– Я думала о Сильвии и папе, – сказала она.
– О каком именно? У нас их столько было!
– О первом. Настоящем.
– Нашем настоящем отце? О нашем никуда не годном отце? Интересно, он уже умер? Рак был для него незаслуженной милостью. Не думай о них, думай о деньгах. Это всегда успокаивает. Думай о том, что теперь ты свободна, сама себе хозяйка. Думай о том, как тебе идет черный цвет. Тебе ведь не страшно, правда?
– Нет, конечно. Чего бояться? Дикко, возвращайся в постель.
– В его постель. Ты ведь знаешь, не так ли? Знаешь, где я сплю? В его кровати.
– Мэтти это не понравится, леди Урсуле – тоже. Почему ты не можешь спать в свободной спальне? Или не вернешься к Бруно?
– Бруно не хочет, чтобы я у него жил. Никогда не хотел. Там тесно. И мне там неудобно. Ты же хочешь, чтобы мне было удобно? И потом, я немного устал от Бруно. Мое место – здесь. Я твой брат. А этот дом теперь твой. Не очень-то ты гостеприимна, Барби. Я думал, ты будешь мне рада. Вдруг тебе захочется поговорить ночью, довериться кому-нибудь. Ну же, Барби, как ты думаешь, кто его убил?
– Откуда я знаю? Кто-то вломился, полагаю, – вор, еще какой-нибудь бродяга, кто-то, кто хотел украсть церковную утварь. Не хочу об этом говорить.
– А полицейские тоже так думают?
– Наверное. Я не знаю, что они думают.
– Тогда я тебе скажу. Они думают, что для ограбления это неподходящая церковь. Что там красть?
– Ну, есть какие-то предметы в алтаре, разве нет? Подсвечники, крест. В той церкви, где мы венчались, были.
– Я не присутствовал на твоем венчании, Барби. Ты меня не пригласила, помнишь?
– Пол хотел, чтобы церемония была тихой, Дикко. Да какое это имеет значение?
Это, вспомнила она, был еще один обман Пола. Она представляла себе грандиозную свадьбу: вот она плывет по проходу между скамьями церкви Святой Маргариты в Вестминстере – сияние белого шелка, фата словно облако, цветы, толпы народу, фотографы… Вместо этого он предложил регистрацию в мэрии, а когда она запротестовала, настоял, чтобы венчание происходило в приходской церкви и было предельно скромным, словно их бракосочетание было чем-то чуть ли не постыдным, вороватым и неприличным.
До нее донесся вкрадчивый шепот Дикко:
– Но такие предметы не держат теперь в алтаре, во всяком случае, ночью. Кресты и канделябры прячут под замок. В церквах по ночам темно и пусто – никакого серебра или золота. Ничего. Не думаешь ли ты, что именно в это время их Бог сходит со своего креста, бродит по церкви, приближается к алтарю и видит, что это всего-навсего деревянный стол, покрытый вышитой тряпкой, пришпиленной по краям?
Она поежилась под простыней.
– Не будь дураком, Дикко. Иди спать.
Он наклонился вперед. Лицо, такое похожее на ее собственное и в то же время совершенно другое, замаячило в нескольких дюймах от ее глаз, она даже могла видеть, как блестят у него над бровями капельки пота, и чувствовала винный дух, от него исходивший.
– Эта сиделка, Тереза Нолан, та, которая покончила с собой… Отцом ее ребенка был Пол?
– Разумеется, нет. Далась вам всем эта Тереза Нолан.
– Кому далась? Полицейские тебя о ней расспрашивали?
– Не помню. Кажется, их интересовало, почему она ушла. Что-то вроде этого. Не хочу я об этом думать.
Его тихий снисходительный смех прозвучал заговорщически.
– Барби, думать придется. Нельзя прожить жизнь, не думая о некоторых вещах только потому, что они кажутся неприятными или неудобными. Это был его ребенок, ведь так? Вот чем занимался твой муж, пока ты кувыркалась со своим любовником, – трахал сиделку своей матери. А другая девушка, Дайана Траверс, та, что утонула? Что она делала в этом доме?
– Ты прекрасно знаешь, что она здесь делала, – помогала Мэтти.
– Опасное, однако, выходит, занятие – работать на твоего мужа. Послушай, если кто-то действительно его убил, то человек этот очень умен и хитер. Он знал, что Пол будет в той церкви, знал, что под рукой окажется его опасная бритва, у него хватило духу пойти на такой огромный риск, и ему не внове было резать человеческую плоть. Ты знаешь кого-нибудь, кто соответствует этому описанию, Барби? Знаешь? Вам со Стивеном повезло, что у вас есть алиби, правда?
– У тебя тоже есть алиби.
– Да, и у Мэтти, и у леди Урсулы, и у Холлиуэлла. Немного подозрительно – столько железных алиби. А как насчет Сары?
– Я с ней не разговаривала.
– Будем надеяться, что у нее алиби нет, а то полиция заподозрит заговор. Когда ты позвонила мне и сказала, что он собирается выгнать тебя, я тебе пообещал, что все будет в порядке? Ну что ж, теперь все в порядке. Я сказал, чтобы ты не беспокоилась о деньгах? Теперь тебе не надо о них беспокоиться. Все твое.
– Не так уж много.
– Брось, Барби, вполне достаточно. Начать хотя бы с дома – он стоит не меньше миллиона. И Пол был застрахован, не так ли? В полисе есть пункт относительно самоубийства? Было бы некстати.
– Мистер Фаррелл сказал, что нет. Я спрашивала.
И снова этот вкрадчивый многозначительный смех – нечто среднее между хрюканьем и хихиканьем.
– Значит, ты уже разузнала насчет страховки! Ты времени даром не теряешь. Стало быть, адвокаты думают, что Пол сам себя убил?
– Адвокаты никогда ничего прямо не говорят. Мистер Фаррелл не велел мне разговаривать с полицией в его отсутствие.
– Семья предпочла бы, чтобы это оказалось убийством. Может, так оно и есть. Если бы он хотел покончить с собой, почему было не воспользоваться пистолетом? Пистолетом своего брата. Когда у человека есть пистолет, он не станет перерезать себе горло. И боеприпасы у него были, ведь правда?
– Боеприпасы?
– Патроны. Где пистолет? Все еще в сейфе?
– Нет. Я не знаю, где он.
– Что значит – ты не знаешь? Ты проверяла?
– Вчера, после того как он ушел. Я не пистолет искала, хотела посмотреть бумаги, его завещание. Открыла сейф – а пистолета там нет.
– Ты уверена?
– Разумеется, уверена. Это очень маленький сейф.
– И ты, естественно, ничего не сказала полиции. Нелегко было бы объяснить, почему тебе захотелось взглянуть на завещание мужа точнехонько за несколько часов до того, как он так своевременно умер.
– Я никому ничего не говорила. А, кстати, откуда тебе известно про пистолет?
– Боже мой, Барби, ты неподражаема! Твоему мужу перерезали горло, его пистолет пропал, а ты никому ничего не сказала.
– Думаю, он сам от него избавился. В любом случае какая разница? Он же не застрелился. Дикко, иди спать. Я устала.
– Но ты не испугалась, увидев, что пистолета нет, правда? Барби, почему ты не испугалась? Потому что знаешь, кто его взял, да? Знаешь или подозреваешь. Кто? Леди Урсула? Холлиуэлл? Сара? Твой любовник?
– Конечно же я не знаю! Дикко, оставь меня в покое. Я устала. Я не хочу больше разговаривать. Хочу спать.
В ее глазах заблестели слезы. Было нечестно с его стороны так расстраивать ее. Она страшно жалела себя – овдовевшую, одинокую, ранимую. И беременную. Леди Урсула не хотела, чтобы она пока кому бы то ни было рассказывала о ребенке, – ни полиции, ни Дикко. Но когда-нибудь он все равно узнает. Все узнают. И должны узнать – чтобы все ухаживали за ней, оберегали от волнений. Пол бы заботился о ней, но его больше нет. А она сказала ему о ребенке только вчера утром. Вчера. Не нужно думать о вчерашнем дне, ни теперь, ни после – никогда. Фильм должен был вот-вот начаться. Старый фильм Хичкока, а Хичкока она всегда любила. Нечестно со стороны Дикко явиться сюда, приставать к ней, бередить ее память.
Он улыбнулся, потрепал ее по голове, как собачку, и ушел. Она подождала, пока дверь за ним закроется, чтобы убедиться, что он не вернется, и снова включила телевизор. Экран засветился, по нему ползли титры предыдущей передачи. Как раз вовремя. Барбара уселась поудобнее в подушках и вывела звук не очень громко, так чтобы Дикко не было слышно.
9
Массингем проболтался в Ярде дольше, чем было, в сущности, необходимо, поэтому к вилле на Сент-Питербор-плейс подъехал, когда часы показывали без одной минуты полночь.
Но свет в нижнем этаже еще горел: отец не спал. Массингем постарался как можно тише повернуть ключ в замке и бесшумно открыть дверь, будто проникал в дом незаконно. Но все оказалось напрасно. Должно быть, отец ждал его и услышал, когда подъехала машина. Почти в тот же момент, как Массингем вошел в дом, дверь малой гостиной отворилась и из нее, шаркая, вышел лорд Данганнон. Слова «панталоны в тапочках» всплыли в памяти, принеся с собой знакомую душевную тяжесть: щемящую жалость, раздражение и чувство вины.
– О, вот и ты, мой дорогой мальчик, – сказал отец. – Первес как раз принес грог. Хочешь присоединиться ко мне?
Отец никогда прежде не называл его так – «мой дорогой мальчик»; слова прозвучали фальшиво, словно были заранее отрепетированы. Собственный смущенный ответ поразил Массингема такой же неискренностью:
– Нет, папа, спасибо. Я лучше поднимусь к себе. У меня был тяжелый день. Мы работаем над сложным делом. Бероун, знаешь?
– Бероун? Ну конечно. До замужества она была леди Урсулой Столлард. Они с твоей тетушкой Маргарет начали выезжать в свет в один и тот же год. Ей, должно быть, уже за восемьдесят. Этого следовало в общем-то ожидать.
– Умерла не леди Урсула, папа, а ее сын.
– Но мне казалось, что Хьюго Бероун был убит в Северной Ирландии.
– Не Хьюго, папа. Пол.
– Пол? – Отец, казалось, о чем-то поразмыслил, потом сказал: – Тогда я, конечно, должен написать леди Урсуле. Бедная женщина. Если ты уверен, что не хочешь зайти… – Его голос, который с прошлого апреля стал по-стариковски дрожать, смолк на полуслове. Но Массингем уже поднимался по лестнице. На полпути он остановился и, перегнувшись через перила, посмотрел вниз: удалился ли уже отец в гостиную, к своему одиночеству, которое он скрашивал с помощью виски? Но старик неподвижно стоял на месте, глядя на сына с почти неприлично откровенной тоской. В ярком электрическом свете было отчетливо видно, что сделали последние пять месяцев с массингемовскими фамильными чертами. Мышцы словно бы сползли с костей, и кожа туго обтягивала крючковатый нос, делая его похожим на острие ножа, в то же время щеки обвисли дряблыми, покрытыми старческой гречкой мешками, как у ощипанного индюка. Огненные массингемовские кудри потускнели и стали цветом и структурой похожи на солому. «Он выглядит таким же архаичным, как персонажи рисунков Роулендсона