– Его эти истории окончательно доконают, – сказал Хургин.
– Вы мне хотели что-то сказать, – напомнил Большаков.
Он не мог говорить о Козлове спокойно.
– Теперь уже окончательно понятно, что это не он, – сказал Хургин. – То есть он лично в этом не участвует. Но как-то связан с происходящим.
– Интересная мысль, – признался Большаков. – Как это она раньше мне в голову не приходила?
Произнесено все было очень спокойно и деловито, но Хургин уловил тщательно скрытую издевку. Он сделал вид, что не обиделся.
– Вольский, научный руководитель Козлова, предположил, что есть какой-то фактор, внешняя сила, воздействующая на Олега. Причем, по его мысли, эта сила может быть вовсе не материальной.
– Дух, – предположил Большаков. – Телепатия. Обычное дело. Я и сам этим иногда балуюсь.
– Вы напрасно иронизируете.
– Я не иронизирую! – неожиданно взорвался Большаков. – Мне вовсе не до шуток сейчас! У меня каждую неделю по нераскрытому убийству прибавляется из-за этой сволочи.
Он даже побагровел – так сильно кричал. Он был готов сейчас выставить доктора за дверь.
– Вам в это трудно поверить, но Вольский, по-моему, прав, – торопливо заговорил Хургин. – Это единственный способ для нас – проверить, что подобное действительно существует.
– Что существует? – крикнул Большаков. – Телепатия?
– Я не говорю сейчас о телепатии. Просто внешнее воздействие. Я много нового узнал о Козлове. Вы знаете, что он очень восприимчив? Впечатлительный, у него все на эмоциях. Понимаете? Не от разума идет, а от чувств. И это означает – что?
– Что? – зло спросил Большаков.
– Он способен впитывать информацию, чувства, да что угодно. Он как чувствительное принимающее устройство. Что-то подобное и вы испытываете, наверное…
Большаков при этих словах дернул головой, будто его пронзило током. Хургин заметил это и добавил успокаивающе:
– Ну не совсем именно так вы все чувствовали. Не так отчетливо, грубее. Но все равно похоже. Я поясню. Вот вы заходите в помещение, где много людей собралось. Они, эти люди, к вам относятся негативно. Не любят вас за что-то. И вот когда вы вошли, они все разом оборачиваются и смотрят на вас, но никто ни слова не произносит. Просто смотрят – и все. А вы недоброжелательную атмосферу все равно чувствуете. Она будто в воздухе разлита. Ну, бывало такое с вами? А?
Большаков мрачно молчал.
– И под этими их недоброжелательными взглядами вам так неуютно становится, так плохо, что даже дыхание перехватывает. Ведь испытывали такое? Правда?
– Ну, допустим, – процедил сквозь зубы Большаков.
– Вот видите! – торжествующе произнес Хургин. – Ведь никто из присутствующих и слова не промолвил, а вы ощутили эту недоброжелательность. Она вошла в вас, вы ее ощутили в себе. То же самое происходит с Козловым.
И опять Большаков вздохнул. Одно упоминание о Козлове выводило его из себя.
– Хорошо, допустим, – сказал он после долгой паузы. – И что дальше?
– Надо искать!
– Что искать?
– Причину происходящего с Козловым!
– И вы думаете, найдете эту причину?
– Надеюсь.
– А она есть?
– Есть, – твердо сказал Хургин. – Я за последнее время разговаривал со многими людьми, знавшими Козлова. Такие, знаете, беседы – иногда просто ни о чем. И вот постепенно складывается картина. Каждый разговор – будто часть мозаики, я эту мозаику составляю, составляю, и вдруг получается картина, портрет. Я в этот портрет всматриваюсь и вижу, что уже близок к разгадке. Что-то было во всех этих разговорах такое, что способно нам открыть глаза на происходящее.
– И что же это?
– Не знаю, – пожал плечами Хургин.
Он даже в первый момент смутился, но почти сразу горячо заговорил:
– Что-то было! Уверен! Я сейчас все эти разговоры перебираю в памяти и вижу, что где-то прошел мимо разгадки! Что-то такое в разговоре промелькнуло, чему я не придал значения или не так истолковал, но я был близок к этому, совсем рядом прошел.
– Будете искать?
– Да.
– Желаю удачи.
Опять в голосе собеседника Хургин услышал издевку. И, наконец-то обидевшись, доктор сказал упрямо:
– Да, буду искать!
– И вы даже знаете, где надо искать? – изобразил интерес Большаков.
– Где-то совсем в недавнем времени. Месяца три назад, не больше. Что-то тогда в его жизни произошло.
– Что же именно?
– Не знаю. И допускаю, что и сам Козлов этого не знает. Надо еще по его окружению пройтись. Кто-то рядом с ним должен быть. Тот, кто на него воздействует.
– Это конкретный человек? Или дух? – позволил себе улыбнуться Большаков.
– Думаю, конкретный человек.
– Кто-то из тех, кого мы знаем?
– Трудно сказать. Возможно, что и нет.
Помолчали. Хургин выглядел печальным.
– И еще в его детстве я хочу покопаться, – сказал он после долгой паузы. – Может, там еще что-то выплывет.
– А что, есть конкретные мысли?
– Нет, – честно признался Хургин. – Но детством стоит заняться. Те годы для Козлова имеют значение. И он считает, что только то, что с ним в детстве происходило, – это и была настоящая жизнь.
– Он сам вам об этом сказал?
– Нет. Просто я обратил внимание, что в его фотоальбоме собраны только детские фотографии. Понимаете? Нет снимков из его, например, студенческой жизни.
– Почему?
– Я тоже этим вопросом задался. И даже у его товарищей по институту интересовался. Они сказали, что Козлов эти снимки никогда не брал, даже если он сам на них присутствовал. Они не представляли для него ценности. Не интересовали. Только то, что было в детстве, интересно. Тогда еще была жива мать. Другая жизнь. Хорошая жизнь. Там, при матери, он и был настоящим. А теперь все не то. И никто ему не нужен. Ушел в свою латынь, как в монашеский скит. Спрятался, скрылся от людей. Так что его детство – тоже очень интересная пора. Может быть, там разгадка всего?
– Вы так думаете?
– Не уверен, – признался Хургин. – Но кто знает? – Он наконец согнал с лица выражение задумчивости. – Я хотел бы поговорить с Козловым.
– О чем? – вскинулся Большаков.
– О нем. О том, что происходит.
– Нет! – резко сказал Большаков.
– Почему?
– Нет! Его обследуют, и пока обследование не закончится, ни один человек к Козлову не будет допущен! Ни один!
Козлов лежал в своей палате со сломанным ребром и многочисленными следами побоев. Но Большаков не мог сказать об этом своему гостю.
Глава 40
Хургин увидел Большакова через несколько дней. Тот приехал к нему в больницу вместе с женой и сыном. Мальчишка выглядел все так же неважно. Хургин всматривался в его лицо с беспокойством, которого даже не мог скрыть. Поговорил с ребенком, родители в это время сидели рядом, напряженно вслушиваясь в разговор. В кабинете было душно, или это Хургину только казалось, и, когда беседа с мальчиком подошла к концу, Хургин предложил:
– Пройдемся по свежему воздуху. Там и поговорим.
Вчетвером вышли на улицу, мальчишка был скован и тих и все время жался к матери. Большаков хмурился и время от времени нервно покусывал губы.
– Что Виталик вам самим рассказывает? – спросил Хургин. – Может быть, что-то такое, чего не сказал мне.
Большаковы – муж и жена – переглянулись.
– Пару раз он жаловался на головокружение, – сказала женщина. – Говорил, что у него темнеет в глазах. И еще – головные боли.
– Боль тупая?
– Да. Говорит, что в голове тяжело.
– Во всей голове? Или боль локализованная?
– Во всей.
– Он бледнеет при наступлении головной боли?
– Нет, не замечала.
– Тошнота? Рвота?
– При головной боли?
– Да.
– Не было.
Большаков-старший шел, глядя себе под ноги. Лицо у него побагровело. Мальчишки за деревьями гоняли мяч. Виталик позволил себе взглянуть в ту сторону лишь однажды, все так же жался к матери и слушал, что говорят взрослые. Похоже, он понимал, что речь идет о нем.
– Припадков больше не было? – спросил Хургин.
– Нет.
Мальчишки, гонявшие мяч, вдруг закричали все разом, потом раздался дружный смех. И опять Виталик бросил в ту сторону быстрый, полный тревоги взгляд.
– Иди туда! – неожиданно сказал сыну Большаков. – Иди к детям!
Виталик вцепился в руку матери и смотрел на отца испуганно.
– Иди! – повторил Большаков. – Не цепляйся за мать!
В его голосе слышалось с трудом скрываемое напряжение.
– Пусть он будет с нами, Игорь, – попросила жена.
Лицо мальчика перекосилось. Что-то происходило, чего Хургин не понимал.
– Пусть он к детям идет! – рявкнул Большаков, хватая сына за руку.
Виталик пытался удержаться подле матери, но Большаков его от матери отнял, и мальчик заплакал, зарыдал в голос. Большаков поднял его в воздух и затряс – ожесточенно, с ненавистью.
– Не плачь! – кричал Большаков, и его лицо было перекошено, но Хургин сейчас смотрел не на него, а на Виталика. Мальчишка закатил глаза, и у него, как показалось доктору, появилась на губах пена.
Хургин выхватил Виталика из рук Большакова-старшего, прижал к себе и заговорил быстро-быстро:
– Вот так дела, Виталик, ты посмотри, какая собака. Ты видел где-нибудь такую собаку? Чтобы у нее уши были разные, совсем разные, одно большое, а другое маленькое? Ты только посмотри, вот она как раз побежала, вот смотрит на тебя. Смотри-ка, лапу протянула, это она с тобой здоровается, Виталик… – Хургин все это произносил скороговоркой. – …А у нее и глаза, оказывается, разные. Виталик, ты только посмотри, один глаз черный, другой желтый. Ой, видишь, она тебе подмигнула…
И вдруг мальчишка повернул голову. Собаки рядом не было, он за одну секунду понял, что его обманули, и расплакался еще сильнее. Но это Хургина нисколько не растревожило, он прижал к себе мальчишку и сказал негромко, не поднимая головы:
– Все хорошо, все пройдет сейчас. Он переплачет, его потрясение уйдет в слезы.
Мальчишка плакал и дрожал в его руках, но припадка уже не будет, Хургин был в этом уверен.