И снова у меня увлажняются глаза (пусть и всего на мгновение), и я не могу понять, в какой степени мои эмоции вызваны музыкой, а в какой – видеоматериалом, в котором девушка катается на американских горках надежды и отчаяния.
Друзья рассказывают мне, что любая музыка, напоминающая им о раннем детстве, заставляет их плакать. Она может воскрешать в памяти какие-то особенно эмоциональные эпизоды, но не обязательно. Снова почувствовать себя трехлетним, шестилетним, тринадцатилетним – уже повод расплакаться. Того человека, которым вы были тогда, больше нет. Но его возвращают к жизни Петула Кларк, Вера Линн или какая-нибудь старая школьная песня.
Как я уже признался в главе «Сочувствую вашей утрте», меня музыка из детства совершенно не трогает. Самым ранним моим сентиментальным произведением стала, вероятно, композиция трубача Нини Россо Il Silenzio – сингл с частотой вращения сорок пять оборотов в минуту, чью картонную обложку с изображением двух блондинок-итальянок в розовых сорочках и пижамах я до сих пор очень живо помню. Откровенный китч для любителей китча.
А может, это был заключительный отрывок из кантаты Баха BWV 147 в исполнении нидерландской органистки Фейке Асмы – еще один сингл в скромной коллекции моих родителей. Любопытное напоминание о той исторической эпохе, когда классические произведения выходили в виде синглов с расширенным отверстием, пригодных для музыкальных автоматов. Но могу ли я подобрать к этому синглу другие эпитеты, помимо «любопытный»? Едва ли.
Учитывая мою семейную историю, можно было бы решить, что песня Рольфа Харриса Two Little Boys («Два маленьких мальчика»), которую я впервые услышал, когда мне было около девяти, могла бы стать для меня ностальгическим порталом в прошлое. Отнюдь. А как же песня Элтона Джона Daniel о пропавшем старшем брате, чьи «раны никогда не заживут»? Ее я услышал, когда мне было лет тринадцать. Снова нет. Если честно, она мне вообще не понравилась. Какая-то посредственная чушь, значительно уступающая Elderberry Wine с того же альбома, где по крайней мере можно услышать звуки горна.
Мне было под сорок, когда я впервые услышал A Proper Sort Of Gardener. Долго же мне пришлось ждать возможности прослезиться.
Для похорон моей жены я составил небольшой плейлист. Когда гости заняли свои места в часовне, зазвучала песня Dead Can Dance, которую Эва любила больше других, – Sanvean (I Am Your Shadow). После небольшой вступительной речи мы прослушали акустическую версию Six Months In A Leaky Boat в исполнении Тима Финна и Эдди Райнера. В заключение прозвучала до нелепости красивая композиция, которую сочинил специально для Эвы один из ее любимых музыкантов – Франко Баттиато. Эта композиция наполняла часовню, пока гроб выкатывали за занавес.
Ни под одну из этих песен я не плакал. Кто-то скажет, что я оцепенел от горя или изо всех сил сдерживал себя. Но это не так. Я оставался таким же эмоционально включенным, как и всегда. Но нейронные пути, которые задействуют мои слезные железы, немногочисленны, и ни одно из музыкальных произведений, звучавших на похоронах моей жены, как бы красивы они ни были, не затронуло этих путей. Думаю, я мог бы проиграть A Proper Sort Of Gardener, потому что Эва очень помогала мне в моих попытках стать достойным садовником. Но не уверен, что эта песня вообще была знакома моей жене, а на ее похоронах главной была она, а не я.
Перечитывая последний фрагмент, я засомневался, считала ли Эва упомянутую песню Dead Can Dance самой трогательной из всех. Правда ли это? Кажется, я не замечал, чтобы она проливала над ней обогащенные пролактином слезы.
Впрочем, она тоже редко плакала.
Пылесборник, который зря занимает место
Среди подарков, которые я дарил Луизе на день рождения, была семидюймовая виниловая пластинка под названием Wildfowl Calling: Peter Scott Introduces The Virtuosos Of The Wild Chorus, выпущенная шестьдесят лет назад лейблом His Master’s Voice.
Она старая, по крайней мере по меркам молодежи. Но ее нельзя назвать редкой и дорогой или причислить к тем, которые представляют на аукционах интерес для анонимных миллионеров, повернутых на Элвисе и The Beatles. Питер Скотт был орнитологом и защитником дикой природы, и на пластинке мы можем услышать его описания птиц и запись издаваемых ими звуков. Сложно представить, чтобы у многих людей – и тогда, и сейчас – часто возникало желание послушать (в монорежиме) кряканье горного гуся, крики хохлатой пеганки, обыкновенной гаги, свиязи и так далее. Я даже не знаю, сколько раз Луиза проигрывала подаренную мной пластинку. Один? Два? Два, пожалуй, уже перебор. Это вещь, которая какое-то время занимала плоский кусок пространства в виде квадрата со стороной семь дюймов в моей квартире, а теперь – аналогичный кусок пространства у нее дома.
Под «вещью» мы обычно подразумеваем предмет одежды или интерьера. В английском языке этому соответствует слово stuff, происходящее от старофранцузского глагола estoffer – обеспечивать необходимым, экипировать. В свою очередь, этот глагол происходит от древневерхненемецкого stoffōn, а тот – от протозападногерманского stoppōn – наполнять, блокировать, забивать. Мой родной язык, нидерландский, за долгие века развития отдалился от английского. Нидерландское слово stof означает (среди прочего) «пыль». Поэтому когда я слышу, что люди не знают, что им делать со всеми их вещами – stuff, – у меня в голове возникает картинка, как они ведут безнадежную борьбу с пылью.
В каком-то смысле так оно и есть.
Раньше музыка была явлением эфемерным, чем-то, что нельзя потрогать. Но с тех пор как мы научились записывать и воспроизводить ее, промышленность неустанно пытается нас убедить, что музыкой нужно владеть. Наша культура стремится экипировать нас, обеспечить всем необходимым.
И музыка – тоже необходимость.
Музыка – необходимость?
Кто-то может возразить – руководствуясь скорее эмоциями, чем научными данными, – что пение Ареты Франклин действительно необходимо. Но даже если это правда и прослушивание композиций в ее исполнении каким-то образом улучшает жизнь, владеть – не значит слушать. Многие из нас владеют музыкой, к которой обращаются редко или вообще никогда не слушают. А музыканты и вовсе известны тем, что не хранят дома собственные записи. Они редко помнят, какие песни с какого альбома, а порой им трудно воскресить в памяти названия, которые они когда-то дали своим произведениям. Артисты живут своей жизнью и делают новую музыку, им недосуг собирать виниловые пластинки, кассеты, компакт-диски и BD (все это к тому же надо где-то хранить). Можно сказать, они как те птицы, которым ни к чему хранить семидюймовую пластинку с записью птиц под названием Wildfowl Calling.
Так в чем же был смысл моего подарка?
Смысл есть, и не один.
Во-первых, виниловая пластинка – физический символ того, что я помню и праздную тот день, когда родилась моя любимая женщина. (Каждый день в Великобритании покупаются и вручаются тысячи таких символов в виде открыток, несмотря на то что в большинстве своем они очень быстро оказываются в мусорном ведре, а ведь ради их производства рубили деревья!)
Во-вторых, на обложке пластинки размещена фотография Питера Скотта, которая помогла Луизе освежить воспоминания о нем (он был ее дядей).
В-третьих, пластинка была выпущена в 1962 году, когда Луиза была еще очень молода. Слегка пожелтевшая картонная обложка, пахнущая старой бумагой, в потрепанной ламинации, со старомодными рисунками птиц, а также устаревшим шрифтом одновременно говорит о том, какая она старая, и возвращает нас в прошлое.
Кроме того, любое пополнение в коллекцию винила Луизы поддерживает ее веру в то, что это увлечение еще живо. В наши 2020‐е проигрыватели превратились в удел чудаков. Луиза до сих пор слушает винил, хотя не брезгует и компакт-дисками, и роликами на YouTube. Разумеется, подаренная мной пластинка с криками диких птиц не может значить для нее столько же, сколько пластинки из детства, сформировавшие ее как личность. Но, получая время от времени новую пластинку, Луиза думает о своем проигрывателе как о вещи, которой она до сих пор иногда пользуется, а не как о пылесборнике, зря занимающем место.
И таким образом многие области ее прошлого – личные, семейные и социальные ассоциации с пятью десятилетиями музыкальной истории – могут восприниматься скорее как живые, чем мертвые.
В моей коллекции имеется выпущенная в 1970 году пластинка прогрессивной группы Van der Graaf Generator под названием The Least We Can Do Is Wave To Each Other. Я купил ее в Австралии еще подростком, и мне досталась версия, записанная на лейбле Philips, а не на оригинальном британском лейбле Charisma. Пластинка редкая, но не то чтобы безумно ценная – на Discogs доступен только один экземпляр в удовлетворительном состоянии по цене 26,50 фунта. Для сравнения, канадская версия обошлась бы вам в 93,74 фунта.
Однако у моего экземпляра имеется «добавленная стоимость». В ноябре 2005 года я взял пластинку с собой на фестиваль Crossing Border в Гааге, где выступали Van der Graaf Generator, недавно воссоединившиеся после двадцати семи лет молчания. Оказавшись за кулисами, я раздобыл автографы всех четырех участников. Они нацарапали имена под фотографиями себя в юности.
Несколько росчерков синей ручкой не изменили того факта, что я редко ставлю эту пластинку. Но обложка напоминает мне о том часе, который эта группа, моя жена и я провели в гримерке в ожидании, пока припозднившиеся Mercury Rev закончат свой наискучнейший сет, чтобы я мог объявить о выходе Van der Graaf, и шоу продолжилось.
С точки зрения эмоций за этот час много чего произошло, и дело было не только в неожиданных всплесках энергии раздраженных музыкантов, не ожидавших, что им придется ждать выступления чуть ли не до полуночи. Я полагал, что напряжение, витавшее в воздухе, вызвано эгоистичным нежеланием Mercury Rev покидать сцену, однако выяснилось, что музыканты и без того были на грани. «Сосредоточьтесь, сосредоточьтесь», – бормотал Питер Хэммилл, когда страсти совсем накалялись. Оказалось, что тот концерт был последним перед тем, как Дэвид Джексон ушел из группы, перессорившись со всеми и положив конец дружбе длиной в тридцать шесть лет.