– Предполагается, что мы должны быть на одной стороне, если ваше ведомство в состоянии принимать чью-либо сторону, кроме своей собственной. Пол Бероун убит. Если я не получаю поддержки от вас – как вы себе представляете, откуда еще я могу ее получить?
– Я понимаю ваше раздражение, мы действительно не сообщили вам раньше, что Траверс у нас работала… – попытался успокоить его Джилмартин.
– Работала? Вы говорите так, словно речь идет о производственном конвейере. Вы ничего мне не сказали. Я вынужден был сам все выяснять. О, я знаю дух, царящий в вашем мире. Он напоминает мне годы учебы в начальной школе. Там тоже – свои маленькие секреты, свои пароли, церемонии посвящения. Но когда же вы наконец, черт возьми, повзрослеете? Ладно, я понимаю, иногда это до некоторой степени необходимо. Но у вас это превратилось в манию. Секретность ради секретности, бумажная волокита, шпионская бюрократия. Неудивительно, что ваша организация порождает предателей в собственной среде. Я же тем временем расследую реальное убийство, и мою работу весьма облегчило бы, если бы вы перестали играть в свои игры и вернулись к действительности.
– Уверен, что эту речь было бы не менее уместно обратить и к МИ-5, – примирительно сказал Джилмартин. – В том, что вы говорите, есть свой резон, хотя излишнего энтузиазма следует избегать так же, как и чрезмерной забюрократизованности. Но какая организация не страдает этой болезнью? В конце концов, мы имеем дело с информацией, а информация ничего не стоит, если она не подтверждена документально. Мы предоставляем налогоплательщикам товар за каждый фунт их денег.
– Вы действительно не поняли ни слова из того, что я сказал?
– О, разумеется, я все понял, Адам. Но это так на вас не похоже. Какая горячность! Вы начитались шпионских романов.
Года три назад, с тоской подумал Дэлглиш, Джилмартину могло бы прийти в голову, хотя он и не решился бы произнести это вслух: «Это все ваша поэзия». Но теперь так сказать уже нельзя.
– Вы уверены, что убийство Бероуна каким-то образом не затрагивает вас лично? – продолжал Джилмартин. – Вы ведь знали его, не так ли?
– Ради Бога, если кому-то кажется, что я веду это дело так, а не иначе потому, что лично знал жертву, я могу устраниться.
На вежливом, почти бесцветном лице Джилмартина впервые за время разговора промелькнуло нечто вроде беспокойства.
– О, я бы не стал этого делать. Во всяком случае, всего лишь из-за какого-то мелкого упущения с нашей стороны.
Кстати, я предполагаю, что Бероуна, может, и не убили. Ходят слухи, будто он покончил с собой, – ведь к тому времени он был явно не в себе. Эта его новая привычка спать в церковных ризницах… И потом, разве он не утверждал, что на него снизошло некое божественное откровение? Не прислушивался к каким-то голосам, вместо того чтобы слушать, что говорит премьер-министр? А эта странная церковь, которую он почему-то выбрал. Я бы понял, если бы это была поздняя английская готика, но романская базилика в Паддингтоне, безусловно, неподходящий выбор для доброго сна, не говоря уж о поисках собственного пути в Дамаск[31].
Дэлглиша подмывало спросить, находит ли он церковь Святой Маргариты в Вестминстере более подходящей. Джилмартин, не без самодовольства продемонстрировав по крайней мере поверхностное знание церковной архитектуры и Священного Писания, вышел из-за стола и стал расхаживать от окна к окну, будто бы только сейчас сообразив, что он – единственный из присутствующих – сидел и тем самым ставил себя в невыгодное положение, располагаясь ниже остальных. Он мог позволить себе хорошего портного и одевался с тщательной официальностью, которая, будь он менее самоуверен, позволила бы заподозрить, что он отдает себе отчет в некоторой сомнительности репутации секретной службы и не хочет усугублять эту сомнительность какой бы то ни было небрежностью в манерах или внешнем виде. Но на самом деле он одевался так – как, впрочем, делал и все остальное, – только чтобы доставить себе удовольствие. Сегодня он был элегантен в серых тонах. Поверх строгого костюма в едва заметную более темную полоску его почти бескровное лицо и прилизанные волосы, преждевременно поседевшие и зачесанные назад с высокого лба, подчеркивали как избранный им образ, так и цветовую гамму – досконально продуманная композиция в серых и серебристых оттенках, на фоне которой «галстук старой школы»[32], несмотря на его относительную строгость, выделялся как кричащее знамя демонстративного вызова.
По контрасту с Джилмартином, Билл Даксбери, коренастый, краснолицый, громогласный, напоминал фермера, более преуспевающего в сельском хозяйстве, нежели в светскости. Он стоял вполоборота к окну, словно ребенок, получивший указание держаться в стороне от взрослых и их дел. Дэлглиш заметил, что он недавно сбрил усы. Без них его лицо казалось голым и незавершенным. Одет он был в клетчатый твидовый костюм, слишком теплый для относительно мягкой осени; шлица на спине разошлась на полных, весьма напоминающих женские ягодицах. Когда Джилмартин смотрел на него, что случалось нечасто, на его лице появлялось болезненное и несколько удивленное выражение, видимо относившееся как к фигуре подчиненного, так и к делу рук его портного.
С самого начала стало ясно, что говорить будет Джилмартин. Даксбери предварительно проинформировал его, но теперь ему надлежало молчать, покуда не спросят. Дэлглишу вдруг вспомнилась вечеринка, на которой ему довелось присутствовать несколько лет назад. Он оказался тогда сидящим рядом с одной из присутствовавших женщин на оттоманке, предназначенной на троих, но вмещавшей от силы двух человек. Вечеринка происходила в георгианской гостиной дома на Айлингтонской площади, хотя ни имени хозяйки, ни повода, по которому собрались гости, он, хоть убей, вспомнить не мог. Его соседка была немного подшофе, не сильно, однако достаточно, чтобы стать игривой, веселой и откровенной. Имени ее память Дэлглиша не сохранила, да это и не важно. Они просидели рядом с полчаса, прежде чем хозяйка дома тактично развела их. Он лишь отчасти помнил, о чем шел разговор. Дама рассказывала, что они с мужем живут в пентхаусе, выходящем на улицу, где студенты любили устраивать свои демонстрации, и полиция – дама не сомневалась, что те люди были из специальной службы, – попросила разрешения расположиться в их гостиной, чтобы делать снимки из окна.
«Мы, конечно, разрешили, – продолжала она, – и они вели себя исключительно корректно, но что-то меня все же смущало, хотелось сказать им: это же британские подданные, они имеют право устраивать демонстрации, если считают нужным; а если вам необходимо их сфотографировать, почему вы не делаете это открыто, на улице? Но я не сказала. В каком-то смысле это было развлечение: приобщение к тайной операции. И не наше дело им противостоять. Они знают, что делают. А конфронтация с этими людьми никогда до добра не доводит».
Ему тогда показалось – и продолжало казаться теперь, – что ее рассказ являет собой квинтэссенцию взглядов умеренных либералов всего мира: «Они знают, что делают. Не наше дело им противостоять. Конфронтация с этими людьми никогда до добра не доводит».
– Удивляюсь, что вы и МИ-5 до сих пор не инициировали сотрудничество с КГБ, – ехидно произнес он. – С ними у вас больше общего, чем с любым «чужаком». Было бы поучительно ознакомиться, как они ведут свою бумажную работу.
Джилмартин, подняв бровь, посмотрел на Дакс-бери, словно приглашая его проявить солидарность перед лицом подобного безумия, но сказал все так же мирно:
– Что касается бумажной работы, Адам, нам было бы куда легче, если бы ваши люди вели ее добросовестнее. Когда Массингем запрашивал информацию об Айворе Гарроде, ему следовало заполнить форму.
– В четырех экземплярах, конечно.
– Да, одна копия необходима для регистрации, одна, как предполагается, – для вас. Не надо забывать и о МИ-5. Можно проверить, но я бы сказал, что четыре копии – это минимум.
– Эта девушка, Дайана Траверс, – вернул его к сути дела Дэлглиш, – неужели она была самым подходящим человеком, чтобы шпионить за государственным министром? Даже для специальной службы выбор представляется странным.
– А мы не шпионили за государственным министром – ее объектом был вовсе не Бероун. Как мы вам сообщили, когда вы интересовались его любовницей, Бероун никогда не рассматривался как неблагонадежный человек. Кстати, в этом случае, если вы заметили, заполнять специальную форму не требовалось.
– Понятно. Вы внедрили Траверс в группу, или ячейку – как там у них это называется? – Гаррода и благополучно забыли упомянуть об этом, когда мы вас о нем спросили. Вы ведь не могли не знать, что он был и остается подозреваемым.
– Это едва ли имело отношение к вашему делу. В конце концов, мы все действуем по принципу «необходимого и достаточного знания». А на Камден-Хилл-сквер мы ее не внедряли. Скромное задание Траверс не имело никакого отношения к смерти Бероуна.
– Но ее собственная смерть может иметь к ней отношение.
– В ее смерти не было ничего подозрительного. Вы ведь наверняка читали отчет о вскрытии.
– Которое, как я заметил, было произведено отнюдь не полицейским патологоанатомом, обслуживающим участок Темз-Вэлли.
– Мы предпочитаем использовать своих людей. Это очень компетентный специалист, уверяю вас. Она умерла по более-менее естественной причине. Такое могло случиться с каждым: переела, перепила и полезла в холодную воду, запуталась в водорослях, задохнулась и утонула. На теле не имелось никаких подозрительных следов, как вы, несомненно, помните из медицинского заключения. Непосредственно перед смертью она имела… половое сношение. – Перед последними словами он немного замялся. Это был единственный раз, когда Дэлглиш заметил, что он чуть смущен, как если бы понимал, что слово «любовь» здесь неуместно, а вымолвить более грубое выражение мог заставить себя с трудом.