Последняя версия, которую я хотел бы обсудить, принадлежит Кену Хамеру, поющему в клубе «Бридж-Фолк» в Ньюкасле. Судя по витражу за спиной у Кена, он находится в пабе конца Викторианской эпохи. Кен – вышедший на пенсию соцработник, он поет в фолк-клубах с 1970‐х, а его обладающая ангельским голосом дочь (которую я разыскал, но не узнал о нем никаких дополнительных сведений) возглавляет собственный полупрофессиональный ансамбль.
Поначалу Хамер, представивший песню под неверным названием «Сад мистера Хардинга» и зачем-то объяснивший, что она посвящена «проявлению доброты к людям», кажется довольно бесперспективным. Но когда он начинает петь, его исполнение оказывается на удивление хорошим. Его голос приятен и мелодичен, и к некоторым словам он добавляет легкую ирландскую интонацию. Его пение берет меня за душу, но иначе, чем пение Табор. Та строчка второго куплета, в которой говорится, что Бог не был достойным садовником, и которая в версии Табор неизменно заставляет меня плакать, здесь совсем меня не трогает. Слова звучат своим чередом, и я думаю, что так оно и будет до конца, и я сочту это исполнение всего лишь милым.
Однако слушатели, собравшиеся в пабе, совершенно очарованы песней и рады бы подпевать, вот только в ней нет припева. Они цепляются за единственные повторяющиеся слова – «того же рода, что мистер Хардинг», – и каждый раз, когда они звучат, к Кену присоединяется все больше голосов. Моя эмоциональная вовлеченность нарастает, и к концу песни у меня в глазах стоят слезы. Они появились не тем путем, что обычно, и я не знаю точно, чему обязан ими – то ли застенчивому участию слушателей, то ли невозмутимому исполнению Кена Хамера, то ли ощущению, что он, вероятно, хороший человек и внес свою лепту в распространение любви, как и мистер Хардинг. А может быть, дело в том, как он произносит «Спасибо» спустя лишь долю секунды после того, как заканчивает петь, и уходит со сцены, не дожидаясь аплодисментов. Как бы то ни было, дело сделано.
Нет возможности это проверить, но, подозреваю, что если бы я оказался в том пабе и никогда раньше не слышал эту песню, она произвела бы на меня более глубокое впечатление, чем в виде ролика на YouTube. Впрочем, исполнение Джун Табор воздействует на меня независимо от способа воспроизведения. Вы могли бы проиграть его мне с дешевого мобильного телефона на людном эскалаторе на железнодорожном вокзале – и я заплакал бы.
Какая еще музыка оказывает на меня подобное воздействие, вызывая неудержимые водопады слез? Мало какая. Для начала можно дисквалифицировать инструментальные произведения и песни на языках, которых я не понимаю. Мне доводилось сидеть среди людей, открыто плачущих на концертах Брамса, и я никогда не понимал, как так получается. Неужели их настолько захватывает красота его произведений или пиликанье скрипки? Некоторые мелодии напоминают им о первой любви или мертворожденном ребенке? Им хочется поплакать, и билет на концерт дал им повод разрешить себе это? Для меня это загадка.
В моей жизни было время, когда к глазам подступали слезы от песни Вангелиса и Джона Андерсона State of Independence в исполнении Донны Саммер. Быть может, мне отчаянно не хватало той утешительной уверенности в том, что я живой, которая вроде как имелась у Донны. Сегодня эта композиция мне просто нравится, как множество других. Мои глаза остаются сухими.
Еще была песня Сэнди Денни By The Time It Gets Dark в том ее варианте, который попал в бокс-сет Who Knows Where The Time Goes? (и ни в каком другом). Она до сих пор меня слегка трогает, под настроение, но далеко не так, как в 1990‐х, когда я был во власти депрессии.
«И может, к вечеру мы будем смеяться, – поет Сэнди своим тающим нежным контральто. – Вот увидишь / Все изменится / К наступлению темноты» (And maybe, by the evening we’ll be laughing. / Just wait and see / All the changes there’ll be / By the time it gets dark). Я плакал, потому что прекрасно понимал: к наступлению темноты ничего не изменится – у меня все еще будет депрессия. Сэнди с тем же успехом могла быть моей многострадальной женой, поющей для меня и изо всех сил старающейся вытащить из ямы, в которой я оказался.
И поскольку депрессия всегда стремится оправдать свое существование и продолжение, я плакал не только от доброты певицы, но и от осознания того факта, что она утешает себя, что в 1974 году, когда записывалась эта песню, находилась в ужасном состоянии, что позже у нее забрали дочь, и вскоре Сэнди умерла. Так что песня служила «доказательством», что, как бы нам ни хотелось смеяться, смеяться мы не будем, и в конце концов тьма поглотит нас и утащит в ад.
Сейчас мне стыдно за то, как я использовал эту песню. Я не позволял ей быть тем, чем она была. Я использовал ее так, как некоторые люди алкоголь – напиваются, давая себе повод вести себя как попало. Я залпом, взахлеб пил By The Time It Gets Dark, пока не достигал желаемого градуса страданий. Но Сэнди Денни написала эту песню не для того, чтобы я мог упиваться жалостью к себе, и уж конечно, не для того, чтобы кто-то жалел ее.
Десятилетия назад у меня увлажнялись глаза, когда Стив Харли пел о «Титанике», приплывшем в Брайтон, в невероятно пафосной песне Cockney Rebel Tumbling Down. Выдавая желаемое за действительное, я считал, что в этой строчке поется об альтернативной реальности, в которой обреченный корабль благополучно добрался до порта. Когда мой брат Том вспоминает о том, как наша мать его отвергла, и о времени, проведенном в приюте, он пожимает плечами и говорит на нидерландском: Zo was ’t nou eenmaal или ’t was niet anders («Так уж получилось», «ну было и было»). Но если «Титаник» может приплыть в Брайтон, значит, и все остальное можно исправить.
Но что на самом деле означает та строчка? Tumbling Down – это попытка закоса одновременно под Боба Дилана и Дэвида Боуи. За строчкой о «Титанике», приплывшем в Брайтон (Titanic sail into Brighton), следует строчка «стаккато Хэмингуэя, трагическая бравада может пугать» (The Hemingway staccato, the tragic bravado can frighten). Я не имею ни малейшего понятия, что это могло бы означать. Что, если Харли имеет в виду «Титаник» (или какую-то вымышленную его версию), который берет на борт пассажиров из Брайтона, увозя их на верную смерть? Я не уверен. А неуверенность каким-то образом блокирует мои слезные протоки.
Хоть я и неверующий, меня могут растрогать до слез некоторые христианские песни. Например, композиция Hillsong Worship под названием Awake My Soul с вокалом Брук Лигертвуд. Вероятно, это самая любимая моя песня за последние пять лет, и не только потому, что она шедевр жанра, который презирают критики, СМИ и, возможно, вы. Меня доводит до слез пронзительность этих миллениалов, называющих себя «сломленными», однако черпающих мужество в скором пришествии Спасителя. «Мессия» Генделя меня скорее забавляет, однако от песни Awake My Soul захлестывают волны сострадания.
А еще я наполняюсь радостью, когда слушаю – и даже напеваю – песню Эми Грант Better Than A Hallelujah, потому что эта непримиримая в прошлом христианка научилась добрее относиться к тем, кто не может уверовать, и нотки сострадания в ее голосе вселяют в меня веру в человечество.
И еще есть песня Джейми Грейс Heaven (Fix Things). Не знаю, можно ли тут сказать, что меня трогает именно сама песня, поскольку в моей голове она неотделима от видеоклипа, в котором ее исполняет под фонограмму сама Джейми. Грейс – невероятно одаренная христианская певица и автор песен. Ее эмоциональная открытость почти пугает. (Помимо прочего, у нее СДВГ и синдром Туретта.) Она очень любит Иисуса, но еще любит свою мать, которая больна какой-то хронической и, кажется, неизлечимой болезнью. Песня Heaven (Fix Things) – это искренняя попытка Джейми Грейс донести до слушателей свои чувства по поводу того, что Бог не хочет применить свое всемогущество и излечить ее маму.
В теории я – посторонний, и мне не должно быть никакого дела до этой ситуации. Я никогда не молил Бога что-то исправить. Вероятно, у нас с Джейми меньше общего, чем у двух случайно выбранных людей. И тем не менее я плачу. Как минимум у меня всегда увлажняются глаза.
На мой (затуманенный слезами) взгляд, этот видеоклип – один из самых сильных музыкальных клипов, которые мне доводилось видеть за последние пятьдесят лет. Грейс безупречно открывает рот под собственный предзаписанный вокал, но в нескольких моментах настолько поддается эмоциям, заставившим ее написать эту песню, что у нее перехватывает дыхание, и она не попадает в фонограмму. Видно, как она близка к тому, чтобы разразиться безудержными рыданиями. И пока она пытается прийти в себя, ее предзаписанный голос продолжает петь. Именно эти моменты бессильного молчания так трогают меня. Что влияет больше – музыка или вид расстроенной и уязвимой молодой девушки, которая вопреки всему надеется, что Бог поможет ее матери, – сказать трудно.
В 2020 году, когда я редактировал эту главу, мне ненадолго показалось, что я знаю ответ. Я нашел на YouTube видеоклип девушки, которая называет себя Калимун и занимается переводом любимых песен на амслен – американский жестовый язык. Наблюдая, как она работает над песней Джейми Грейс Heaven (Fix Things)[2], я вынужденно сосредотачиваюсь на другом лице, другом человеке, разрывая таким образом нейронную связь, которая возникла у меня в мозгу, когда я смотрел, как Джейми Грейс пытается сдержать слезы.
Однако то, что казалось мне объективной проверкой, проходит не по плану. Дело в том, что Калимун, как и Джейми Грейс, – молодая девушка, которая обращается к Иисусу за утешением в мире, полном страданий и расовых предрассудков. Ее жесты и мимика так же откровенны, эмоции так же выставлены напоказ. (Может быть, она делает это намеренно, чтобы доходчивее передавать смысл. Без сомнения, она хорошо изучила оригинальный клип и, вероятно, использует его как шаблон для собственного исполнения.)