Надо собраться с мыслями, обдумать происходящее, чтобы найти ответы. Но сейчас не до этого, мы с папой бросаем в реку камешки — кто дальше? Конечно, побеждает он, хоть и пытается поддаваться. А я стараюсь изо всех сил, и день действительно начинает радовать меня, будто мой папа — тот Неисправимый Рон из мультика, выкрикивающий на бегу: «Авессалом, нам весело?»
— Нам весело!
— Что ты сказала? — Папа улыбается так доверчиво, что я обхватываю его обеими руками.
— Пап, мне так хорошо с тобой! Знаешь… Мне никто больше не нужен.
— Вот и славно, — знакомо отвечает он и целует меня в лоб. — Главное, чтобы человек чувствовал себя счастливым, правда?
«И пускай даже этот человек никогда не вступит в брак, не воспитает своих детей, — договариваю я про себя, вдыхая знакомый запах его ветровки. — У каждого свой путь. Я и так получила от природы больше, чем многие: у меня есть руки и ноги, и нет смертельной болезни… Занимаюсь любимым делом, ко мне неплохо относятся люди. Ну, кроме нового директора! Я не полная идиотка, и у меня есть крыша над головой. И пусть наша с папой семья не такая, как у других, но вот если б его не было в моей жизни, тогда я была бы по-настоящему несчастна. Но не сейчас».
В мелких речных волнах мне опять видятся синие глаза Сашки, которого оттолкнул Макс. Вот кто обделен судьбой, но никак не я. Если б можно было вмешаться в ход своих снов! Тогда я вынудила бы Макса забрать сына (даже если это и не его сын!) из детдома. Может, мне удалось бы даже изменить ту реальность настолько, чтобы там разрешали усыновление одиноким людям… Впрочем, если у ребенка находится родной отец, разве это можно считать усыновлением? Я толком не знаю законов и до сих пор не испытывала нужды их узнать.
— По-моему, самое время подкрепиться!
Папа пытается подражать голосу Леонова-Пуха, но выходит не очень. И все же я смеюсь, чтобы порадовать его, потом с энтузиазмом начинаю обустраивать на камнях наш походный стол. Подтащив обрубок темного бревна, папа жестом приглашает меня присесть на него, а сам садится на валун. Мне он никогда не разрешал сидеть на камнях, чтобы не застудилась. Впрочем, беречь себя, как выяснилось, было незачем.
Сидеть на бревне не очень удобно, но я не подаю вида и с аппетитом вгрызаюсь в бутерброд.
— Хорошо, — выдыхает папа, чуть откинув голову и улыбаясь.
Он смотрит на чаек, которые уже подбираются к нам, и я не сомневаюсь, что по крайней мере по половине своих кусков батона мы скормим этим профессиональным попрошайкам. Они ведь такие милые!
— Хорошо, — соглашаюсь я.
И неожиданно для себя спрашиваю:
— Пап, ты не знаешь, где можно полечиться гипнозом? Хочу избавиться от ночных кошмаров.
Неожиданно! Женю тоже донимают какие-то сны…
Интересно, куда переносится она, коснувшись головой подушки? Сон во сне. Кажется, это называется ониризм. Или это касается только приема в кинематографе?
Когда-то я мечтал выучиться на кинооператора, но большее, на что меня хватило, это стать фотографом-любителем. Ну что ж, по крайней мере, это помогло мне проникнуть в архив детского дома, располагающийся в подвале…
Правда, помимо фотосъемки детей пришлось еще трахнуть директрису, но не могу сказать, что сделал это без удовольствия. Она оказалась весьма пылкой особой, и стеллаж в архиве, в который она вцепилась обеими руками, ходил ходуном. Надеюсь, наверху ничего не было слышно.
Потом Алена ушла, протянув:
— Хочу полежать… Ты уж тут сам.
И оставила меня одного среди пыльных полок, заставленных толстыми папками…
Я возликовал: наконец-то! И бросился искать год рождения Андрея, быстро сообразив, по какому принципу здесь все расставлено.
Их оказалось много — ровесников моего брата… Но с фамилией Коновалов он был один: Андрей Анатольевич. У меня как в припадке затряслись руки, когда я потянулся за синей папкой, я едва смог подцепить ее, вытянуть из долгого ряда. Понадобилось вдохнуть поглубже, чтобы раскрыть историю жизни Андрея, взглянуть ему в глаза… Те же глаза. Такие же синие, как у мамы, у меня и… у Саши Котикова. Да нет! Бред какой-то…
Мотнув головой, я заставил себя сосредоточиться на брате. Телефон Алена у меня предусмотрительно отобрала, чтобы я не сфотографировал документы, оставила у себя в кабинете. Ушлая дамочка: собиралась залезть мне в штаны, но не хотела делать никаких поблажек. Смотреть — смотри, читай, но доказать ничего не сможешь!
А доказывать было что…
Это я понял, как только нашел причину смерти моего брата: «Остановка сердца произошла во сне от неустановленных причин. На теле обнаружены многочисленные гематомы». Два взаимоисключающих факта. Если Андрей был зверски избит, разве это не могло стать причиной смерти? Какого черта она считается неустановленной?!
Никаких свидетельств о возбуждении уголовного дела. Его убийцы живут рядом со мной, и кошмары не мучают их по ночам, не то явились бы с повинной. Шестилетний мальчишка не душит их во сне… Потому что простил. Муки свои, смерть, непрожитые годы, все простил. Я сам был таким же дурачком в семь лет — всех любил, всему радовался. Жизнь меня здорово изменила.
Мой взгляд выхватил еще одну строчку: «Востряковское кладбище, участок номер…»
— Прости, — прошептал я, чуть коснувшись губами старого снимка. — Я их найду.
Схватив соседнюю папку, я увидел круглое личико ровесницы моего брата. Она напомнила мне Женю, так же светилась вся, точно было отчего! Счастливая сирота — оксюморон.
«Масленникова Маргарита Боевна». Повезло мне с отчеством: даже если она сменила фамилию (скорее всего!), вторую тезку даже в Москве отыскать сложновато. Но на всякий случай я сунул нос в дело мальчишки, фамилия которого не могла измениться: «Прохоренко Валерий Аркадьевич». Бледный худышка. Хотя сейчас вполне может оказаться боровом.
Я еще раз повторил имена и фамилии потенциальных свидетелей убийства моего брата, хотя этого не требовалось — память меня не подводила. Послышались чьи-то шаги… Или мне померещилось? Я вернул папки на полку и направился к двери. Все, что меня волновало, я уже выяснил и мог сматываться.
Почти все.
Сам не понимаю, почему не удалось просто пройти мимо полки с делом Котикова Александра Ивановича. Отчество явно взято с потолка… У меня опять затряслись руки: его лицо, его глаза… Ну в точности же! Родился пятого июля. Я попытался наспех подсчитать, когда же малыш был зачат. Впрочем, какая разница? Тот день ничем не отличался от остальных. Та девушка тоже ничем не отличалась. Котикова Мария Геннадьевна. Отец — прочерк.
— Маша? Черт! Кажется, были какие-то Маши…
Именно эту я и не мог помнить — столько лет прошло. Ее давно заслонили толпы девиц помоложе и побойчее, имя засыпано грудой других имен.
— Адрес? Адрес?
Нет адреса. Но я найду эту суку, чего бы мне это ни стоило! Хотя какой в этом смысл? Она уже или замужем, или на панели… На черта она мне? Я ведь никто — прочерк в графе «отец».
Но имя уже впилось в мой мозг, и я знал, что не забуду его. И буду искать Машу, пока не собью ноги. Как будто кто-то требует этого от меня…
Мысленно произнес «кто-то» и тут же увидел смешную Женину физиономию. Она-то при чем? Кто она мне? Ангел-хранитель, являющийся во снах? Доброта поистине ангельская, тут не поспоришь.
Или ее мягкость, округлость, улыбчивость подсознательно связаны с образом матери, которую я едва помню? Моя мама не была полной, только дело ведь не в этом… Правда, у Жени нет детей, насколько я понял.
Тогда что же?
Я шел по следу, как доберман.
Выскочил во двор, не заглянув в кабинет директрисы… Как там ее зовут? Не оглянулся на окна — вдруг Сашка смотрит мне вслед? У него сердце не разорвется, если мы встретимся глазами, а потом я все равно уйду? Ведь уйду…
Уже за воротами я пожалел, что не оглянулся. Теперь мне не даст покоя: провожал он меня взглядом или уже забыл о моем существовании, увлекся своим дурацким конструктором.
— Вот только не притягивай за уши, — пробормотал я и поднял воротник — погода портилась на глазах, уже настоящая осень, черт бы ее побрал!
Осенью у меня вечно начинается депрессия. Нет, пока не в медицинском смысле этого слова, в бытовом, но хочется забиться в теплый угол, отключить все гаджеты и тихо поскуливать. Отчего? От одиночества? Оно со мной круглый год. Я глушу его звуками, которые самому режут слух, — хихиканьем и постанываниями тех девушек, имена и лица которых свалены в выгребную яму памяти.
Но одно я выудил оттуда… Или его там и не было? Появлялась ли эта Маша Котикова в моей жизни? Существует ли она вообще или в роддоме вписали в карту имя, взятое с потолка? Как можно с именем Мария отречься от своего сына?!
В нас не осталось и следа той божественной любви, что была дарована первому человеку. Во мне не осталось… Разве моя жизнь согревает кого-то? Дарует ему радость или хотя бы успокоение? Отец, единственный человек, который любит меня, волнуется, считая, что я несчастен… И сам чувствует себя несчастным от того, что не может ничем мне помочь.
— Хоть с отцами нам с тобой повезло.
Все чаще ловлю себя на том, что разговариваю с Женей вслух. Глупость несусветная! Все равно что вести диалог с героем любимого фильма…
А ведь действительно любимого: я стал ждать ночи, чтобы снова окунуться в ее бесхитростную реальность, в которой мне почему-то уютней, чем в собственной. Пока они бродили с отцом по берегу реки, собирали и бросали в воду камешки, потом лопали бутерброды, я просто кайфовал от того, что будто бы вернулся в детство, хотя — хоть убей! — не помню, чтобы у нас с батей случался подобный день. А спрашивать его не хочется: если такое было, его обидит моя забывчивость. А если не было, ему станет стыдно…
«Я хотел бы оказаться рядом с вами, — признался я Жене уже мысленно. — Просто сидеть, глядя на воду… Жевать простецкий бутер… Изредка перебрасываться немудреными фразами… Вы ведь не вели философских споров, почему же я ловил каждое слово? Вы позволили мне хотя бы во сне побыть тем, кто я есть на самом деле. Не прикидываться, не выпендриваться, чем я занимаюсь целыми днями, если рядом есть хоть один человек. Только со своим фотиком я постигаю ту же простоту…»