И он тоже это понял.
— Чувак, готов провалиться сквозь землю? — поинтересовался я, но он, ясное дело, меня не услышал.
Их заглушили Женины:
— Похорони ее, пожалуйста. Я… Я должна домой…
— Конечно, — согласился он боязливо.
А я заржал: вот так и рождаются подкаблучники!
Половину ночи я расхаживаю из угла в угол, пытаясь обрести покой, которого, как догадываюсь, мне уже не знать. Свет не включаю, мне не хочется видеть свое отражение в стеклянных дверцах книжных шкафов. Больших зеркал у нас в доме нет, за исключением того, что спряталось на внутренней стороне дверцы старого шифоньера. Зачем они? Я не из тех, кто любуется собой, а папу вообще не волнует, как он выглядит. Наверное, потому что он прекрасен…
А я ужасна. И теперь не только внешне.
Господи, мне почти тридцать лет, а я и не подозревала, что во мне таится дикое чудище, способное схватить палку и лупить по головам детей… Да что со мной?!
И я еще смела обвинять Макса в жестокости, хотя в его случае речь шла не о кошке, а о ребенке. Если я чуть не размозжила череп убийце животного, и даже не моего, то чего же заслуживают те, кто лишил жизни маленького брата Макса?
До вчерашнего вечера я действительно была уверена, что нельзя казнить за совершенную в детстве жестокость. За давностью лет… Мне казалось, малолетние убийцы, когда подрастут, сами ужаснутся совершенному, попытаются искупить… Господь ведь прощает кающихся грешников? Как же мы смеем не простить?
Но вчера, когда этот кошмар возник прямо передо мной, не во сне, а в самой что ни на есть жуткой реальности, я схватилась за палку… То еще зрелище было, должно быть! Только мне плевать, как я выглядела. И даже то, что Гоша увидел это, уже не имеет значения.
Может, вчерашний ужас случился только ради того, чтобы уберечь его от необдуманного шага? С чего-то он вообразил, будто хочет жениться на мне — вот же бред! И живым предостережением нам под ноги тут же выскочила кошка… Чтобы Гоша понял: я не из тех, на ком женятся, чтобы познать счастье и гармонию. Разве что из жалости… Только она мне не нужна.
Похоронил ли он кошку? Не хочу этого знать, поэтому заблокировала Гошин номер, как только вернулась домой. Он звонил несколько раз — неотвеченные вызовы отражаются в истории. Собирался отчитаться? Или извиниться за то, что поспешил с предложением, а теперь понял, как мало знает меня? Кто станет жениться на чудище?
— Макс, — неожиданно произношу я вслух, остановившись у окна, за которым оранжевым кругом зависла луна, — извини за то, что осуждала тебя, не понимая. Приснись мне… Я хочу знать, что с тобой происходит. Похоже, мы одного поля ягоды… Только я долго не знала о себе этого, а ты все понимаешь, да?
Луна источает презрение: ей и не такое доводилось видеть. Молодых матерей, которые калечат своих малышей только ради того, чтобы досадить их отцам… Старух, умирающих от голода в полном одиночестве, но не раскаявшихся в том, что не любили родных детей… Отцов, насилующих крошечных сыновей… Как мерзок бывает человек! Но я не подозревала, сколько во мне этой самой мерзости. Я считала себя хорошим человеком…
Под утро не выдерживаю, одеваюсь и выхожу из дома. В пустом дворе тихо вздыхают березы. Бесшумные тени кошек скользят от одного укрытия к другому, и я шепчу им:
— Прячьтесь. Прячьтесь получше. Не от собак — главное, от людей.
Я торопливо иду по направлению к переулку, где бросила избитых мальчишек, и стараюсь не думать, что с ними могло произойти. В отдалении взвывают и затихают редкие машины, мотоциклы — кто-то спешит домой. В это время такие, как Макс, возвращаются из ночных клубов. Я никогда не была ни в одном — зачем становиться посмешищем? Лучше убийцей… О нет!
Повернув в переулок, я с ужасом ищу глазами детские тела и не нахожу их. Хочется зарыдать от облегчения: подростки смогли уйти своими ногами. Хотя это еще не доказано, их могли увезти на «Скорой»… Кто ее вызвал? Гоша? Почему нет? Если так, то ему точно известно, живы они или нет. Но не звонить же ему ночью!
Зачем я только заблокировала его номер? Почему не ответила? Сейчас сомнения не душили бы меня так, что приходится срывать с горла платок…
На всякий случай прохожу переулок до конца: вдруг кто-то из ребят пополз и потерял силы? Фонари тут горят через один, но все же видно, что асфальт, до сих пор не просохший после вечернего дождя, пуст. Нет даже кошки, значит, Гоша выполнил мою просьбу. Об этом хотел рассказать? Не обязательно было.
И встречаться больше не нужно: я не смогу забыть, что он видел меня в состоянии мо́рока. Или никакое это не помрачение рассудка, напротив, прорвалось истинное, самое что ни на есть нутряное? А я и не подозревала, какая на самом деле…
— Макс, — опять зову я вслух, — как ты миришься с собой таким?
Удивительно, страх не крадется за мной по пятам. Из подворотен не тянутся трясущиеся длинные руки, готовые ухватить, утащить, задушить… Я шагаю уверенно и храбро гляжу в темноту, и это кажется мне отвратительным. Разве не должно меня корежить от стыда за жестокость, которой во мне накопилось в избытке? А я этого даже не подозревала…
Неужели все мы думаем о себе лучше, чем того заслуживаем? И только внезапная вспышка боли, перерастающей в ярость так быстро, что ее не удержать, способна высветить таящееся в глубине? Боязно думать об этом, но вдруг те, кого мы считаем порядочными людьми, чуть ли не святыми, просто не сталкивались в жизни с испытаниями, подобными выпавшим мне сегодня? А если б на их глазах зверски убили беззащитное, слабое существо, неужели не вскипело бы в них такое же зверское желание наказать?
— Ох, как же мне плохо…
Стон вырывается наружу, а я обнаруживаю себя привалившейся к двери чужого подъезда. Почему? Рассчитывала, что и эти мои слова отыщут лазейку между мирами и проникнут к Максу? Но чем он поможет мне, даже если услышит? Уж не знаю, каким чудом наши миры пересекаются… Но не может же он перешагнуть из своей параллельной Москвы в мою Сибирь? А если бы и смог, зачем он мне тут? Я не хочу смотреться в его глаза, как в зеркало, мне нужно видеть то, что лучше меня…
Гошу?
Я качаю головой, как умалишенная, ведущая напряженный внутренний спор. Моих мыслей Макс не может услышать, вряд ли он догадается, к чему относится этот жест. И тогда, оттолкнувшись от влажной металлической двери, я шепчу:
— Мне никого не хочется видеть сейчас. Разве что во сне… Ведь там не моя жизнь, твоя. А роль наблюдателя — это как раз то, на что я сейчас гожусь лучше всего. Поэтому я и прошу тебя: приснись мне. И пусть с тобой случится что-нибудь хорошее!
Я торопливо печатаю шаг, направляясь к дому, и с облегчением вспоминаю, что с утра у меня нет уроков, можно поспать подольше, если, конечно, Макс соизволит явиться во сне. Но что-то внутри меня уже взволнованно подрагивает, как перед свиданием, трепещет крошечной пичугой, впервые осмелившейся вылететь из гнезда. Мое сердце — вчерашний птенец, только-только оперившийся, но ничего еще не видевший, не переживший…
Как ему выжить в этом мире, где дети жестоки как варвары?
Начинаю приходить в себя только под душем, отмокаю и отмякаю. Во всем доме лишь у меня шумит вода, но я стараюсь не думать о том, что мешаю соседям. Не спешу — с медленным упоением поливаю свое большое тело теплой водой. И с удивлением вспоминаю, что ни разу не застала Макса ни в ванной, ни в туалете… Значит, существуют некие границы — кем установленные? Этого я не знаю и, наверное, не узнаю никогда, ведь происходящее с нами выходит за рамки разумного. Но не за рамки морали! Поэтому хочется верить, и он не видел меня без одежды. Это зрелище навсегда отбило бы ему охоту спать, раз есть риск лицезреть подобное…
— Приснись, — в который раз прошу я, забираясь под одеяло.
Уже проваливаясь в сон, испытываю блаженное облегчение: отвращение к себе, тошнотой подступавшее к горлу, вдруг растворяется, и я начинаю дышать свободно, ровно… дышать… сонно…
И тут я вижу Макса! Ни разу его появление не откликалось во мне такой радостью.
Он стоит у окна своей кухни, которая раза в три больше нашей. Здесь красивая мебель и диковинная техника, в которой я вряд ли разобралась бы… Макс пьет кофе из красной кружки (не могу разглядеть надпись на ней) и смотрит во двор, где задорно носится неутомимый джек-рассел. Мне нравится эта порода, но я понимаю, что не справлюсь с таким сгустком энергии. О чем думает Макс, глядя на собаку? И почему выглядит таким одиноким и несчастным в своей дорогой и стильной квартире, где есть, кажется, все?
У него утро, но Макс никуда не спешит, и я предполагаю, что в его реальности сегодня выходной. Тем более что на нем джинсы и черная футболка, в таком виде он на работу не ходит. Я уже давно поняла, что у него там время течет по-другому. Или мне позволяется увидеть лишь те фрагменты, которые имеют для меня значение?
Не знаю, что он задумывает сейчас, но радость моя угасает, прячется в укромном уголке души, куда никому не заглянуть. Мне вновь вспоминается, какой была наша последняя встреча и что Макс натворил… Обнаружил ли кто-нибудь труп Горланова с перерезанным горлом? Какая злая игра слов!
Пытаюсь распознать, что за чувства одолевают меня теперь, когда моя напускная добродетель слетела от первого же удара палкой, и я не смею осуждать Макса за желание мстить. Но мне горько думать: он, такой молодой и красивый, тратит свою жизнь на злость… Мой выплеск был спонтанным, Макс же планирует отмщение.
— О-о! — спохватываюсь я. — Да вы, девушка, пытаетесь оправдать себя?
Додумать не успеваю: Макс внезапно срывается с места, почти швыряет кружку в раковину и бежит к порогу. По квартире он расхаживает босиком, и мне это нравится — так он становится ближе ко мне. У порога он поспешно натягивает чистые носки, которые сложены в изящной тумбочке. В такой драгоценности хранить бы!
Поспешно натянув кроссовки, Макс хватает ключи от машины и небольшую борсетку, выскакивает в подъезд и нетерпеливо жмет кнопку лифта. Куда он собрался? Явно не на прогулку — фотоаппарат остался дома.