— Сыграй мне. Знаешь этот романс Камбуровой на слова Пабло Неруды?
— «Романс о жизни и смерти»?
Профессорша гудит нечто неразборчивое, а я понимаю, что впервые буду исполнять эту вещь для кого-то другого, обычно пою ее в одиночестве, не на слуху она… Пою негромко, чтобы никто не прибежал на голос, но, похоже, в эту комнату никто и не заглядывает. С постели не доносится ни единого звука, но я и не предполагала, что Вера Константиновна станет подпевать. Понимаю: сейчас для нее уже все стало личным в этих нерифмованных строках, но последние слова позволяют ей слиться с поэтом воедино:
Я просто — профессор жизни, студент факультета
смерти,
Если же знанья мои вам не нужны –
Я молчу, хотя и высказал все.
Когда гитара затихает, я слышу сдавленный стон, потом рыданья и бесшумно выхожу из комнаты. Ей не нужны утешения, она хотела этих слез, а они все никак не шли. Хочется верить, что я помогла ей…
Вызывать такси не пришлось, дождь кончился. Я иду по мокрой улице, перебегая взглядом с одного блестящего отражения фонаря к другому. Путь мне пересекает молодой шустрый голубь. Его сородичи, верно, уже спят, а его манит жажда приключений.
— Будь осторожен, — прошу я его. — Хоть у вас реакция и куда лучше, чем у людей, но сколько вашего брата гибнет на дорогах…
На душе тяжело, но это не связано ни с Эмилией, ни с Профессоршей, ни с Борисом Михайловичем — у меня с утра давит сердце. Ночью Макс исповедался мне, и его боль застряла в груди осколком. Я знаю, он ждет от меня ответной откровенности, хотя даже странно — зачем ему понадобились подробности моей жизни? Разве я значу для него хоть что-то?
Но не отпускает ощущение, будто я обязана рассказать о себе. Увидит ли это Макс? Услышит ли? Ведь неведомый Распорядитель Снов демонстрирует нам не каждый час жизни другого… По какому принципу он отбирает мгновенья? Как определяет, какие весомее?
Это не дано ни понять, ни выяснить. А Макс ждет… Или я и это придумываю? Неважно. Мне самой не терпится выговориться, хотя еще не знаю — стало ли Максу легче после исповеди?
Поозиравшись, я убеждаюсь, что улица пуста, даже голубь скрылся под аркой, и улыбаюсь своему незримому приятелю:
— Если ты меня слышишь, Макс, хочу тоже кое-что рассказать о себе. Доверие за доверие, так сказать. Начну так же: зовут меня Женя Ширина, и я — алкоголик. Шучу! У нас немного не то общество, да? А какое? Почему вообще нас с тобой свели эти странные сны? На первый взгляд у нас нет ничего общего, да? Ты… уж прости — столичный мажор. А я… Ну ты сам уже все знаешь обо мне. Я нашла лишь одно пересечение наших судеб: мы выросли без материнской любви. И не говори, что на тебе это никак не сказалось…
Вдохнув всей грудью вечернюю свежесть, я уже в который раз решаю, что это идиотизм — разговаривать вслух с человеком, которого, может, даже не существует в реальности! Что, если мое подсознание просто издевается надо мной? Почему? Зачем? Вопросов больше, чем ответов.
— Если ты видишь меня, то уже понял: у меня не много поводов чувствовать себя счастливой. Но я чувствую! Не каждую минуту, конечно, я же не идиотка. Но я давно приучила себя радоваться мелочам, раз нет ни малейшей надежды на большое. У меня нет. Я не занимаюсь самообманом — кто полюбит меня такую?
Я делаю паузу не потому, что жду ответа из параллельного мира. Смешно! Просто под ногами темной стрелой проносится кошка, и приходится проследить — перебежит ли дорогу? Машины в нашем районе в такое время явление довольно редкое, но мало ли…
Когда кошка ныряет в подвальное окошко дома на противоположной стороне, я продолжаю:
— Поэтому выбор у меня был небольшой: провести восемьдесят лет в унынии и тоске или переключиться с себя, любимой, на то, что богу удалось куда лучше. Я выбрала второе. И… Макс, я не вру! Вот сейчас… Думаешь, нет ничего хорошего в этом мокром вечере? Лужи, грязь, холод. А воздух? Ты давно выходил на улицу после дождя? Его же пить можно, этот воздух! От него просто сердце замирает.
От собственного косноязычия меня охватывает досада:
— Ох, я не могу объяснить толком… Но ты не поленись, хотя бы открой окно! Лучше всего, конечно, летний дождь, после него столько ароматов, они так и кружат голову… Но и сейчас еще можно уловить эти тонкие запахи, похожие на серебристые паутинки в лесу. Ты давно не был в лесу? Боюсь, что так… А там прекрасен каждый штрих, любая краска. Вот где радуешься жизни до того, что хочется петь! Но и в городе нетрудно заметить, какой прекрасный мир подарил нам Господь. Если твоя жизнь скудна на радость, просто ходи и любуйся — вот в чем спасение! Мое. Твое. Хотя природа одарила тебя куда щедрее… Но я не говорю, что тебе грех жаловаться! У каждого своя мерка. Мне с головой хватило бы для ликования того, что есть у тебя. Но как знать — надолго ли? Говорят, к хорошему быстро привыкаешь… И то, о чем ты мечтал вчера, сегодня уже кажется скудной мелочью, брошенной в твою протянутую руку. И хочется чего-то большего…
Наш двор встречает меня тишиной, хотя в домах горят почти все окна. Люди ужинают, обмениваются новостями, смотрят телевизор, плачут от одиночества. Мы с Милкой пытались подарить им радость, но ее растоптали из-за сущей ерунды. Кстати, Родион с Витькой уже давно снова носятся по двору вместе, и рыженький Дима с ними, а взрослые, замешанные в конфликте, до сих пор не здороваются. На днях я видела, как Раиса Григорьевна с гордо поднятой головой прошла мимо Витькиной мамы, открывавшей машину. Не могли они не заметить друг друга…
— Есть у меня еще один секрет, хотя тут не все получается, — я понижаю голос, чтобы никто, кроме Макса, меня не услышал. — Но я не хочу говорить об этом, чтобы это не прозвучало нравоучением… Типа, делай как я. Нет, не надо брать с меня пример! Я не самый лучший человек на свете. Думаешь, почему я даже не пытаюсь разыскать свою мать? Потому что не простила ей того, что она бросила меня ребенком, когда была так нужна мне! И папу бросила. Моего самого лучшего в мире папу… Я не смогу простить ее, Макс. Вот такая я злопамятная. Хотя ты, наверное, все грехи отпустил бы своей, лишь бы она была жива… А в моей душе живет эта чернота, которую я не могу вытравить всем светом мира.
У второго подъезда пищит домофон, вспыхивает огонек зажигалки. Прикусив губу, я терпеливо жду, но сосед не уходит. Вздохнув, я шепчу в темноту:
— Ладно, Макс, пока! Надеюсь, ты сможешь меня понять, как я поняла тебя. Мы ведь, кажется, друзья… Нет?
Черт его знает, на кой мне приспичило наведаться к этому Матвеенко?! Понадобилось закрыть гештальт? Или так засел в мозгах намек Зайцева на то, что именно Коля Матвеенко был той скотиной, которая и натравила их на моего брата? Что он сделал ему? Малыш совсем…
Андрюшка взывал к справедливости. И потому я старался не думать, видит это Женя или нет… Ее противление может удержать меня, посадить на цепь. Хотя после ее признания в том, что свою мать она ненавидит ничуть не меньше, чем я отца, меня слегка отпустило — и она не ангел! Правда, вместе с тем и вызвало прилив уважения… Почему-то одно ничуть не противоречило другому.
Ее голос слышался мне:
— Макс, а если он стал хорошим человеком? Вдруг у него тоже семья? Ребенок… Ты же не тронешь его?
Ответа у меня не нашлось. Разве можно заранее сказать, как ты поступишь?
Слежку за Матвеенко я начал в субботу, отказавшись накануне от ритуального визита в ночной клуб, чтобы иметь ясную голову. Кто ждал меня там? Кто ждал меня хоть где-нибудь? Часто я виделся себе призраком с фотоаппаратом, скользящим в суетной толпе, где никто не способен его разглядеть. А иногда, наоборот, казался себе последним человеком в царстве теней… Не знаю, что ближе к правде.
Уже в девять утра я был у его дома. На этот раз у меня была «ориентировка»: я отыскал в соцсетях несколько Николаев Матвеенко, живущих в Москве, и каждый, на мое счастье, поставил на аватарку реальную фотографию. Из этой толпы я выбрал пятерых, подходящих по возрасту, а приехав по адресу, нашел у одного в галерее снимок, где он стоит с какой-то девицей на фоне трансформаторной будки, с точно таким же рисунком, какой сейчас я видел перед собой, — сказочный лес со стекающими к траве ветвями.
Побродить бы по такому… Встретить наконец задумчивого медвежонка, в опилках которого рождаются рифмованные строчки. Черт, как я мечтал в детстве стать Кристофером Робином, чтобы иметь своего Винни-Пуха! Но мне неловко было попросить купить мне плюшевого медвежонка, боялся, что меня поднимут на смех… Даже у мамы не решился выпросить, что уж говорить о Коновалове или отце? Оставалось представлять, как мы сидим с ним на полянке, усеянной земляникой и цветными бабочками, и ведем неспешный разговор о смысле жизни.
— Станешь моим Винни-Пухом? — попросил я, не называя имени. Если Женя слышит, она поймет. — Это ведь не обидно, правда? Он классный…
И впервые солнечная лужайка увиделась мне чуточку другой: напротив меня на теплой траве сидела Женя. В этом видении не было ничего романтичного — одно лишь детское тепло… Даже сейчас оно было способно отогреть душу.
Именно поэтому я и сморгнул его: нельзя отвлекаться, я же в засаде! Найдя страницу того самого Матвеенко, я увеличил фотографию, вгляделся в скуластое, неулыбчивое лицо Зверя.
— Значит, здесь ты живешь?
И в ту же секунду чудеса выскользнули из чащи и начали виться вокруг меня! Дверь подъезда, рядом с которым я припарковался, открылась, и этот ублюдок, собственной персоной, вывалил во двор.
В тот же миг я понял, что убью его…
У него был острый, цепкий взгляд хищника. Не знаю, чего он боялся, уж точно не меня, но явно был настороже: быстро осмотрелся — собранный, готовый к схватке.
— Хорошим человеком, говоришь, стал? — вслух обратился я к Жене. — Черта лысого! По роже видно, что говнюк… Чего он так дергается? Неужто дружки все же предупредили, что я иду по следу? Клялись ведь молчать! Никому нельзя верить… Хотя с чего им покрывать меня? Только из страха… А их связывает нечто более существенное — общее преступление.