люди, совершенно равнодушные к чьей-либо боли, включая собственную. Но это не означает, что они никогда не плакали. Они не рептилии. Из них могли выколотить все эмоции еще в детстве, но существует немалая вероятность, что подходящая песня вернет все обратно. Среди ученых нет единого мнения по поводу того, зачем мы плачем. Частенько приводят искаженную цитату Чарльза Дарвина, который якобы утверждал, что слезы от эмоций «бессмысленны», однако его реальные взгляды на проблему изложены в поразительно несовременной книге «Выражение эмоций у человека и животных» в главе «Специальные выражения у человека: страдание и плач», и они гораздо более неоднозначны. Под викторианскими разглагольствованиями и историями о кретинах, идиотах, истеричных женщинах и африканских дикарях скрывается предположение прославленного натуралиста о том, что люди плачут, поскольку думают, что так им станет легче, и поэтому слезы приносят облегчение.