— Ты еще здесь? — Нина заглядывает в мой кабинет и по-свойски усаживается в кресло.
Честно говоря, для меня оно узковато, я с трудом втискиваюсь между подлокотниками, поэтому всегда выбираю стул. Или диван — вот подходящее кресло для такой, как я.
Откинув голову, Нина закрывает глаза:
— Ничего себе дождина, да? Я из-за него на родительское собрание опоздаю. А надо быть — все-таки первое!
Она меня удивляет:
— Твоя машина ведь у школы!
— За школой, — уточняет Нина. — До парковки еще добежать надо. И потом плыть по брюхо в воде — такое себе удовольствие…
— Может, начало отложат? Все же в такой ситуации оказались.
— Вот и проверим училку на вменяемость.
— Мы сами — училки.
— Не, не сравнивай. В общеобразовательных совсем другого поля ягоды.
Я сдаюсь: ей лучше знать, у Нины пошла в школу уже вторая дочь. Обе такие же длинноногие и глазастые — мальчишки обречены!
Она вдруг выпрямляется в кресле:
— Слушай, я тут подумала… А не свести ли нам мою маму с твоим отцом? Оба одинокие, симпатичные.
— В каком смысле — свести? Они же не собаки…
— Ой, не цепляйся к словам! Ну, познакомить. Но с намеком!
— Папа не согласится.
— Значит, ему намекать не будем.
Я упрямо качаю головой:
— Не стоит.
— Да неужели?! Твоему отцу сколько лет? Пятьдесят пять? Молодой же мужик по нынешним меркам. Разве что моя мама ему староватой покажется… Но это выяснится при знакомстве. Так-то она у меня в полном ажуре — укольчики красоты, все что полагается.
— Я… Я не хочу лезть в его личную жизнь. Может, у него уже есть кто-то?
— Ну конечно!
— Раз он не говорит об этом, значит, не считает нужным афишировать.
— Да нет у него никого!
Нина заявляет это так уверенно, что мне становится обидно за папу: неужели он видится ей неспособным найти любовь самостоятельно?
Клевета, опровергнуть которую ты не в состоянии, точно липкая пленка, не дает вдохнуть, глушит звуки, затыкает рот. Нет, я вовсе не считаю его одиночество (если так и обстоят дела!) чем-то зазорным. Напротив, именно поэтому я всегда считала папу цельной натурой — кто еще способен четверть века хранить верность женщине, предавшей его? Он истинный стоик. Только кто может оценить это?
— Но ты можешь это изменить, — воркует Нина. — К тому же моя мама живет отдельно, он сможет переселиться к ней, и ты наконец устроишь свою личную жизнь.
Вот тут меня разбирает смех!
Нина смотрит с жалостливой терпеливостью, как на слабоумного ребенка, который веселится, когда впору плакать.
— То есть ты считаешь, что мой папа мешает мне завести любовника? — выдавливаю я, вытирая слезы.
— Ну, не только он…
— Только не он!
Она соглашается:
— В большей степени ты сама, конечно. Пора тебе понизить планку требований…
— Господи, да нет у меня никаких требований!
— Запомни, идеальных мужиков в мире просто нет.
Почему я до сих пор не замечала, что Нина — жуткая нудила?! Произносить прописные истины со столь значительным выражением дано не каждому… Еще утром я находила ее остроумной, очаровательной и при этом глубокой, а сейчас… Что происходит? Уж не Макс ли, законченный мизантроп, пустил во мне корни?
Милана, помнится, намекала: мне нужно относиться к миру в целом и каждому его обитателю в отдельности менее восторженно, и в этом, возможно, есть доля истины. Но это же не значит, что пора возненавидеть весь свет?!
— Мне пора, — испуганно бормочу я.
Еще десять минут наедине с Ниной, и я разгляжу в ней то, чего видеть не желаю. Бежать! Бежать…
— Ты куда?! Там же ливень!
Бегущая я — то еще зрелище. Бегущая я под дождем — просто готовая комедия. Где вы, киношники, почему не снимаете, как перепуганная слониха топает по лужам, а ветер насмешливо вырывает у нее зонт, который она комично старается удержать и вертится на месте, отыскивая нужное положение?
Из-под навеса магазина, где прячутся от дождя подростки, доносится взрыв хохота. Не нужно даже поворачивать голову, чтобы догадаться — они передразнивают меня и корчатся от восторга.
Я понимаю их, это же так смешно! Умереть можно.
И порой хочется.
Закрываюсь в комнате до того, как папа возвращается с работы. Сегодня я не в состоянии общаться даже с ним. Только Макса с его неутихающей злобой я в состоянии вынести… Наконец-то мы окажемся на одной волне.
На кухонном столе оставляю записку, в которой вру, что нехорошо себя чувствую, приняла лекарство и решила отоспаться. Прошу не будить. Другая дочь отправила бы это сообщение в гаджете, но мы с папой до сих пор обмениваемся бумажными записками. То, что я использовала наш канал связи, чтобы обмануть его, да еще избегаю встречи, мучает меня больше, чем отзвук искреннего детского смеха, заглушающего шум дождя.
Мне не впервой становиться объектом насмешек и издевок. Но знаете что? К этому невозможно привыкнуть…
Во мне погиб великий актер!
Серьезно, мне разве что не аплодировали все эти мамки-няньки детского дома, когда я носился крылатым демоном (им, наверное, казалось — ангелом!) вокруг их подопечных. Те возились со своими головоломками и еще какой-то фигней, а я щелкал угрюмые лица, восхищаясь сосредоточенностью ребят и умоляя не поглядывать на меня. Каждый занимается своим делом.
Или как там было в моем сне? «Каждому свое». Профессорша из дома престарелых сказала, что это было девизом Бухенвальда… Надо проверить. Какая-то рандомная информация застревает в памяти и потом неожиданно всплывает во сне. Наяву я ведь не помнил, что фашисты любили это изречение. Такие простые слова…
Только от одного мальчишки я никак не мог добиться, чтоб он не смотрел на меня. Когда я одергивал, он поспешно опускал голову, но уже через минуту снова следил за мной. Как самого маленького, его посадили за отдельный столик с обычным пластиковым конструктором со срезанными шипами и дырочками — такой я сам обожал в детстве. У меня была целая армия шипоголовых солдат, вот только не помню, с кем они сражались.
Что-то не давало мне покоя… И здорово отвлекало, особенно потому, что я не мог ухватить причину растущего беспокойства. Казалось, оно связано с этим малышом, у которого были удивительно синие глаза. Все же обычно у людей глаза серые, лишь слегка отливают голубизной в ясные дни. А у него цвет роговицы был насыщенным, как…
«Как у меня!» — осенило в тот момент, когда этот мальчишка ухватил мои джинсы и доверчиво запрокинул личико:
— Дяденька… А вы не мой папа?
«А вдруг?!»
Эта мысль меня просто оглушила. Разве я интересовался судьбами девушек, с которыми спал — в прямом и переносном смысле? А что, если по крайней мере в одной из них та ночь оставила живой след? Могла она бросить новорожденного в роддоме? Запросто. Я ведь тащу в свою в постель всяких сучек, чего еще от них ожидать?
Вокруг уже хихикали, и можно было легко догадаться, как потом достанется этому мальчишке за его простодушие. Именно потому, что каждому из них хотя бы раз хотелось задать тот же вопрос и услышать подтверждение. Но это не произойдет никогда, они уже знали, а малыш еще продолжал надеяться.
Его маленькая рука продолжала комкать мои джинсы, и одна из воспитательниц, самая уродливая, конечно, уже бросилась на помощь, но я остановил ее жестом. Она выразительно поджала губы, съежила подбородок. Гриб-сморчок.
Но мне плевать на ее недовольство, у меня возникла проблема посерьезней. Нужно было как-то реагировать на вопрос пацана… Однако вместо ответа в моей голове каждую долю секунды вспыхивали новые вопросы: «Сколько ему лет?», «Могу я потребовать анализ ДНК?», «А на хрена мне это?!», «Известно ли имя его матери?».
— Как тебя зовут? — спросил я, перекрыв остальной поток.
— Саша. — Он улыбнулся так, будто произнес что-то приятное.
И я, конечно же, мысленно примерил: Александр Максимович. Неплохо звучит…
— Да, блин, еще не хватало! — вырвалось у меня.
Ручонка отдернулась.
Во взгляде всплеском отчаяние, хлестнувшее даже по моему сердцу. Волком глянув на остальных, от чего они тотчас заткнулись, я присел и заглянул в его (мои?!) глаза:
— Это я не тебе, Саш… Слушай, я понимаю, ты ждешь, что твой папа придет за тобой. И я надеюсь, однажды это случится. Но я — не он. К сожалению. Я не твой папа.
Он по-стариковски кивал головой, удрученно принимая мои беспомощные объяснения. Может, ему хотелось уточнить, на чем основана моя дьявольская уверенность, только малыш не решился.
На меня Саша больше не смотрел, пытался соединить детальки конструктора, а они выскальзывали из его маленьких пальцев. Рот его горестно изогнулся подковкой и застыл. Наверное, он уже жалел, что задал мне сокровенный вопрос…
Подождав чего-то еще, я поднялся:
— На сегодня фотосессия закончена. Всем спасибо.
Рука моя потянулась к круглой макушке, теплой даже на вид, но я остановил себя. Не нужно касаться его. Любого из них… Не стоит давать надежду. Я больше не увижу этого малыша.
Скоро он станет таким же волчонком, как остальные, а его глаза нальются свинцовым холодом. Никакой синевы не останется.
Так было с Андреем? Он тоже ловил взгляды посторонних, равнодушных мужчин: «Вы мой папа?» Или его рано сумели убедить, что его отец не придет за ним никогда?
Коновалов — сволочь последняя!
Уже на пороге комнаты меня внезапно пронзило: «А я чем лучше?! Не убедился ведь, что это не мой ребенок… А вдруг все же»
— Что с вами?
Ох ты! Я уже как-то добрел до кабинета Алены Сергеевны, которая почему-то просто стояла у окна и смотрела на клены, растущие во дворе. Но заметил ее, только когда она заговорила. Неужели директрисы не было в зале, пока я снимал? Я-то не сомневался, что она не спустит с меня глаз…
Наверное, я все еще был не в себе, потому что признания полились потоком:
— Я увидел там ребенка… Это просто моя копия! Даже он сам это понял. Маленький совсем… А вдруг, а?