Уловки и желания
1
Несмотря на название, «Черный лебедь» вел свое происхождение не от прибрежного паба, а от элегантной двухэтажной виллы, построенной на рубеже веков процветающим кенсингтонским художником, мечтавшим о загородном доме, где по выходным можно было бы наслаждаться деревенской тишиной и видом на реку. После его смерти она претерпела обычные превратности частного дома, слишком сырого и неудобно расположенного, чтобы стать для кого-то постоянным жильем, и слишком большого для того, чтобы служить местом отдыха по выходным. Лет двадцать она под другим названием функционировала как ресторан, который отнюдь не процветал, пока в 1980 году его не приобрел Жан-Поль Хиггинс. Он вернул дому старое имя, перестроил обеденный зал так, чтобы из его широких окон открывалась панорама реки и дальних заливных лугов, нанял шеф-поваром француза, официантами итальянцев, швейцаром англичанина и добился первого скромного упоминания в путеводителе «Где можно хорошо поесть?». Мать Хиггинса была француженкой, и он решил, что как ресторатору ему выгодно это подчеркнуть. Служащие и посетители называли его «месье Жан-Поль», и только управляющий банком, в котором обслуживался его счет, к великому огорчению ресторатора, упорно, с какой-то безудержной радостью всегда приветствовал его как мистера Хиггинса. Они поддерживали прекрасные отношения, и тому имелась вполне понятная причина: дела у мистера Хиггинса шли превосходно. В летнее время резервировать столик на обеденное или вечернее время нужно было по меньшей мере за три дня. Осенью и зимой место становилось менее людным, но еда и прием оставались великолепными. «Черный лебедь» находился достаточно близко к Лондону, чтобы привлекать множество постоянных посетителей из города, охотно проезжавших двадцать с чем-то миль, чтобы насладиться выдающимися достоинствами «Черного лебедя»: приятной обстановкой, уединением (столики здесь были расставлены на разумном расстоянии друг от друга), тихой музыкой (живой, никаких оглушающих звукозаписей), ненавязчивым обслуживанием и превосходной кухней.
Месье Жан-Поль был маленьким темноволосым мужчиной с печальными глазами и тонкой ниточкой усиков, которые придавали ему вид типичного театрального француза; впечатление усиливала манера речи. Хиггинс лично встретил Дэлглиша и Кейт на крыльце со спокойной любезностью, словно ничего приятнее визита полиции для него быть не могло. Тем не менее Дэлглиш отметил, что, несмотря на ранний час и тишину в доме, хозяин без промедления проводил их в свой личный кабинет, находившийся в глубине помещения. Хиггинс принадлежал к тем людям, которые опытом научены: даже если полицейские приходят в штатском и не открывают дверь ногой, они все равно полицейские. От Дэлглиша не ускользнул быстрый оценивающий взгляд, который он бросил на Кейт Мискин: изначальное удивление быстро сменилось умеренным одобрением. На Кейт были бежевые габардиновые слаксы и отличного покроя строгий жакет в клетку поверх кашемирового джемпера с воротом-хомутом; волосы заплетены на затылке в короткую толстую косу. «Интересно, как представлял себе Хиггинс женщину-детектива в штатском? — подумал Дэлглиш. — Как размалеванную гарпию в черном шелковом платье и тренче?»
Хозяин предложил освежительные напитки — сначала осторожно, в общей форме, потом более конкретно. Дэлглиш и Кейт согласились выпить кофе. Молодой официант в короткой белой тужурке принес его быстро, и кофе оказался превосходным. Когда Дэлглиш сделал первый глоток, Хиггинс тихонько вздохнул с облегчением, будто гость, теперь непоправимо скомпрометированный, отчасти утратил свою власть.
— Как вы наверняка знаете, мы расследуем смерть сэра Пола Бероуна, — сказал Дэлглиш. — Вы располагаете информацией, которая способна помочь нам заполнить некоторые пробелы в событиях, ей предшествовавших.
Жан-Поль картинно воздел руки и разразился многословной речью на французский манер:
— Смерть сэра Пола! Так ужасно! Так трагично! Я спрашиваю себя: куда катится мир, если в нем возможно подобное насилие? Но чем я могу вам помочь, коммандер? Он был убит в Лондоне, не здесь, слава Богу. Если, конечно, это действительно убийство. Ходят слухи, что сэр Пол сам… Но это тоже ужасно, возможно, еще ужаснее для его жены, чем убийство.
— Он приезжал сюда регулярно?
— Не регулярно, время от времени. Он, как известно, был человек занятой.
— Но леди Бероун, как я понимаю, бывала здесь чаще, обычно со своим кузеном?
— Восхитительная дама. Она обожает декор моего обеденного зала. Но конечно, не всегда уследишь, кто с кем ужинает. Наше внимание сосредоточено на еде и обслуживании. Мы ведь не репортеры отдела светской хроники, вы же понимаете.
— Однако, полагаю, вы можете вспомнить, ужинала ли она здесь со своим кузеном мистером Стивеном Лампартом на этой неделе во вторник, то есть всего три дня назад?
— Семнадцатого? Да, так и было. Их посадили за столик в двадцать минут девятого. У меня маленький пунктик — отмечать время, когда посетителя сажают за стол. Заказ был на восемь сорок пять, но они приехали чуть раньше. Может, месье хочет проверить по книге регистрации?
Он выдвинул ящик стола и достал книгу. Ясно, что ждал визита полицейских и держал вещественное доказательство наготове. Цифры напротив фамилии Лампарт были написаны четко, и не имелось никаких следов подчистки и исправлений.
— Когда был сделан заказ? — поинтересовался Дэлглиш.
— В то же утро. В половине одиннадцатого, кажется. Простите, точнее не припомню.
— Тогда им повезло, что у вас еще оказался свободный столик?
— Для давнего уважаемого клиента столик мы всегда найдем, но, разумеется, если зарезервировать его заранее, это упрощает дело. К тому же заказ был сделан не в самый последний момент, время оставалось.
— Как выглядели мистер Лампарт и леди Бероун, когда приехали?
Темные глаза укоризненно посмотрели на Дэлглиша в молчаливом протесте против столь бестактного вопроса.
— А как они могли выглядеть, коммандер? Голодными. — Но тут же, спохватившись, как бы ответ не показался невежливым, Хиггинс добавил: — Они выглядели как обычно. Дама — по обыкновению, любезна, исключительно дружелюбна. Они были довольны, что я смог посадить их за любимый столик, в углу у окна.
— Когда они уехали?
— В одиннадцать или чуть позже. Хороший ужин не торопятся закончить.
— Полагаю, они разговаривали во время ужина?
— Да, они разговаривали, месье. В этом же все удовольствие: разделить с другом хорошую еду, хорошее вино и приятную беседу. Но вот насчет того, о чем они говорили… мы не любители подслушивать, коммандер. Мы ведь не полиция. И это уважаемые клиенты, как вы понимаете.
— В отличие от кое-кого, кто был здесь тем вечером, когда утонула Дайана Траверс. Надо думать, их вы успели запомнить?
Хиггинс не выдал своего удивления неожиданной переменой темы и, разведя руками в типично галльском жесте смирения, воскликнул:
— Увы, как не запомнить! Они были не из тех клиентов, которых обычно привлекает наше заведение. Во время ужина вели себя достаточно тихо, но после… Да, это было крайне неприятно. Я почувствовал облегчение, когда они покинули зал.
— Сэр Пол Бероун, насколько известно, не участвовал в вечеринке жены?
— Именно так. Когда они приехали, мистер Лампарт сказал, что сэр Пол обещал присоединиться к ним позже, к тому времени, когда подадут кофе. Но как вы, наверное, знаете, сэр Пол позвонил в десять часов или, может, чуть позже и сказал, что приехать не сможет.
— Кто отвечал на его звонок?
— Мой швейцар Генри. Сэр Пол хотел говорить со мной, и меня позвали к телефону.
— Вы узнали его голос?
— Как я уже говорил, он бывал здесь не слишком часто, но его голос я знал. Это был, как бы это выразиться, характерный голос, удивительно, но очень похожий на ваш, коммандер, если позволите сделать такое замечание. Клясться я бы не стал, но в тот момент у меня не было ни малейших сомнений в том, кто говорит.
— А теперь?
— Нет, коммандер, и теперь тоже.
— Эти две компании — мистера Лампарта и тех молодых людей, — они общались, здоровались друг с другом?
— Возможно, они и поздоровались по прибытии, но их столы стояли в отдалении друг от друга.
«Уж об этом ты позаботился», — подумал Дэлглиш. Если бы были хоть какие-то признаки замешательства со стороны Барбары Бероун или высокомерия со стороны ее кузена, Хиггинс заметил бы.
— А участники вечеринки, приехавшие вместе с Дайаной Траверс, вы их когда-либо прежде видели?
— Во всяком случае, никого из них я не помню, кроме мистера Доминика Суэйна. Он ужинал здесь пару раз со своей сестрой, но случилось это несколько месяцев назад. Что касается остальных, не уверен.
— Странно, не правда ли, что мистер Суэйн не был приглашен на день рождения своей сестры?
— Месье, не мое дело указывать гостям, кого им приглашать. Безусловно, были тому какие-то причины. В компании, отмечавшей день рождения, было всего четыре человека — вечеринка для очень узкого круга. Состав участников был сбалансирован.
— Но он оказался бы разбалансированным, если бы приехал сэр Пол?
— Это так, но, с другой стороны, его ожидали только к кофе, к тому же он, в конце концов, был мужем дамы — виновницы торжества.
Дэлглиш вернул его к событиям, повлекшим смерть Дайаны Траверс.
— Как уже говорил, я обрадовался, когда молодые люди покинули зал и через оранжерею направились в сад. Они взяли с собой две бутылки вина. То был не лучший кларет, но для них — достаточно хороший. Я не люблю, когда мое вино распивают из горла по кругу, как пиво. Компания громко смеялась, и я уже подумывал послать Генри или Барри разобраться с ними, но они сами двинулись вдоль берега, и вскоре их уже не было слышно. Именно там они и нашли плоскодонку. Она была привязана, можно сказать — стояла на приколе, в небольшой бухточке ярдах в восьмидесяти вверх по течению. Разумеется, они ее отвязали. Вероятно, не следовало ее там оставлять, но как я могу винить себя? Они не дети, хотя вели себя совершенно по-детски. Я не могу указывать своим клиентам, что им делать, когда они находятся за пределами моего заведения, да и в самом заведении — тоже.
Он употребил слово «винить», однако его сожаление не казалось глубоким. Трудно было представить себе менее огорченный голос. Дэлглиш подозревал, что единственное, за что Хиггинс вообще способен себя винить, — это испорченное блюдо или дурное обслуживание.
— Следующее, что я помню, — продолжал между тем Хиггинс, — это шеф-повар, стоявший в дверях и кивками подзывавший меня. Это было, как вы понимаете, необычно, я сразу понял: что-то случилось — и немедленно вышел. В кухне девица из той компании билась в истерике, выкрикивая, что Дайана умерла, утонула. Мы все бросились на берег. Ночь была темной — звезды стояли высоко в небе, луна была на ущербе. Кое-какой свет доходил лишь от автомобильной стоянки, где всегда ярко горят фонари, и еще из того крыла дома, где находится кухня и подсобные помещения. Но я прихватил с собой фонарь. Месье может себе представить, что там творилось: девицы рыдали, один из молодых людей пытался делать утопленнице искусственное дыхание, мистер Суэйн стоял рядом, с его одежды текла вода. Марсель сменил того, кто делал искусственное дыхание — у Марселя много талантов, это один из них, — но все оказалось бесполезно. Я видел, что девушка мертва. Мертвые выглядят совсем не так, как живые, месье, совсем, совсем, совсем.
— Девушка была обнажена?
— Да, как вам наверняка уже сообщили. Она разделась и вошла в воду, видимо, собираясь плыть. Это было большой глупостью.
Наступила пауза — мистер Хиггинс, судя по всему, размышлял над природой человеческой глупости. Дэлглиш поставил чашку и сказал:
— Удачное совпадение, что мистер Лампарт ужинал у вас в тот вечер. Было бы, разумеется, естественно позвать его на помощь.
Черные глаза, нарочито бесстрастно посмотрели на Дэлглиша.
— Это первое, о чем я подумал, коммандер. Но оказалось слишком поздно: когда я добежал до зала, мне сказали, что мистер Лампарт со своими спутниками только что уехал. Я успел заметить «порше», выезжавший с подъездной аллеи на шоссе.
— Значит, мистер Лампарт должен был забрать машину со стоянки как раз перед тем, как вы узнали о трагедии?
— Это, безусловно, возможно. Надо полагать, друзья ждали его у выхода.
— Какой-то ранний и немного поспешный отъезд, вам не кажется?
— Что касается поспешности, ничего сказать не могу, но сидели они давно, почти с семи часов. Если бы сэр Пол к ним присоединился, они бы наверняка задержались.
— Есть кое-какие свидетельства того, что сэр Пол все же был здесь тем вечером, — сказал Дэлглиш.
— Я об этом слышал, коммандер. Какая-то женщина приходила опрашивать моих сотрудников. Время оказалось неудачным — меня здесь не было, а то я бы, конечно, принял ее сам. Уверяю вас, что никто не видел тем вечером сэра Пола. И на стоянке его автомобиля не было. То есть, возможно, он там и стоял какое-то время, но его никто не видел. А позвольте спросить, какое все это имеет отношение к смерти сэра Пола?
Дэлглиш всегда безошибочно знал, когда ему говорят неправду или только часть правды. Это было делом не столько интуиции, сколько опыта. Хиггинс лгал, и Дэлглиш решил попытать счастья:
— Но кое-кто тем не менее видел сэра Пола Бероуна в тот вечер. Кто это был?
— Месье, уверяю вас…
— Мне нужно это знать, и я намерен оставаться здесь до тех пор, пока не узнаю. Если вы хотите от нас избавиться, что является вполне естественным желанием с вашей стороны, вы очень быстро добьетесь этого, ответив на мои вопросы. Следствие пришло к выводу, что смерть наступила в результате несчастного случая. Никто, насколько мне известно, не предполагает иного. Девушка переела и перепила, запуталась в водорослях, запаниковала. Мне просто из академического интереса хочется знать — умерла она от шока или утонула. Так что вы скрываете и почему?
— Мы ничего не скрываем, коммандер, ничего. Но, как вы только что сказали, ее смерть была несчастным случаем. К чему же тогда все эти расспросы? Зачем усугублять неприятности? К тому же это совсем не точно — просто кто-то видел неясную фигуру, быстро промелькнувшую в темноте, в тени кустов; никто не может сказать точно, кто это был.
— И кто же этот кто-то? Генри?
Это была не столько удачная догадка, сколько логичное предположение. В самом ресторане Бероун почти наверняка не показывался, а швейцар стоит снаружи.
— Да, это был Генри, — признал Хиггинс, нехотя сдаваясь. Скорбный взгляд, укоризненно устремленный на Дэлглиша, словно бы говорил: «Я старался помочь, я дал вам информацию и угостил кофе, и посмотрите, куда это меня завело».
— Тогда, может быть, вы пошлете за ним? И я хотел бы поговорить с ним наедине.
Хиггинс поднял трубку, набрал всего одну цифру, соединился с центральным входом и вызвал Генри к себе в кабинет. Когда тот появился, он сказал:
— Это коммандер Дэлглиш. Пожалуйста, расскажи ему, что ты, как тебе показалось, видел в ту ночь, когда утонула девушка, — и, одарив его отчасти покаянным взглядом, пожал плечами и вышел.
Генри невозмутимо стоял, исполненный внимания. Дэлглиш отметил, что он старше, чем можно было предположить по его уверенной прямой выправке, — наверняка ближе к семидесяти, чем к шестидесяти.
— Вы бывший военный, не так ли? — спросил Дэлглиш.
— Так точно, сэр. Глостерширский полк.
— Как давно вы работаете у Хиггинса, то есть у месье Жан-Поля?
— Пять лет, сэр.
— Вы здесь и живете?
— Никак нет, сэр. Мы с женой живем в Кукхеме. Я получаю военную пенсию, но лишний заработок никогда не помешает, — добавил он, видимо, желая этим личным замечанием продемонстрировать свою готовность к сотрудничеству.
И не такой уж маленький заработок, мысленно уточнил Дэлглиш. Чаевые здесь, должно быть, хорошие, и большая их часть, учитывая недружественное отношение людей к налоговому ведомству, наверняка идет мимо последнего. Генри, безусловно, дорожит своим местом.
— Мы расследуем смерть сэра Пола Бероуна, — сказал Дэлглиш, — и интересуемся всем, что случилось с ним за последние недели его жизни, каким бы не важным и не имеющим отношения к делу это ни казалось. Возможно, он был здесь вечером седьмого августа и вы его видели.
— Да, сэр, он пересекал стоянку. Один из наших гостей уезжал, и я подгонял его «роллс». Обычно мы этого не делаем, потому что мне пришлось бы слишком часто отлучаться от входной двери. Но иногда гости просят, чтобы их машину запарковали, и по приезде отдают мне ключи. Антонио, один из наших официантов, сообщил мне, что гости собираются уезжать, и я пошел за машиной. Вставляя ключ в замок зажигания, я заметил сэра Пола — он проследовал через стоянку вдоль кустов и вышел через ворота, ведущие к реке.
— Насколько вы уверены, что это действительно был сэр Пол Бероун?
— Весьма уверен, сэр. Он бывает здесь нечасто, но у меня хорошая память на лица.
— Вы знаете, на какой машине он ездит?
— На черном «ровере», полагаю. С номерным знаком категории «А». Самого номера я не могу вспомнить. — «Не можешь или не хочешь, — уточнил про себя Дэлглиш. — Просто черный «ровер» идентифицировать трудно, а вот номерной знак был бы неопровержимым доказательством».
— И на стоянке в тот вечер не было черного «ровера»?
— Во всяком случае, я его не видел, сэр. Думаю, если бы был, я бы заметил.
— Вы сказали, что он шел быстро?
— Очень быстро, сэр, целеустремленно, я бы сказал.
— Когда вы рассказали об этом месье Жан-Полю?
— На следующее утро, сэр. Он сказал, что нет необходимости сообщать об этом полиции. Сэр Пол имеет право гулять вдоль реки, если хочет. Лучше подождать, мол, как пойдет расследование. Если на теле будут найдены следы, предполагающие насильственную смерть, тогда другое дело. Тогда полиция захочет знать имена всех, кто был здесь в тот вечер. Но смерть девушки оказалась несчастным случаем. Судмедэксперт подтвердил, что юная леди сама нырнула в воду. После этого месье Жан-Поль решил, что ничего говорить не надо.
— Даже после смерти сэра Пола?
— Думаю, месье счел, что эта информация не имеет отношения к его смерти. Сэр Пол умер. Какая разница, гулял ли он вдоль реки за полтора месяца до того?
— Вы рассказывали об этом кому-нибудь еще? Кому угодно — жене, кому-то из здешнего персонала?
— Никому, сэр. Приходила дама из полиции, которая всех опрашивала; я в тот день был болен, но даже если бы присутствовал, я бы ничего ей не сказал — во всяком случае, пока месье не разрешил бы.
— И через десять минут после того, как вы видели сэра Пола на парковке, он позвонил и сообщил, что не приедет?
— Да, сэр.
— Он не сказал, откуда звонит?
— Нет, сэр. Но откуда-нибудь отсюда он звонить не мог: единственный общественный телефон в здешней округе находится у нас в холле. Есть телефонная будка в Мэплтоне, это ближайшая деревня, но я случайно знаю, что в тот вечер она не работала. Там живет моя сестра, она хотела мне позвонить и не смогла. Других автоматов здесь нет — во всяком случае, насколько мне известно. Этот звонок — настоящая загадка, сэр.
— Когда вы на следующее утро поделились своим наблюдением с месье, как вы с ним это себе объяснили: что мог делать здесь сэр Пол? Вы же наверняка это обсуждали.
Генри помолчал, потом сказал:
— Месье подумал, что сэр Пол, вероятно, приглядывает за женой.
— Шпионит за ней?
— Думаю, это не исключено, сэр.
— Гуляя при этом по берегу?
— Да, теперь, когда вы это сказали, понимаю: звучит малоправдоподобно.
— А почему ему понадобилось шпионить за женой?
— Не могу сказать, сэр. Да, думаю, месье просто пошутил. Он только и сказал: «Это не наше дело, Генри. Может, он приглядывает за ее светлостью».
— И это все, что вы можете мне сообщить?
Генри колебался, Дэлглиш его не торопил. Наконец швейцар произнес:
— Ну, вообще-то есть еще кое-что, сэр. Но это кажется таким идиотизмом, если задуматься. Автомобильная стоянка ярко освещена, сэр, но он шел быстро и старался держаться в тени. Тем не менее было нечто странное в том, как липли к нему пиджак и брюки. Мне кажется, сэр, что он… окунался в реку, вот почему я говорю, что это какой-то идиотизм. Он ведь шел не от реки, а к реке.
Генри перевел взгляд с Дэлглиша на Кейт; взгляд был таким озадаченным, словно вся несуразность ситуации только сейчас дошла до него.
— Готов поклясться, сэр, он был промокшим до нитки, но, как я уже говорил, направлялся-то он к реке, а не от реки.
Дэлглиш и Кейт приехали в «Черный лебедь» по отдельности. Она возвращалась оттуда прямо в Ярд, а он ехал на северо-восток, в Рентхем-Грин, на обед с председателем и вице-председателем партийного отделения избирательного штаба Бероуна. После этого им с Кейт предстояло встретиться в Ярде во второй половине дня, чтобы, быстро выполнив некоторые формальности, связанные с предварительным следствием, отправиться на свидание, обещавшее оказаться гораздо более интересным, — с любовницей сэра Пола Бероуна. Когда Кейт отпирала дверцу своего «метро», Дэлглиш сказал:
— Нам надо бы побеседовать с парой, которая ужинала здесь вместе с Лампартом и леди Бероун седьмого августа. Они могли бы поточнее сказать, когда именно Лампарт вышел из-за стола, отправился за машиной и как долго отсутствовал. Пожалуйста, узнайте их имена и адреса, Кейт, хорошо? Лучше у леди, чем у Лампарта. И неплохо бы побольше разведать о таинственной Дайане Траверс. Согласно полицейскому отчету о несчастном случае, она в 1963 году эмигрировала с родителями в Австралию. Родители там и остались, а она вернулась. Ни отец, ни мать не прилетали ни на следствие, ни на похороны. Полицейские из участка Темз-Вэлли с трудом нашли кого-нибудь, кто мог ее опознать. Раскопали какую-то тетку, она-то и занималась похоронами. С племянницей, правда, не виделась больше года, но нисколько не сомневалась, что это она. И еще: когда будете в доме шестьдесят два, попытайтесь разузнать еще что-нибудь о девушке у мисс Мэтлок.
— Миссис Миннз, вероятно, тоже может что-нибудь сообщить, сэр. Завтра мы первым делом встречаемся именно с ней. — Кейт помолчала и добавила: — В рассказе Хиггинса я обратила внимание на одну странность. Она как-то не вяжется с остальным.
Значит, она тоже заметила эту несуразность, удовлетворенно отметил Дэлглиш и подхватил:
— Такое впечатление, что в тот вечер все решили заняться водными видами спорта. Это почти так же странно, как рассказ Генри о Поле Бероуне в мокрой одежде, шедшем к реке, а не от нее.
Кейт по-прежнему медлила, держась за ручку дверцы. Дэлглиш посмотрел на высокую изгородь из берез, отделявшую автомобильную стоянку от реки. Погода менялась. Если раннее утро было прохладным, переменчиво облачным, то теперь, оправдывая прогноз на вторую половину дня, в небе собирались грозовые тучи, накатывающие с запада. Однако было по-прежнему тепло для начала осени, и Дэлглиш, стоявший посреди почти пустой парковки, вдруг остро ощутил запахи разогретого металла и бензина, речной воды и согретой солнцем травы. Он жадно вдохнул их, словно школьник, прогуливающий уроки, и почувствовал зов воды — с каким удовольствием, если будь у него время, он последовал бы за тенью той промокшей насквозь фигуры через ворота, к покою речного берега! Кейт, выйдя из транса, в который впала на миг, открыла дверцу и села в машину. Но похоже, ее охватило такое же настроение.
— Все это кажется таким далеким от той обшарпанной паддингтонской ризницы, — задумчиво сказала она.
Интересно, имеет ли она в виду, но не решается произнести вслух: «Мы ведь должны расследовать убийство Бероуна, а не случайную смерть девушки, с которой он, может, и знаком-то был едва-едва»?
Но теперь Дэлглиш, как никогда, был уверен, что все эти три смерти — Траверс, Нолан и Бероуна — связаны между собой. И первая цель их визита в «Черный лебедь» была достигнута. Алиби Лампарта подтвердилось. Даже имея «порше», он вряд ли мог убить Бероуна и успеть прибыть сюда к восьми сорока.
2
С электрификацией северо-восточной линии Рентхем-Грин все больше превращался в населенный пункт «пригородного пояса», несмотря на протесты старожилов, настаивавших на том, что это главный город графства, а не спальный район Лондона. Он раньше своих менее бдительных соседей распознал процесс послевоенного расхищения английского наследия застройщиками и местными властями, своевременно избежав таким образом худших эксцессов их безбожного союза. Широкая центральная улица, ведущая свою историю с восемнадцатого века, хоть и была уже осквернена двумя современными многоэтажными зданиями, в основном оставалась нетронутой, и небольшой участок георгианских домов, фасадами обращенных к реке, по-прежнему постоянно привлекал фотографов, снимавших его для рождественских календарей, несмотря на то что требовалась известная изворотливость, чтобы в кадр не попали ни край автомобильной стоянки, ни общественные туалеты. В одном из самых маленьких домов этого участка улицы и располагался штаб отделения консервативной партии здешнего избирательного округа. На двери под портиком имелась соответствующая блестящая медная табличка. Войдя, Дэлглиш был встречен председателем Фрэнком Мазгрейвом и вице-председателем, генералом Марком Ноллинджем.
Дэлглиш, как всегда, подготовился к визиту. Он знал об этих двоих больше, чем, как подозревал, может ему понадобиться. В дружеской связке они последние двадцать лет руководили местным отделением партии. Фрэнк Мазгрейв был агентом по недвижимости и возглавлял семейный бизнес, унаследованный от отца и все еще остававшийся независимым от гигантских корпораций. Судя по количеству растяжек на домах, мимо которых проезжал Дэлглиш, следуя через близлежащие деревни и сам город, бизнес процветал. Единственное слово «МАЗГРЕЙВ» — жирные черные буквы на белом поле — приветствовало его на каждом повороте. Назойливое повторение раздражало Дэлглиша, напоминая, почти предостерегая, о конечной цели его путешествия.
Эти двое представляли собой весьма несуразную пару. На первый взгляд военным казался как раз Мазгрейв. Его сходство с покойным фельдмаршалом Монтгомери было столь очевидным, что Дэлглиш не удивился, услышав его речь — пародию на отрывистый лай грозного воина. Действительный же генерал едва доходил ему до плеча и держал свою худощавую фигуру так нарочито прямо, что казалось, будто позвонки у него срослись. Тонзура, обрамленная тонкими седыми волосами, была покрыта крапинками, как дроздовое яйцо. Когда Мазгрейв представлял их друг другу, генерал снизу посмотрел на Дэлглиша взглядом невинно-простодушным, как у ребенка, однако напряженным и озадаченным, словно перед тем он слишком долго всматривался в недосягаемый горизонт. В отличие от Мазгрейва, облаченного в официально-деловой костюм с галстуком, генерал был в старом твидовом пиджаке, скроенном по собственному причудливому заказу, с овальными замшевыми заплатками на обоих локтях. Рубашка и полковой галстук были безукоризненны. Со своим лучезарным лицом генерал производил впечатление хорошо воспитанного беззащитного мальчика. Уже на первых минутах ни к чему не обязывающего разговора стало очевидным взаимное уважение двух мужчин. Стоило заговорить генералу, как Мазгрейв переводил на Дэлглиша чуть взволнованный взгляд родителя, обеспокоенного тем, чтобы незаурядность его отпрыска не была недооценена.
Мазгрейв провел их через широкий холл и короткий коридор в комнату, расположенную в самой глубине дома; Бероун использовал ее в качестве своего кабинета.
— Мы держим его запертым с тех пор, как стало известно о смерти Бероуна, — сказал Мазгрейв. — От вас звонили, но мы еще раньше заперли его, потому что нам с генералом это показалось правильным. Не то чтобы здесь было нечто способное пролить свет. Во всяком случае, я так не думаю. Но вы, разумеется, можете посмотреть сами, прошу.
Воздух в комнате оказался спертым и пыльным, почти тошнотворным, словно кабинет был заперт несколько месяцев, а не дней. Мазгрейв зажег свет, потом прошагал к окну и решительно развернул шторы — карнизные кольца громко заклацали. Жидкий северный свет просочился сквозь простые нейлоновые занавески, снаружи Дэлглиш увидел небольшую, огороженную стеной автомобильную стоянку. Нечасто доводилось ему бывать в комнатах, производящих столь унылое впечатление, хотя он не мог бы толком объяснить, откуда вдруг возникла эта гнетущая тяжесть. Комната была ничуть не хуже других таких же — функциональная, незагроможденная, безликая, и тем не менее Дэлглиш чувствовал, что сам воздух здесь был отравлен унынием.
— Приезжая в свой избирательный округ, сэр Пол останавливался в этом доме? — спросил он.
— Нет. Всего лишь использовал эту комнату как кабинет. А жил всегда в «Кортни армз». Мистер Пауэлл держал для него комнату. Это было дешевле и не так хлопотно, как иметь постоянную квартиру в избирательном округе. Время от времени он заводил разговор о том, чтобы я ему что-нибудь подыскал, но это так ничем и не кончалось. Не думаю, чтобы его жена этого жаждала.
— Вы часто видели леди Бероун? — как бы невзначай спросил Дэлглиш.
— Не слишком. Она свою роль исполняла, разумеется, исправно. Ежегодный праздник, публичное появление во время местных выборов и тому подобное. Всегда великолепно одетая и любезная. Но не слишком интересующаяся политикой, правда ведь, генерал?
— Леди Бероун? Нет, не слишком. Первая леди Бероун была совсем другой. Но ведь Мэнстоны уже несколько поколений занимаются политикой. Мне иногда даже приходило в голову: не пошел ли Бероун по этой стезе, чтобы доставить удовольствие жене? Не думаю, что склонность к этому занятию сохранилась у него после ее гибели.
Мазгрейв бросил на коллегу сердитый взгляд, будто тот высказал некую прежде не обнародованную ересь, которую и теперь лучше было бы не произносить вслух, и поспешно заметил:
— Да, но с тех пор много воды утекло. Печальная история. Он ведь был тогда за рулем — полагаю, вы слышали?
— Да, слышал, — ответил Дэлглиш.
Наступила короткая неловкая пауза, во время которой ему показалось, будто позолоченный образ Барбары Бероун, нераскаявшийся и вызывающий тревогу, мерцает в неподвижном воздухе.
Он начал осмотр комнаты, ощущая на себе взволнованный, исполненный надежды пристальный взгляд Мазгрейва, напоминавший взгляд наставника, наблюдающего за клерком-практикантом, проводящим свою первую инвентаризацию. В центре комнаты стоял тяжелый викторианский письменный стол с вращающимся креслом. Перед столом — два кожаных кресла поменьше. Сбоку — современный стол с тяжелой старомодной пишущей машинкой. Перед камином — два стула и кофейный столик. Единственным запоминающимся предметом мебели был некий гибрид бюро и книжного шкафа с окантованными медью застекленными дверцами, занимавший нишу справа от камина. Интересно, знают ли коллеги Бероуна истинную ценность этого бюро? — подумал Дэлглиш. В любом случае уважение к традициям не позволит им продать его. Так же как письменный стол, он составлял неотъемлемую часть обстановки, не предназначенную для извлечения быстрой выгоды. Подойдя ближе, Дэлглиш обнаружил в нем странно разношерстную коллекцию справочной литературы, местных путеводителей, биографий выдающихся политиков-тори, энциклопедий «Кто есть кто?», парламентских отчетов, документов государственной канцелярии и даже несколько классических романов с наверняка склеившимися от долгой невостребованности страницами.
На стене позади стола висела копия хорошо известного портрета маслом Уинстона Черчилля, а справа от него — цветная фотография миссис Тэтчер. Но внимание Дэлглиша сразу же привлекли не они, а картина над камином. Он мгновенно определил, что этот также написанный маслом групповой портрет семейства Харрисон принадлежит кисти Артура Дэвиса. Молодой Харрисон с высокомерно-хозяйским видом стоял, элегантно скрестив ноги, обтянутые шелковыми бриджами, возле садовой скамейки, на которой сидела его узколицая жена с ребенком на руках. Маленькая девочка скромно пристроилась рядом с корзинкой цветов на коленях, а слева стоял ее брат, сжимая в поднятой руке бечевку воздушного змея, сверкавшего в ясном небе. На заднем плане простирался тихий летний английский пейзаж: гладкий луг, озеро, господский дом вдали. Из беседы с Энтони Фарреллом Дэлглиш помнил, что Мазгрейву была завещана картина Дэвиса. Очевидно, это она и была.
— Бероун привез ее сюда с Камден-Хилл-сквер, — пояснил генерал. — Перевесил портрет Черчилля и водрузил ее на его место. Поначалу нас это несколько смутило — ведь Черчилль с незапамятных времен висел над камином.
Мазгрейв подошел, встал рядом с Дэлглишем и сказал:
— Мне будет недоставать этой картины. Никогда не устаю любоваться ею. Она была написана в Хартфордшире, всего в шестидесяти милях отсюда. Этот пейзаж еще сохранился. Тот же дуб, то же озеро… И дом. Теперь там школа. Мой дед был агентом-посредником при его продаже. В Англии больше нигде нет такого пейзажа. Мне эта картина была неизвестна до тех пор, пока Бероун не перевез ее сюда. Похоже на Гейнсборо, вы не находите? Но мне она, пожалуй, нравится даже больше, чем «Мистер и миссис Роберт Эндрю» из Национальной галереи. Женщины немного похожи друг на друга, правда? Узколицые, надменные… Не хотел бы я быть женатым на одной из них. Тем не менее картина восхитительна, восхитительна.
— А я вздохну с облегчением, когда семья пришлет за ней, — тихо вставил генерал. — Хранить ее — большая ответственность.
Значит, ни тот ни другой не знают о завещании, если только они не отменные актеры, во что верилось слабо. Дэлглиш предусмотрительно промолчал, но многое бы отдал, чтобы увидеть лицо Мазгрейва, когда тот узнает о выпавшей ему удаче. Интересно, чем был вызван порыв донкихотской щедрости, спровоцировавший подобный дар? Исключительно великодушный способ вознаграждения за политическую лояльность. И досадное осложнение в расследовании. Здравый смысл и воображение отказывались принять мысль о том, что Мазгрейв перерезал горло другу, чтобы завладеть картиной, сколь страстно бы он ни желал ее получить, тем более что, судя по всему, он понятия не имел о том, что она ему завещана. Однако при нормальном течении жизни ему было выгодно пережить Бероуна. Он был на Камден-Хилл-сквер в день его смерти. Мог взять ежедневник. Он почти наверняка знал, что Бероун пользуется опасной бритвой. Поэтому, как о всяком другом получающем выгоду от этой смерти, о нем следует тактично разузнать все. Почти наверняка усилия окажутся потраченными попусту, потребуют немало времени, осложнят основное направление расследования, и все же это необходимо сделать.
Дэлглиш понимал, что они ждут, когда он заговорит об убийстве. Он же вместо этого подошел к столу и сел в бероуновское кресло. Оно по крайней мере было удобным — Дэлглиш уместился в нем так, словно кресло было сконструировано специально для него. На столешнице лежал тонкий слой пыли. Дэлглиш выдвинул правый ящик и не обнаружил в нем ничего, кроме коробки писчей бумаги, упаковки конвертов и ежедневника, похожего на тот, что был найден на месте преступления. Пролистав его, Дэлглиш увидел лишь записи о назначенных встречах и памятки на каждый день работы в избирательном округе. По этим записям тоже вырисовывалась жизнь упорядоченная и разделенная на отдельные ячейки.
На улице начинался моросящий дождь, окно покрылось туманной пеленой, сквозь которую кирпичная кладка стены, огораживавшей стоянку, и яркие крыши автомобилей казались картиной, выполненной в пуантилистской манере. Какое бремя принес с собой Бероун в этот лишенный солнца гнетущий кабинет? Разочарование в своей второй службе, которой он себя посвятил? Вину перед умершей женой и неудачу во втором браке? Вину перед любовницей, чью постель он совсем недавно покинул? Вину перед своей единственной заброшенной дочерью? Перед братом, чей титул он теперь носил? Вину за то, что любимый старший сын матери был мертв, а он, младший, жив? «Большая часть того, что я, как ожидалось, должен был ценить в жизни, досталась мне благодаря смерти». А может, была и более свежая вина — Тереза Нолан, убившая себя из-за погубленного ею ребенка? Его ребенка? И чем были для него эти папки с бумагами, своим тщательным порядком словно бы насмехавшиеся над его беспорядочной жизнью, как не его «Уловкой-22», придуманной из лучших побуждений? Жалкими заплатами на жизнях несчастных жертв. Если вы даете им то, чего они страстно жаждут, открываете им сердце и ум, сочувственно выслушиваете, их приходит все больше и больше, они истощают вас эмоционально и физически, пока вы не оказываетесь неспособными дать что-либо вообще. Если же вы их отталкиваете, они уходят и не возвращаются, а вы презираете себя за негуманность.
— Как я догадываюсь, эта комната — место последней надежды?
Мазгрейв первым понял, что имел в виду Дэлглиш.
— В девяти случаях из десяти так и есть. Когда исчерпано терпение родственников, местного департамента социального обеспечения, районных властей, друзей, они приходят сюда. «Я за вас голосовал. Сделайте что-нибудь!» Некоторым депутатам это, конечно, нравится. Они находят это самой увлекательной частью своей деятельности. Это неудавшиеся социальные работники. Думаю, он был не из их числа. Что он пытался делать — порой почти с одержимостью, — так это объяснять людям границы возможностей правительства, любого правительства. Помните последние дебаты относительно исторических центров английских городов? Я сидел тогда на галерее для публики. За его иронией скрывался с трудом подавляемый гнев: «Если я правильно понял несколько смутный аргумент уважаемого депутата, правительство просят обеспечить равенство ума, таланта, здоровья, энергии и состоятельности и в то же время упразднить первородный грех с начала следующего финансового года. То, что не сумело сделать Божественное провидение, правительству ее величества предлагается сделать с помощью указа, имеющего силу закона». Палате это не очень-то понравилось. Такой юмор им не близок. — Он помолчал и добавил: — Так или иначе, просвещение избирателей относительно границ возможностей исполнительной власти — битва, обреченная на проигрыш. Никто не хочет в это верить. К тому же при демократии всегда имеется оппозиция, чтобы во всеуслышание заявить, что нет ничего невозможного.
— Он был очень добросовестным депутатом, — подхватил генерал, — но эта работа слишком дорого ему стоила; дороже, чем мы могли понять. Иногда, мне кажется, он разрывался между состраданием и раздражением.
Мазгрейв рывком выдвинул ящик канцелярского шкафа и наугад вытащил из него папку.
— Вот, например, — сказал он. — Старая дева, пятидесяти двух лет. Возраст критический, чувствует себя отвратительно. Отец умер. Мать практически прикованная к постели, требовательна, всегда всем недовольна, впадает в маразм. Мест в больнице нет, да старуха добровольно и не пошла бы туда, даже если бы оно было. Или вот это: фактически еще дети, обоим по девятнадцать. Она забеременела, они поженились. Ни те ни другие родители их брака не приветствовали. Теперь молодые живут у родственников в крохотном домике. Никакого уединения. Никакой интимной жизни — все слышно сквозь стены. Младенец визжит. Родственники упрекают: «Мы тебе говорили!» И никакой надежды на муниципальное жилье в течение еще минимум трех лет, а может, гораздо дольше. Все это типично, с этим ему приходилось иметь дело каждую субботу. Добудьте место в больнице, жилье, работу… Дайте денег, надежду, любовь… Отчасти работа депутата в этом и состоит, но, думаю, его она доводила до отчаяния. Я не хочу сказать, что он не сочувствовал тем, у кого были настоящие проблемы.
— Все эти настоящие подлинные, — вставил генерал. — Страдание подлинно всегда. — Он посмотрел в окно, за которым изморось перерастала в постоянный ровный дождь, и добавил: — Наверное, нам следовало найти для него менее унылую комнату.
— Но депутат от этого округа всегда работал именно здесь, генерал, к тому же прием ведется всего лишь раз в неделю, — мягко возразил Мазгрейв.
— Тем не менее — ответил генерал, — когда мы получим нового депутата, нужно будет подыскать ему что-нибудь получше.
Мазгрейв без всякого раздражения сдался:
— Можно переселить Джорджа. Или использовать для приема посетителей ту переднюю комнату на верхнем этаже. Но тогда пожилым людям придется подниматься пешком по лестнице. И я не вижу, куда можно было бы перевести бар.
Дэлглиш почти ожидал, что он сейчас же приступит к осуществлению плана передислокации, позабыв об остальных заботах.
— Стала ли его отставка неожиданностью? — спросил он.
— Полной, — ответил Мазгрейв. — Настоящим шоком. Шоком и предательством. Не будем говорить обиняками, генерал. Сейчас плохое время для дополнительных выборов, и он должен был это понимать.
— Едва ли это можно назвать предательством, — не согласился генерал. — Мы никогда не рассматривали наше место в парламенте как переходящее.[26]
— В наше время любое место, которое обеспечивается менее чем пятнадцатью тысячами голосов, является переходящим. Он обязан был оставаться на посту вплоть до выборов.
— Он объяснил вам свои соображения? Полагаю, он встретился с вами обоими, а не просто написал прошение? — поинтересовался Дэлглиш.
И опять первым ответил Мазгрейв:
— О да, он с нами встретился. Даже отложил написание прошения лорд-канцлеру, пока не сообщил нам. Я был в отъезде — обычно я беру краткий отпуск осенью, — и он благородно ждал, пока я вернусь. Приехал сюда вечером в прошлую пятницу — в пятницу тринадцатого, выбрал денек! — и сказал, что не считает для себя правильным продолжать депутатскую деятельность, что для него настало время сменить жизненный курс. Естественно, я спросил, как именно он хочет «сменить курс». «Вы член парламента, — напомнил я ему, — а не водитель какого-нибудь чертова автобуса». Он ответил, что пока не знает, что ему еще не было указания. «Указания от кого?» — спросил я. «От Бога», — ответил он. Знаете ли, редко встретишь человека, способного сказать такое. Нет более надежного способа оборвать всякий разумный спор, чем дать такой вот ответ.
— Как он выглядел?
— О, идеально спокойным и совершенно нормальным. Слишком спокойным. Это-то и было странно. Немного мрачноватым, вам так не показалось, генерал?
— Он показался мне человеком, освободившимся от боли, от физической боли, — очень тихо ответил генерал. — Был бледен, изнурен, но совершенно умиротворен. Это состояние в человеке невозможно не распознать.
— О да, он был умиротворен. И очень упрям. Спорить было бессмысленно. Удалось лишь выяснить в конце концов, что его решение не имело никакого отношения к политике. Я спросил его напрямик: «Вы разочаровались в партии, в ее политике, в депутатской деятельности, в нас?» Он ответил: «Ничего подобного. Это никак не связано с партией. Просто я сам должен измениться». Мой вопрос его, кажется, удивил, даже позабавил как неуместный. Ну, для меня-то он не был неуместным. Мы с генералом отдали служению партии всю жизнь. Для нас это важно. Это не игра, не банальное занятие, которое можно бросить, когда надоест. Нам требовалось более удовлетворительное и, черт возьми, разумное объяснение, чем то, которое мы получили. А ему явно не хотелось говорить об этом. Как будто мы обсуждали организацию летнего праздника.
Он стал вышагивать по комнате взад-вперед, гнев его был почти осязаем.
— Боюсь, мы ничем не помогли ему, — мягко сказал генерал. — Совсем не помогли.
— Он не просил о помощи, разве вы не помните? Ни о помощи, ни о совете. За этим он отныне обращался к высшей силе. Лучше бы он никогда не переступал порога той церкви. Кстати, зачем он туда пошел, вы не знаете? — Он предъявил этот вопрос Дэлглишу как обвинение.
— Из интереса к викторианской церковной архитектуре, полагаю, — примирительно ответил Дэлглиш.
— Жаль, что его интерес не лежал в области рыбной ловли или собирания марок. Ладно, он ведь мертв, бедолага. Какой теперь смысл сожалеть?
— Вы видели ту статью в «Патерностер ревю», конечно? — спросил Дэлглиш.
Мазгрейв взял себя в руки и сказал уже спокойно:
— Я не читаю подобных изданий. Если мне требуется обзор новых книг, я просматриваю воскресные газеты. — По его тону можно было понять, что иногда он позволяет себе подобную странность. — Но кто-то ее прочел и вырезал; она имела весьма интенсивное хождение среди избирателей. Генерал считает, что она давала основания для судебного преследования.
— Я думал, что могла дать, — уточнил генерал. — И советовал ему проконсультироваться со своим адвокатом. Он обещал подумать об этом.
— Он сделал даже больше: показал ее мне, — сообщил Дэлглиш.
— И попросил вас провести расследование, да? — Мазгрейв по-прежнему говорил резким тоном.
— Не совсем. Он не имел в виду ничего конкретного.
— Вот-вот. Он вообще был крайне неконкретен в последние недели. Разумеется, когда он впервые сообщил нам, что написал прошение премьер-министру и заявление о сложении депутатских полномочий, мы вспомнили об этой статье и приготовились к скандалу. Напрасно, конечно. Тем не менее есть кое-что, о чем лучше рассказать. Теперь, когда он мертв, это не причинит ему никакого вреда. Это случилось той ночью, когда утонула девушка — Дайана Как-ее-там.
— Дайана Траверс, — подсказал Дэлглиш.
— Именно. Он объявился здесь той ночью, вернее даже, под утро, потому что было уже далеко за полночь. Я все еще находился тут — работал с кое-какими документами. У него было чем-то или кем-то расцарапано лицо. Царапины были поверхностными, но все же кровоточили, на них едва начала образовываться корка. Полагаю, это могли быть следы кошачьих когтей или он напоролся на розовый куст. Но равным образом это могли быть и женские ногти.
— Он дал какое-нибудь объяснение?
— Нет. Он не стал затрагивать эту тему, я — тоже, ни тогда, ни позднее. Бероун умел вести себя так, чтобы ему не задавали нежелательных вопросов. К той девушке это не могло иметь никакого отношения. Известно, что он не присутствовал на ужине в «Черном лебеде» тем вечером. Но после, когда мы читали эту самую статью, странность совпадения поразила меня.
Да уж, подумал Дэлглиш и спросил — только потому, что вопрос был обязательным, а не потому, что надеялся получить полезную информацию, — мог ли кто-нибудь из избирателей знать, что Бероун будет в церкви Святого Матфея в ночь своей смерти. Поймав пристально-настороженный взгляд Мазгрейва и страдальческую гримасу генерала, он добавил:
— Мы должны рассмотреть вероятность того, что это было спланированное убийство и убийца знал, где будет Бероун. Если сэр Пол говорил об этом кому-нибудь — возможно, по телефону, — то существует вероятность, что кто-то подслушал этот разговор и без всякой задней мысли поделился с кем-нибудь информацией.
— Надеюсь, вы не предполагаете, что его убил разгневанный избиратель? — съязвил Мазгрейв. — Такая версия кажется несколько натянутой.
— Но не невозможной.
— Разгневанные избиратели пишут в местную прессу, аннулируют подписку на партийную печать и угрожают в следующий раз голосовать за социал-демократов. Никак не могу поверить в политическую подоплеку. Черт побери, он ведь вообще ушел в отставку. Оказался вне игры, ни для кого не представлял никакой опасности. После того бреда, который якобы случился с ним в церкви, никто вообще не воспринимал его больше всерьез.
В монолог Мазгрейва вклинился мягкий голос генерала:
— Даже в семье никто не знал, где он будет тем вечером. А уж раз он и родным этого не сказал, было бы странно, если бы сказал кому-то из здешних.
— Откуда вам это известно, генерал? — поинтересовался Дэлглиш.
— Миссис Харрелл звонила на Камден-Хилл-сквер вскоре после половины девятого и говорила с домоправительницей, мисс Мэтлок. То есть ответил сначала какой-то молодой человек, но передал трубку мисс Мэтлок. Уилфред Харрелл был доверенным лицом Бероуна. Он умер на следующее утро, в три часа, в паддингтонской больнице Святой Марии. Рак, будь он проклят. Уилфред был предан Бероуну, и миссис Харрелл звонила потому, что он просил его прийти. Бероун сказал ей, что она может звонить в любое время и что он позаботится, чтобы его всегда могли разыскать. Это-то и показалось мне странным. Бероун знал, что Уилфред долго не протянет, и тем не менее не оставил ни телефона, ни адреса. Это на него совсем не похоже.
— Бетти Харрелл после этого позвонила мне, — подхватил Мазгрейв, — узнать, нет ли его в округе. Меня не было дома, я к тому времени еще не вернулся из Лондона, но она разговаривала с моей женой, которая, разумеется, ничем не смогла ей помочь. Неприятная история.
Дэлглиш не подал вида, что ему известно о звонке миссис Харрелл на Камден-Хилл, и спросил:
— Мисс Мэтлок не сказала, что спросит у кого-нибудь из членов семьи, не знают ли они, как связаться с сэром Полом?
— Она просто сказала, что его нет дома и никто не знает, где он. Миссис Харрелл, конечно, не посмела настаивать. Судя по всему, он ушел из дома вскоре после половины одиннадцатого и уже туда не вернулся. Я звонил перед обедом в надежде застать его, но он так и не пришел. Вам, разумеется, сказали, что я заходил к нему в тот день.
— А я пытался связаться с ним позже, — подхватил генерал, — незадолго до шести, чтобы договориться о встрече на следующий день. Думал, что нам будет полезно еще раз спокойно поговорить. Но его не оказалось дома. Трубку сняла леди Урсула; она пообещала посмотреть в его ежедневнике, какое время у него свободно, и отзвонить мне.
— Вы уверены, генерал?
— Что я говорил с леди Урсулой? О да. Обычно отвечает мисс Мэтлок, но иногда трубку снимает леди Урсула.
— Вы уверены, что она пообещала справиться в его ежедневнике о свободном времени?
— Возможно, она сказала, что узнает, когда он будет свободен, и позвонит мне. Что-то в этом роде. Естественно, я подумал, что для этого ей нужно заглянуть в ежедневник. Я сказал, чтобы она не беспокоилась. Ей ведь трудно передвигаться при ее артрите, вы же знаете.
— Она вам позвонила?
— Да, минут через десять. Сказала, что в среду утром он вроде бы не занят, но она попросит самого Бероуна позвонить мне завтра утром и согласовать время.
Завтра утром. Выходит, она знала, что сын не вернется ночью домой. И если она действительно спускалась вниз и сверялась с ежедневником, значит, в начале седьмого в день убийства Бероуна тот еще находился в ящике стола. А в шесть, согласно показаниям отца Барнса, Бероун уже пришел к нему домой. Вероятно, наконец появилась важная ниточка, ведущая на Камден-Хилл-сквер. Должно быть, это было тщательно спланированное убийство. Убийца знал, где найти ежедневник, прихватил его с собой в церковь, частично сжег, чтобы добавить правдоподобия версии о самоубийстве. И это ведет полицию в поисках убийцы прямехонько в дом Бероуна. Но не знал ли всегда сам Бероун, что там-то и зреет его смерть?
Дэлглиш вспомнил тот момент в гостиной леди Урсулы, когда он предъявил ей ежедневник. Когтистые руки, иссушенные старостью, вцепились в подлокотники. Хрупкое тело застыло в неподвижности. Значит, она знала и, несмотря на страшный удар, ум ее продолжал работать. Но разве можно найти мать, которая станет защищать убийцу своего сына? При одном условии, подумал Дэлглиш: если эта мать — леди Урсула. Впрочем, правда может оказаться менее запутанной и зловещей. Леди Урсула не могла поверить, что кто-то, кого она знала лично, способен на это конкретное преступление. Была готова допустить лишь две возможности. Либо ее сын покончил с собой, либо — что вероятнее и приемлемее — его убийство было результатом случайного непреднамеренного насилия. Заставив себя поверить в это, леди Урсула считала любой намек на вероятную связь убийцы с Камден-Хилл-сквер неуместным как потенциальный источник скандала и, что еще хуже, вредное отвлечение усилий полиции от основной работы, состоящей в поиске истинного убийцы. И все же надо будет спросить ее насчет этого телефонного звонка. Никогда в своей профессиональной деятельности Дэлглиш не боялся встреч ни со свидетелем, ни с подозреваемым. Но предстоящего разговора он бы с радостью избежал. Однако если ежедневник был в столе в шесть часов, тогда по крайней мере Фрэнк Мазгрейв вне подозрений. Он покинул дом на Камден-Хилл-сквер незадолго до двух. Впрочем, подозревать Мазгрейва ему и без того казалось неуместным. И тут другая мысль, столь же неуместная, пришла ему в голову: интересно, что такое Уилфред Харрелл, лежа на смертном одре, столь страстно хотел сообщить сэру Полу Бероуну? И возможно ли, что кто-то вознамерился решительно этому помешать?
Потом они втроем обедали в элегантной столовой на втором этаже с окнами на реку, которая теперь, под проливным дождем, казалась вздувшейся и бурлящей. Когда они уселись за стол, Мазгрейв сказал:
— Мой прапрадед однажды ужинал с Дизраэли за этим самым столом. И из окна им открывался примерно тот же вид.
Эти слова подтвердили догадку, ранее пришедшую на ум Дэлглишу: семья Мазгрейва всегда голосовала за тори, и именно поэтому он сам не мог себе представить иной партийной принадлежности, а вот генерал пришел к своей партийной философии в результате долгих размышлений, как к осмысленному убеждению.
Еда была весьма недурной: фаршированная лопатка ягненка, чудесно приготовленные свежие овощи и крыжовенный пирог со сливками. Видимо, сотрапезники Дэлглиша по молчаливому согласию решили не докучать ему расспросами о том, как идет следствие. Чуть раньше они попробовали задать ему несколько очевидных вопросов, но натолкнулись на вежливое молчание. Дэлглиш был склонен объяснять подобную сдержанность скорее их желанием предоставить ему возможность насладиться едой, о которой они явно похлопотали, чем нежеланием обсуждать болезненный предмет или опасением сболтнуть что-нибудь, что лучше было бы оставить при себе. Их обслуживал пожилой официант в черной куртке, с лицом восторженно-дружелюбной жабы, который разливал превосходный нирштайнер трясущимися руками, однако не пролил ни капли. Столовая была почти пустой — кроме них, в ней сидели еще две пары, да и то за отдаленными столиками. Дэлглиш подозревал, что его хозяева специально позаботились и о том, чтобы он смог пообедать в тишине. Однако оба они нашли возможность сообщить Дэлглишу свое мнение. Когда после кофе генерал вспомнил, что ему нужно позвонить, Мазгрейв перегнулся через стол и доверительно сказал:
— Генерал не верит в версию самоубийства. Поскольку сам он никогда бы не покончил с собой, то не может себе представить, что это сделал кто-то из его друзей. Еще недавно я бы и сам сказал то же самое, я имею в виду — о Бероуне. Но сейчас сомневаюсь. Безумие витает в воздухе. Ни в чем больше нельзя быть уверенным, и меньше всего — в людях. Вам кажется, что вы их знаете, представляете, как они могут себя повести. Но на самом деле вы ничего о них не знаете и не можете знать. Мы все — чужие. Например, та девушка, сиделка, которая убила себя. Если у нее был ребенок от Бероуна, то сэру Полу, должно быть, нелегко было жить с этим. Я, разумеется, не вмешиваюсь, это ваша работа, не моя, но мне дело кажется очень простым.
А на автомобильной стоянке, когда Мазгрейв, распрощавшись, отправился к своей машине, генерал сказал Дэлглишу:
— Я знаю: Фрэнк думает, что Бероун покончил с собой, но он ошибается. В этом нет никакой злонамеренности, предательства или обиды, просто он ошибается. Бероун был не из тех людей, которые кончают жизнь самоубийством.
— Я не знаю, из тех он был людей или не из тех, — ответил Дэлглиш, — но в чем я твердо уверен, так это в том, что он этого не делал.
Они молча наблюдали, как Мазгрейв, помахав им рукой на прощание, выехал через ворота и, набрав скорость, скрылся из виду. Дэлглиш как еще одну издевку судьбы отметил то, что он ездил на черном «ровере» с регистрационным номером категории «А».
Полчаса спустя Мазгрейв свернул на подъездную аллею, ведущую к его дому. Это был небольшой, но элегантный загородный особняк из красного кирпича, построенный Лютиенсом[27] и купленный отцом Мазгрейва сорок лет назад. Мазгрейв унаследовал его вместе с семейным бизнесом и гордился им так, словно это было фамильное гнездо с двухсотлетней родословной. Он относился к нему с ревностной заботой, как и ко всему, что ему принадлежало — к своей жене, своему сыну, своему бизнесу, своему автомобилю. Обычно, подъезжая к дому, он испытывал не более чем привычное удовлетворение оттого, что старик имел наметанный взгляд на недвижимость, но каждые полгода, словно повинуясь некоему неписаному закону, он останавливал машину и производил тщательную переоценку рыночной стоимости дома. Сделал он это и теперь.
Не успел Мазгрейв закрыть за собой дверь, как жена с озабоченным лицом вышла ему навстречу. Принимая у него пальто, она спросила:
— Ну, как все прошло, дорогой?
— Хорошо. Он странный человек. Не то чтобы дружелюбный, но идеально корректный. Обед ему, кажется, понравился. — Помолчав, он добавил: — Он знает, что это было убийство.
— О, Фрэнк, нет! Только не это! Что ты собираешься делать?
— То же, что и все другие, имеющие отношение к Бероуну, — стараться ограничить размеры бедствия. Бетти Харрелл звонила?
— Минут двадцать назад. Я сказала, что ты к ней заедешь.
— Да, — угрюмо согласился он. — Я должен это сделать.
Он ласково коснулся ее плеча. Ее семья не хотела, чтобы она выходила за него замуж, не считала его достойной парой для единственной дочери предыдущего лорда-наместника графства. Но он все же женился на ней, и они всегда и по сию пору были счастливы вместе. С внезапным гневом Мазгрейв подумал: он нанес уже достаточный урон, пора это прекратить. «Я не собираюсь рисковать всем, ради чего трудился, всем, чего достиг я сам и до меня мой отец, только потому, что Пол Бероун сбрендил в той ризнице».
3
Скарсдейл-Лодж представлял собой гигантский L-образный современный жилой дом, сложенный из кирпича и скорее обезображенный, чем украшенный с фасада асимметричными, далеко выступающими вперед балконами. Ко входу под парусиновым тентом вела проложенная между газонами-близнецами дорожка, вымощенная каменными плитами. В центре каждого газона располагалась небольшая клумба, составленная из посаженных спиралью вплотную друг к другу карликовых георгин, по мере приближения к вершине менявших цвет от белого к желтому; завершал композицию красный цветок, торчавший в центре, словно налитое кровью око. Подъездная аллея пролегала слева и вела за дом, к гаражам и размеченной открытой стоянке. Табличка при въезде в категорической форме предупреждала, что стоянка предназначена исключительно для гостей Скарсдейл-Лодж. Стоянка просматривалась из окон, выходящих в тыльную часть дома, и Дэлглиш, зная, как параноидально подозрительно относятся жители к незаконной парковке, догадался, что ни одна чужая машина здесь не могла остаться незамеченной. Почти наверняка Бероун считал, что безопаснее оставлять свой «ровер» на общественной стоянке у Стэнморского вокзала, и последние четверть мили оттуда шел в горку пешком — безымянный житель пригорода с заурядным кейсом, упаковкой вина и букетом цветов, вероятно, купленных в магазине возле Бейкер-стрит или у вестминстерской подземки. Станция Стэнмор к тому же была ему почти по пути в его Хартфордширский округ, и он легко мог урвать часок в пятницу вечером между своей лондонской жизнью и утренним субботним приемом избирателей.
Дэлглиш и Кейт молча подошли к входной двери, оснащенной домофоном, — не слишком надежное средство защиты, но все же лучше, чем ничего, к тому же оно дает то преимущество, что консьерж не наблюдает за всеми входящими и выходящими. Кейт позвонила и четко назвала сквозь зарешеченный микрофон их имена. В ответ послышалось лишь жужжание открываемой двери. Они прошли через холл, типичный для тысяч таких же лондонских пригородных домов — пол покрыт рифленым винилом и отполирован подошвами до блеска; на стене слева — пробковая доска объявлений: администрация оповещала о дате профилактики лифта и о продлении договоров на уборку подъезда. Справа в зеленой пластмассовой кадке — гигантское сырное дерево, не подвязанное, разлапистое, пол под кадкой усыпан опавшими раздвоенными листьями. Впереди — два лифта-близнеца. В холле стояла мертвая тишина. Где-то там, наверху, люди жили своими отдельными жизнями, но здесь, в воздухе, пропахшем мастикой для полов, царило гробовое молчание, словно это был дом, населенный мертвецами. Жители, большей частью лондонцы, скорее всего снимали здесь жилье временно — молодые специалисты, только начинающие карьеру, секретарши, арендующие одну квартиру на двоих, супруги-пенсионеры, живущие абсолютно замкнуто. Никто не мог бы сказать, в какую из сорока с лишним квартир идет случайный посетитель. Если Бероун проявлял благоразумие, он выходил из лифта каждый раз на другом этаже и поднимался или спускался на нужный ему пешком, хотя риск и так был невелик — Стэнмор, несмотря на то что здесь еще не вырубили пышную растительность, уже не был деревней, так что вряд ли кто-нибудь наблюдал из-за занавесок, как он приходит и уходит. Если он купил эту квартиру для любовницы в качестве удобно безликого места для встреч, то выбор был сделан верно.
Сорок шестая квартира располагалась на верхнем этаже и была угловой. Они молча проследовали через застланный ковровой дорожкой коридор и подошли к белой двери без таблички. Когда Кейт позвонила, Дэлглиш подумал: интересно, будут ли их разглядывать через глазок, — но дверь открылась почти сразу же, будто кто-то стоял за ней, поджидая. Хозяйка отступила в сторону и жестом пригласила их войти. Когда Дэлглиш проходил мимо нее, она сказала:
— Я ждала вас — знала, что рано или поздно вы придете. По крайней мере теперь я узнаю, что случилось, и услышу, как кто-то — пусть даже полицейский — произносит его имя.
Она была готова к их визиту, уже отплакав свое. Не совсем, разумеется, — лить слезы по любовнику ей предстояло еще долго, но чудовищная, заставляющая выть боль, рвущая сердце на части, отступила, во всяком случае, на время. Дэлглишу слишком часто приходилось наблюдать ее последствия, чтобы он мог не заметить следов: набрякшие веки, посеревшая кожа, опухшие, неестественно красные губы, чуть приоткрытые, словно от несильного удара. Было трудно догадаться, как выглядит эта женщина в нормальном состоянии, но ему показалось, что лицо у нее должно быть приятным и умным: крупный нос, высокие скулы, решительный подбородок и хорошая кожа. Каштановые волосы, сильные и прямые, были убраны назад и связаны на затылке жатой лентой. Несколько волосков прилипли ко лбу. Голос звучал надтреснуто и напряженно после недавних рыданий, но она прекрасно держала себя в руках. Дэлглиш почувствовал к ней искреннее уважение. Если критерием считать глубину горя, то вдовой была она. Входя в гостиную, он сказал:
— Простите, что вынуждены потревожить вас, когда ваша боль еще так свежа. Вам, конечно, известно, почему мы пришли. Вы в состоянии сейчас говорить о нем? Мне нужно знать его лучше, чем я знаю, чтобы чего-то добиться.
Она, похоже, поняла, что он имел в виду: личность жертвы — главный ключ к причине смерти. Бероун умер потому, что был таким, каким был, знал то, что знал, делал то, что делал, планировал то, что планировал. Убийство разрушает тайну личной жизни, с беспощадной суровостью обнажает все маленькие ухищрения покойного. Дэлглиш должен обшарить прошлое Бероуна так же тщательно, как он обыскивает шкафы и бумаги жертв. Тайна личной жизни убитого рушится первой, но и никто, близко связанный с ним, не остается в стороне. Жертва хотя бы избавлена от земных забот о достоинстве, репутации, не ведает стыда. А для живых оказаться вовлеченными в расследование убийства означает заразиться от самого процесса, который мало что в их жизнях оставит неизменным. Но по крайней мере одним достоинством — демократичностью — все это обладает, подумал Дэлглиш. Убийство остается уникальным преступлением. Пэр и нищий равны перед ним. Богатый, конечно, и здесь, как во всем остальном, имеет преимущество — может позволить себе лучшего адвоката. Но и только — в свободном обществе мало на что еще мертвец может повлиять с помощью денег.
— Выпьете кофе? — спросила она.
— С удовольствием, если вас это не слишком затруднит, — ответил Дэлглиш.
— Могу я вам помочь? — предложила Кейт.
— Это не займет много времени, — сказала хозяйка.
Кейт явно восприняла эти слова как согласие и последовала за девушкой на кухню, оставив дверь приоткрытой. Весьма характерно для нее, отметил Дэлглиш, — несентиментальный, практичный подход к людям и их насущным заботам. Без бахвальства и самонадеянности она умела смягчить самую неловкую ситуацию и ввести ее едва ли не в пределы нормы. Это было одним из ее сильных качеств. Вот и теперь, на фоне звяканья чайника и чашек, он мог слышать их голоса: казалось, они спокойно ведут беседу. По отдельным фразам он догадался, что они обсуждают достоинства электрических чайников, которыми обе пользуются. Ему вдруг показалось, что он здесь лишний — и как сыщик, и как мужчина. Без его деструктивного мужского присутствия они поладили бы лучше. Даже сама комната показалась ему недружелюбной; он почти убедил себя, что приглушенные женские голоса звучат заговорщически.
Послышался треск кофемолки. Значит, она пьет свежемолотый кофе. Ну конечно. Это же ритуал, наверняка они с любовником часто варили и пили его вместе. Дэлглиш окинул взглядом гостиную — через узкое высокое окно на фоне неба вырисовывалась дальняя панорама Лондона. Мебель свидетельствовала о весьма ортодоксальном хорошем вкусе. Диван, покрытый бежевым льняным покрывалом — без единой морщинки, идеально чистым, — выглядел дорогим и, судя по аскетизму дизайна, имел скандинавское происхождение. По обе стороны камина стояли подобранные к дивану кресла с более потертыми чехлами. Сам камин был современным, в простом обрамлении, с такой же простой полкой. Зато газовые горелки, как заметил Дэлглиш, — новейшего образца, создающие иллюзию горящих углей и живого пламени. Она могла зажигать их, как только раздастся его звонок, — мгновенный уют, мгновенное тепло. А если он не приходил, если его не отпускали дела — в палате ли, дома или в избирательном округе, — на следующее утро не было холодного пепла с его лежащей на поверхности иронической символикой.
Над диваном висел ряд превосходных акварелей — скромные английские пейзажи. В двух из них Дэлглиш узнал руку Лира и Котмена. Интересно, были ли это подношения Бероуна? Вероятно, только таким способом он умудрялся дарить ей что-нибудь ценное: они оба могли любоваться картинами, и гордость позволяла ей их принять. Стена напротив камина была от пола до потолка заставлена деревянными составными конструкциями-нишами, в которых располагались простая стереосистема, ряды аудиокассет, телевизор и книги. Он подошел поближе и, снимая с полок, перелистал некоторые из них. Если убрать книги и заменить акварели популярными репродукциями, комната вполне сошла бы за демонстрационное помещение в многоквартирной новостройке, соблазняющее потенциальных покупателей уныло-традиционным хорошим вкусом. Есть жилища, подумал он, предназначенные для того, чтобы из них сбегать, — мрачные прихожие, закованные в броню, заслон от реального мира снаружи. Есть жилища, в которые хочется возвращаться, — изолированные убежища от изнурительной работы и борьбы. Эта комната была сама по себе целым миром, обустроенным экономно и с любовью, содержащим все необходимое для жизни хозяйки; такая квартира представляла собой инвестицию не только в недвижимость. Весь капитал хозяйки был сосредоточен здесь — материальный и эмоциональный. Дэлглиш скользнул взглядом по комнатным растениям, стоявшим на подоконнике, разнообразным, ухоженным, здоровым. А почему бы им и не быть здоровыми? Она ведь всегда здесь и заботится о них.
Женщины вернулись в комнату. Мисс Уошберн вынесла поднос с кофеваркой, тремя большими белыми чашками, горячим молочником и сахарницей и поставила его на кофейный столик. Дэлглиш и Кейт уселись на диван. Мисс Уошберн разлила кофе, взяла свою чашку и с ней перешла к креслу у камина. Как и ожидал Дэлглиш, кофе был превосходным, но она к нему не притронулась.
— Диктор по телевизору сказал, что были ножевые раны, — сказала она, глядя на них через комнату. — Какие именно?
— Так сказали по телевизору?
— Разумеется, — с горечью подтвердила она. — Откуда еще я могла узнать?
Дэлглиша охватила жалость, такая неожиданная и такая глубокая, что с минуту он не решался заговорить. А вместе с жалостью поднялось и раздражение против Бероуна, испугавшее его своей остротой. Разумеется, Бероун не исключал вероятности внезапной смерти. Он был публичной фигурой и должен был знать, что это всегда предполагает риск. Неужели не нашлось никого, кому он мог доверить свой секрет? Кого-нибудь, кто сообщил бы ей новость, навестил ее, утешил хотя бы тем, что любимый думал, как смягчить ее боль? Неужели он не мог найти время в своей перегруженной делами жизни, чтобы написать письмо, которое ей передали бы в случае его внезапной смерти? Или он был настолько самонадеян, что считал себя застрахованным от всех рисков, коим подвержены менее значительные смертные: от инфаркта, автокатастрофы, бомбы ИРА? Но прилив гнева отступил, оставив по себе гнетущее отвращение к самому себе. «А разве я сам повел бы себя иначе? — подумал он. — Все мы одинаковы, даже в этом. Если Бероун носил в сердце льдинку, то и я тоже ее ношу».
— Какие именно ножевые раны? — упрямо повторила она.
Смягчить информацию не было никакой возможности.
— У него было перерезано горло. У него и у бродяги, которого нашли вместе с ним, Харри Мака. — И опять Дэлглиш сам не знал, почему ему показалось важным упомянуть теперь о Харри Маке, — так же как он упомянул о нем в разговоре с леди Урсулой. Будто бы он решил сделать все, чтобы не дать забыть Харри.
— Бритвой Пола? — уточнила она.
— Вероятно.
— Бритву нашли возле тела?
Она сказала «возле тела», не «возле тел». Ее заботило только одно из них.
— Да, возле вытянутой руки сэра Пола, — подтвердил Дэлглиш.
— А наружная дверь была не заперта?
— Нет.
— Значит, он впустил убийцу, так же как бродягу. Или это бродяга его убил?
— Нет, бродяга его не убивал. Харри оказался жертвой, не убийцей.
— Значит, это был кто-то чужой. Пол не мог никого убить, и я не верю, что он убил себя.
— Мы тоже не верим, — сказал Дэлглиш. — Мы рассматриваем это как убийство. Вот почему нам и требуется ваша помощь. Нам нужно поговорить о нем. Вы, вероятно, знали его лучше, чем кто бы то ни было.
Она ответила так тихо, что он едва разобрал:
— Думаю, да. Вернее, думала.
Она попыталась поднести чашку к губам, но не смогла удержать ее в равновесии. Дэлглиш почувствовал, как напряглась сидевшая рядом с ним Кейт, и подумал, что она, вероятно, сдерживается, чтобы не подойти, не обнять девушку за плечи. Однако она не двинулась с места, а мисс Уошберн со второй попытки удалось губами нащупать край чашки. Она шумно, как испытывающий нестерпимую жажду ребенок, отхлебнула кофе. Наблюдая за ней, Дэлглиш отлично понимал, что собирается сделать, и это даже у него самого вызывало отвращение. Она была одинока, ей было отказано в простой человеческой потребности разделить с кем-нибудь свое горе, поговорить о любимом человеке. И именно этим он собирался теперь воспользоваться. Дэлглиш иногда с горечью думал, что эксплуатация лежит в самом сердце успешного расследования, особенно когда речь идет об убийстве. Ты эксплуатируешь страх подозреваемого, его тщеславие, потребность довериться, неадекватное состояние, которое заставляет его произнести какую-нибудь жизненно важную фразу, слишком многое выдающую. Эксплуатировать горе и одиночество было лишь другой разновидностью той же техники.
— Могу я увидеть место, где это случилось? — спросила она, взглянув на Дэлглиша. — Я имею в виду, так, чтобы никто этого не заметил, без всякой суеты. Мне бы хотелось посидеть там одной, когда будут происходить похороны. Это лучше, чем торчать в церкви в заднем ряду, стараясь не выглядеть дурой.
— В настоящее время та часть церкви опечатана, но я уверен: вашу просьбу можно будет выполнить, как только мы закончим работу на месте преступления. Отец Барнс, тамошний приходский священник, пустит вас. Это совершенно обычная комната. Просто ризница, пыльная, весьма захламленная, пропахшая старыми молитвенниками и ладаном, но очень мирная. — Он подумал и добавил: — Думаю, все произошло очень быстро. Наверняка он не успел испытать никакой боли.
— Но успел испытать страх.
— А может, даже этого не успел.
— Все это так неправдоподобно — обращение, божественное откровение или что там произошло. Звучит глупо. Конечно, это неправдоподобно. Я хочу сказать, неправдоподобно, что такое могло случиться с Полом. Он был, как бы это сказать, земным. О, я вовсе не имею в виду, что его заботили только успех, деньги и престиж. Но он был прочно укоренен в этом мире, являлся плотью от плоти его. Он не был мистиком. Не был даже особо религиозен. Обычно ходил в церковь по воскресеньям и большим праздникам, но лишь потому, что любил литургию. Если бы там читали новую Библию или молитвенник, он бы туда не ходил. И еще он говорил: ему нравится, что в течение этого часа он может спокойно подумать, не опасаясь, что кто-то придет или зазвонит телефон. Как-то он сказал, что формальное соблюдение религиозных праздников укрепляет личность, напоминает о границах дозволенного в поведении, — что-то в этом роде. Он не считал веру бременем. Равно как и безверие. Вы видите в этом какой-нибудь смысл?
— Да.
— Он любил хорошую еду, вино, архитектуру, женщин. Я не имею в виду флирт. Он ценил женскую красоту. Этого я ему дать не могла. Зато давала то, чего не мог дать никто другой, — покой, честность, предельное доверие.
Странно, подумал Дэлглиш: ей важнее говорить не об убийстве, а о его религиозном опыте. Ее любовник мертв, но даже чудовищность такого конца, даже эта невозместимая утрата не может смягчить ей боль от того, предыдущего, предательства. В свое время они вернутся к теме убийства, а пока не стоит ее торопить — этим он не добьется от нее того, что ему нужно.
— Он объяснил вам, что случилось с ним в ризнице?
— Он пришел на следующий вечер, поздно, поскольку у него была встреча в палате, и задержался ненадолго. Сказал, что пережил обращение к Богу. Все. Обращение к Богу. В его устах это прозвучало как-то сухо, по-деловому. Но на самом деле это, разумеется, было не так. Потом он ушел, и я поняла, что потеряла его. Не как друга, быть может, но мне он был нужен не в качестве друга. Я потеряла его как любовника. Потеряла навсегда. Ему даже незачем было мне это говорить.
Есть женщины, подумал Дэлглиш, которые считают, что тайна, риск, измена, заговор придают любовной связи дополнительную эротическую привлекательность. Это женщины столь же независимые, сколь и их мужчины, они превыше всего дорожат личной жизнью, стремятся к бурным интимным отношениям, однако не ценой своей карьеры; для них любовная страсть и домашний уют — вещи несовместимые. Но эта — не такая. Он слово за словом вспомнил свой разговор с Хиггинсоном из специальной службы. Хиггинсон в своем идеально скроенном твидовом костюме, с безупречной выправкой, безоблачным взглядом, волевым подбородком и аккуратно подстриженными усами настолько идеально воплощал образ армейского офицера, что казался Дэлглишу окутанным аурой фальшивой респектабельности, как мошенник, изображающий почтительность на пороге загородного дома, или продавец подержанных машин, слоняющийся у станции метро «Уоррен-стрит». Даже его цинизм был так же тщательно выверен, как его акцент. Хотя акцент был неподдельным, как, впрочем, и цинизм. Худшее, что можно было сказать о Хиггинсоне, так это то, что он слишком любит свою работу.
«Обычное дело, мой дорогой Адам. Декоративная жена напоказ, преданная скромная женщина на стороне — для «пользования». Только в данном конкретном случае я не совсем уверен, для какого именно. Выбор немного странный. Вы увидите. Никаких проблем с конспирацией. Оба были исключительно осторожны. Бероун всегда ясно давал понять, что он согласен на любые необходимые меры предосторожности, но считает, что имеет право на некоторый риск в том, что касается его личной жизни. Впрочем, эта женщина никогда не доставляла никаких хлопот. Был бы удивлен, если бы она доставила их теперь. В предстоящие восемь месяцев никаких затруднительных ситуаций не предвидится».
Неужели она и в самом деле закрывала глаза на то, что ее отношения с Бероуном документируются, что каждый шаг на пути их развития отмечается с почти клиническим безразличием циничными наблюдателями, которые решили — безусловно, с соблюдением всех необходимых бюрократических процедур, — что ее можно классифицировать как безвредное отклонение и что Бероун может продолжать предаваться своему еженедельному развлечению без официального вмешательства. Конечно, она не могла так обманываться, равно как и он. В конце концов, она и сама отчасти принадлежала к бюрократии — занимала административную должность и обязана была знать, как работает система. Правда, она была еще относительно молода, но это был ее мир. Малейший признак того, что она представляет собой угрозу для его безопасности — и его бы немедленно предупредили. А он бы внял предупреждению. Вы никогда не станете государственным министром, если в достаточной мере не обладаете честолюбием, эгоизмом и жестокостью, чтобы понять, в чем состоят ваши приоритеты.
— Как вы познакомились? — спросил Дэлглиш.
— А вы как думаете? На работе. Я заведовала канцелярией в его частном офисе.
«Значит, все было так, как я и думал», — отметил Дэлглиш.
— А потом, когда вы стали любовниками, вы попросили о переводе?
— Нет, перевод мне и так предстоял. В частных офисах долго не работают.
— Вы встречались с кем-нибудь из членов его семьи?
— Он не возил меня к себе домой, если вы это имеете в виду. Не представлял своей жене или леди Урсуле: познакомьтесь, мол, это Кэрол Уошберн, моя любовница.
— Насколько часто вы встречались?
— Настолько, насколько часто ему удавалось вырваться. Иногда у него было целых полдня, иногда всего часа два. Он старался заглянуть ко мне по пути в свой избирательный округ, если ехал туда один. Бывали случаи, когда мы не виделись неделями.
— Он никогда не говорил о женитьбе? Простите, но этот вопрос может оказаться важным.
— Если вы предполагаете, что кто-то зарезал его, чтобы он не смог развестись и жениться на мне, вы попусту теряете время. Ответ на ваш вопрос, коммандер, — нет. Он никогда не заводил разговора о браке. Я тоже.
— Можете ли вы сказать, что он был счастлив?
Ее как будто не удивил на первый взгляд не имеющий отношения к делу вопрос, и ей не понадобилось много времени, чтобы обдумать ответ. Она знала его давно.
— Нет, я бы так не сказала. Того, что с ним произошло — я имею в виду не убийство, а то, что он пережил в той церкви, чем бы оно ни было, — думаю, не случилось бы, будь он доволен жизнью и если бы ему для этого хватало нашей любви. Ее вполне хватало для меня; это было все, что мне нужно, чего я хотела. Для него — нет. Я всегда это знала. Ничто не было достаточным для Пола, ничто.
— Он говорил вам, что получил анонимное письмо, касающееся Терезы Нолан и Дайаны Траверс?
— Да, говорил. Он не принял его всерьез.
— Он принял его всерьез настолько, что даже показал мне.
— Ребенок Терезы Нолан, от которого она избавилась, был не от него, если вы это подозреваете. Иначе он бы мне сказал. Послушайте, это ведь была всего-навсего анонимка. Политики получают их постоянно. Они к ним привыкли. Зачем теперь-то беспокоиться из-за нее?
— Затем, что все случившееся с ним в последние недели его жизни может оказаться важным. Вы должны это понимать.
— Какое значение могут иметь теперь скандал или клевета — его они уже не тронут. И не причинят ему боли. Ничто уже не причинит ему боли. Никогда.
— А были вещи, способные причинить ему боль? — тихо спросил Дэлглиш.
— Он тоже был человеком, не так ли? Разумеется, существовали вещи, которые его ранили.
— Какие? Неверность жены? — Она не ответила. — Мисс Уошберн, моя задача — поймать его убийцу, а не сберечь его репутацию. Эти задачи не обязательно должны быть несовместимы, и я постараюсь, чтобы они таковыми не оказались. Но какая из этих задач главная, я не скрываю. Не могли бы вы тоже быть откровенны?
— Нет! — с неожиданной жесткостью ответила она. — Я оберегала его частную жизнь — не репутацию, а частную жизнь — три года. Это дорого мне стоило. Я не жаловалась ему, не жалуюсь и теперь. Мне известны правила. Но я намерена оберегать его частную жизнь и впредь. Для него это было важно. Если я перестану это делать, то ради чего тогда все эти годы, в течение которых мы таились, не могли показаться вместе, не могли сказать: «Это мой мужчина, это моя женщина, мы любовники», — когда я всегда была на втором месте после его работы, его жены, его избирателей, его матери? Его ведь все равно не вернешь.
Таков извечный вопль отчаявшихся: «Его уже не вернешь». Дэлглиш вспомнил свое второе дело — об убийстве ребенка: в квартире убийцы была найдена пачка порнографических фотографий — жертвы в непристойных позах, жалкие детские тела, над которыми надругались и выставили напоказ. В его обязанности как свежеиспеченного инспектора-детектива входило попросить мать опознать свою дочь. Женщина лишь мимоходом скользнула взглядом по снимку и уставилась перед собой, не желая узнавать, отрицая правду. Есть вещи, которые разум отказывается принять даже ради возмездия, ради торжества справедливости. «Их уже не вернешь» — таков крик отчаяния всего потерпевшего крушение, испытывающего запредельное страдание, сломленного горем мира.
Тем не менее она продолжала говорить:
— Было много такого, чего я не могла ему дать. Но я давала ему умение хранить тайну, свободу действий. Я наслышана о вас. Знаю о том деле на Болотах,[28] об убийстве ученого-криминалиста. Пол мне о нем рассказывал. Это был ваш триумф, не так ли? Вы спросите: «А как же жертва?» Но что вам до жертв? Думаю, вы поймаете убийцу Пола, вы ведь всегда ловите преступника, правда? А вам когда-нибудь приходилось задумываться, какой ценой вы это делаете?
Дэлглиш заметил, как напряглась от оскорбления и неприязни Кейт.
Девушка тем временем продолжала:
— На сей раз вам придется поймать преступника без моей помощи. Вам она, в сущности, и не нужна. Я не собираюсь предавать доверие Пола только ради того, чтобы вы сделали еще одну зарубку по поводу достигнутого успеха.
— Речь идет еще и об убийстве бродяги, Харри Мака, — напомнил Дэлглиш.
— Простите, но у меня не осталось чувств для Харри Мака, даже сострадания. Харри Мака я оставляю за рамками своих размышлений.
— Но я не могу оставить его за рамками моих.
— Конечно, не можете, это ваша работа. Послушайте, я не знаю ничего, что могло бы вам помочь раскрыть убийство. Если у Пола были враги, мне они неизвестны. Я рассказала вам о нас с ним. Вы и так все это знали. Но втягиваться дальше я не собираюсь и не желаю оказаться в конце концов на свидетельском месте, а также чтобы меня фотографировали по дороге в суд и снимки печатали на обложке под заголовком: «Малышка Пола Бероуна на стороне».
Она встала. Это был для них знак, что пора уходить. Когда они дошли до двери, она сказала:
— Я хочу уехать, недели на две. У меня масса неиспользованных отпускных дней. Если журналисты разнюхают обо мне, не желаю находиться здесь, когда это случится. Я этого не вынесу. Я уеду из Лондона, вообще из Англии. И вы меня не остановите.
— Не остановим, — согласился Дэлглиш. — Но мы будем здесь, когда вы вернетесь.
— А если я не вернусь? — В ее голосе слышалось усталое смирение перед неизбежным поражением. Как она сможет жить за границей, будучи столь зависимой от своей работы, от жалованья? Эта квартира, быть может, и утратила для нее свой смысл, но Лондон все равно оставался ее домом, и работа значила для нее больше, чем просто деньги. Молодая женщина не стала бы начальницей, если бы не была умна, трудолюбива и амбициозна. Но Дэлглиш ответил на ее вопрос так, словно принял его всерьез:
— Тогда я вынужден буду приехать к вам.
Уже в машине, пристегивая ремень безопасности, он сказал:
— Интересно, смогли бы вы добиться большего, если бы беседовали с ней наедине? Может быть, она говорила бы свободнее, если бы меня там не было.
— Вероятно, сэр, — не стала спорить Кейт, — но только в том случае, если бы я пообещала сохранить в тайне все, что она мне скажет, а как я могла это сделать?
Массингем, мысленно усмехнулся Дэлглиш, пообещал бы не выдавать ее секретов, а потом без малейших угрызений совести все бы рассказал. В этом заключалось одно из различий между ним и Кейт.
— Да, — сказал он, — вы этого никак не могли бы сделать.
4
Вернувшись в Скотленд-Ярд, Кейт бросилась в кабинет Массингема и нашла его там в одиночестве, зарывшимся в бумагах. Ей доставило удовольствие прервать его добросовестное, но лишенное энтузиазма изучение протоколов поквартирного обхода страстным отчетом о только что проведенной беседе. Она с трудом сдерживала гнев на обратном пути в Ярд, и теперь ей не терпелось с кем-нибудь схлестнуться, желательно с мужчиной.
— Этот человек — дерьмо! — выпалила она.
— Ну, не знаю. Может, ты немного преувеличиваешь?
— История стара как мир: он наслаждается успехом — она упрятана в эдакое викторианское «любовное гнездышко», чтобы удовлетворять его желания, когда у него выдастся редкий момент, который он соблаговолит потратить на нее. Можно подумать, что мы опять в девятнадцатом веке.
— Но мы не в нем. Это ее выбор. Брось, Кейт! У нее хорошая работа, собственная квартира, приличное жалованье, перспектива карьерного роста и пенсия в конце жизни. Она могла выгнать его в любой момент, стоило лишь захотеть. Он не держал ее силой.
— Физически — может быть.
— Только не начинай старую песню на новый лад: «Мужчине достается удовольствие, а девушке — позор». Во всяком случае, новейшая история свидетельствует против тебя. Ничто не мешало ей порвать с ним. Она могла предъявить ему ультиматум: «Тебе придется выбрать: либо она — либо я».
— Заранее зная, каким будет его выбор?
— Ну да, риск есть. Но ей ведь могло и повезти. У нас все же действительно не девятнадцатый век, и он не Парнелл. Развод не испортил бы ему карьеру, во всяком случае, не сильно и не надолго.
— Но и не помог бы ей.
— Ладно. Возьмем, к примеру, твоего парня, кто он там у тебя? Если бы тебе пришлось выбирать между ним и твоей работой, неужели тебе было бы так уж легко? В следующий раз, когда захочешь кого-то осудить, спроси-ка себя, что бы ты сама предпочла.
Вопрос смутил ее. Вероятно, Массингем то ли знал, то ли догадывался об Алане. Работая в Департаменте уголовного розыска, секрет не сохранишь, а скрытность относительно личной жизни только разжигает любопытство. Но она не ожидала такой проницательности и такой откровенности с его стороны и не была уверена, что ей это нравится.
— Все равно это не заставит меня его уважать.
— А мы не обязаны его уважать. Нас никто не просит уважать его, любить или восхищаться его политическими убеждениями, его галстуками или вкусом по части женщин. Наша работа состоит в том, чтобы поймать его убийцу.
Она села напротив, внезапно ощутив усталость. Сумка соскользнула с ее с плеча на пол. Кейт наблюдала, как он собирал свои бумаги. Ей нравился его кабинет, и наводило на занятные размышления отличие сдержанной мужской ауры этого помещения от комнаты отдела убийств, расположенной в конце коридора. Там атмосфера была густо мужской, как в офицерской кают-компании. Однажды она услышала, как Массингем сказал Дэлглишу с озорным ехидством, которое обижало его подчиненных и заставляло вспомнить его старую кличку Важный Джон: «Не первого класса кают-компания, сэр, вам не кажется?» Подразделение было сформировано для расследования преступлений на море, и обычно в виде благодарности ему дарили фотографию соответствующего корабля в рамке. Фотографии были развешаны аккуратными рядами вдоль стен вместе с портретами начальников полиции стран Содружества, эмблемами, полицейскими значками, приветственными адресами со множеством подписей и даже отдельными снимками, сделанными во время торжественных ужинов. В кабинете Массингема стены были украшены только цветными дагерротипами старинных крикетных матчей, которые, как она подозревала, он позаимствовал из дома. Это ностальгическое воскрешение давно канувших в прошлое летних сезонов — старомодной формы биты, игроки в цилиндрах, знакомые шпили соборов, пронзающие английское небо, затененное игровое поле, дамы в кринолинах под зонтиками — поначалу вызывало некоторый интерес у коллег, но теперь едва ли кто-нибудь вообще замечал эти снимки. Кейт считала, что выбор Массингема демонстрировал компромисс мужского конформизма и индивидуального вкуса. Едва ли он вывесил бы на всеобщее обозрение свои школьные фотографии. Не то чтобы Итон был так уж неприемлем для столичной полиции, но это была не та школа, которой здесь стоило хвастаться.
— Как идет опрос окрестных жителей?
— Как и следовало ожидать: никто ничего не видел и не слышал. Все сидели, приклеившись к телевизорам, или веселились в «Собаке и утке», или играли в бинго. Большой рыбы мы не выудили, но пескари, как обычно, попадаются. Жаль, что нельзя сразу же выбрасывать их обратно в воду. Во всяком случае, контора при деле.
— А водителей такси опрашивали?
— Без толку. Один парень помнит, что высадил средних лет джентльмена в подходящее время ярдах в сорока от церкви. Мы нашли этого пассажира — он навещал свою подругу.
— Что? Любовное гнездышко неподалеку от Харроу-роуд?
— У него были несколько специфические запросы. Помнишь Фатиму?
— Боже милостивый, она все еще работает?
— Еще как! К тому же она оказывала кое-какие услуги Чалки Уайту. Теперь и дама нами не очень довольна, и Чалки тоже.
— А пассажир?
— Этот собирается подать официальную жалобу: вторжение в частную жизнь, покушение на свободу личности — все как обычно. И еще у нас шесть чистосердечных признаний.
— Шесть? Так скоро?
— С четырьмя из этих шести мы встречались и раньше — все заведомо невменяемы. Один взял на себя убийство в знак протеста против политики тори в области иммиграции, другой — потому что Бероун якобы совратил его внучку, третий — потому что ему велел так поступить архангел Гавриил. Все они называют неверное время, все говорят, что убили ножом, а не бритвой, и ни один из них не может предъявить орудие убийства, что неудивительно. Без малейшего намека на оригинальность все трое утверждают, что выбросили его в канал.
— Ты когда-нибудь задумываешься, какой процент нашей работы оказывается действительно эффективным?
— Иногда. И что, ты полагаешь, нам следует по этому поводу предпринять?
— Для начала тратить меньше времени на пескарей.
— Брось, Кейт. Мы не можем позволить себе быть разборчивыми. Во всяком случае, только в строго ограниченных рамках. Это то же, что у врача, который не может сделать здоровым все общество, вылечить весь мир. Он бы сошел с ума, если бы попытался, поэтому лечит только то, что попадается на его пути. Иногда побеждает, иногда проигрывает.
— Но он не тратит все свое время на прижигание бородавок, между тем как рак остается нелеченным.
— Черт возьми, а что он такое, этот проклятый убийца, если не раковая опухоль? В сущности, вероятно, именно расследование убийств, а не обычных преступлений требует особой эффективности. Ты только подумай, чего стоило упрятать за решетку йоркширского потрошителя. Посчитай, во что этот убийца обошелся налогоплательщикам, пока мы его не поймали.
— Если поймали. — И Кейт впервые почувствовала искушение добавить: «И если он вообще существует».
Массингем встал из-за стола.
— Тебе нужно выпить. Я угощаю.
— Ладно, — согласилась Кейт, — спасибо. — Она подняла с пола сумку, и они отправились в столовую для старших офицеров.
5
Миссис Айрис Миннз жила в муниципальной квартире на третьем этаже многоквартирного дома неподалеку от Портобелло-роуд. Припарковаться где-нибудь поблизости в субботу, в день уличной ярмарки, было немыслимо, поэтому Массингем и Кейт оставили машину возле полицейского участка Ноттинг-Хилл-Гейт и пошли пешком. Субботняя ярмарка, как всегда, представляла собой настоящий карнавал — космополитичное, миролюбивое, хотя и шумное торжество человеческой стадности, любопытства, легковерия и жадности. Она напомнила Кейт первые дни ее патрульной службы. Кейт всегда с удовольствием ходила по запруженным людьми ярмарочным рядам, хотя редко что-либо покупала; ей была чужда распространенная одержимость всякими старинными побрякушками. И она знала, что, несмотря на атмосферу веселого товарищества, ярмарка — не такое безобидное место, каким кажется на первый взгляд. Не все пачки банкнот в разных валютах, переходящие здесь из рук в руки, находят свой путь к налоговым закромам. И торговля не ограничивается безобидными старинными артефактами. Обычное количество беспечных покупателей наверняка лишится здесь своих бумажников и сумочек, прежде чем достигнет конца торговых рядов. Тем не менее не так уж много лондонских ярмарок были столь же смирными, веселыми и добродушными, как эта. И нынешним утром Кейт, по обыкновению, вошла в узкий, пронзительно гомонящий, оживленный торговый ряд в приподнятом настроении.
Айрис Миннз жила в квартире двадцать шесть, корпус два, — в доме, отделенном от главного строения и дороги широким внутренним проездом. Когда они пересекали его под взглядами нескольких пар нарочито безразличных, но очень внимательных глаз, Массингем сказал:
— Говорить буду я.
Кейт почувствовала обычный прилив возмущения, но ничего не ответила.
Встреча была назначена по телефону на половину десятого, и по тому, как стремительно распахнулась дверь, стоило лишь нажать кнопку звонка, можно было догадаться, что миссис Миннз находилась в числе тех, кто наблюдал за их прибытием из-за занавесок. Перед ними стояла невысокая женщина с ладной фигурой и почти квадратным лицом: решительный подбородок, длинный рот, искривившийся в мимолетной улыбке, скорее не приветливой, а выражавшей удовлетворение их своевременным приходом, и темные, почти черные, глаза, окинувшие гостей быстрым оценивающим взглядом, как будто хозяйка хотела убедиться, что они не нанесут ей в дом грязи. Она не поленилась внимательно изучить удостоверение Массингема, и только после этого, отступив в сторону, сделала приглашающий жест рукой и сказала:
— Что ж, вы вовремя. Это делает вам честь. Чай или кофе?
Массингем поспешно отказался и от того, и от другого.
Первым побуждением Кейт было в пику ему сказать, что она с удовольствием выпьет кофе, но она подавила искушение. Беседа предполагалась серьезная, и не следовало рисковать успехом ради уязвленного самолюбия. От миссис Миннз, однако, не ускользнул явный антагонизм между ними. Кейт безошибочно отметила вспышку понимания в черных глазах.
Гостиная, куда их препроводили, была довольно необычной, и оставалось лишь надеяться, что удивление отразилось на лице Кейт не слишком очевидно. Получив от местных властей продолговатый ящик ярдов эдак пятнадцать на десять, с единственным окном и дверью, ведущей на балкон, слишком маленький для чего бы то ни было, кроме как для того, чтобы давать свежий воздух нескольким домашним растениям, миссис Миннз умудрилась устроить здесь маленькую викторианскую гостиную — скудно освещенную, забитую вещами, замкнутую. Обои были темно-оливковые, с рисунком из плюща и лилий, ковер — выцветший, но все еще вполне пригодный для использования вильтон.[29] Почти всю середину комнаты занимал продолговатый стол из полированного красного дерева с резными ножками и сияющей как зеркало столешницей, вокруг которого стояли четыре, тоже резных, стула с высокими спинками. Восьмиугольный столик поменьше был придвинут к стене — на нем красовался фикус в медном горшке; стена вокруг была увешана сентиментальными картинками в кленовых рамках: «Прощание моряка», «Возвращение моряка», ребенок, беспечно тянущийся к цветку через ручеек, — крылатый ангел с лицом благочестивого имбецила охраняет его от неосторожного шага. Перед окном — кованая чугунная подставка для цветов, выкрашенная в белый цвет и заполненная горшками с геранью. На внешней стороне балконной решетки — глиняные горшки с плющом и другими вьющимися растениями, чья разнообразная листва полностью закрывала перила.
Центром комнатной композиции служил телевизор с семнадцатидюймовой диагональю экрана, который казался не таким анахронизмом, каким был, благодаря тому, что позади него стояли зеленые папоротники — их листья завивались вокруг экрана, как живая декоративная рамка. Оконный карниз был уставлен миниатюрными стаканчиками с африканскими фиалками — темно-алыми и розовато-лиловыми в крапинку. Кейт предположила, что это стаканчики из-под йогурта, но убедиться в этом не представлялось возможным, поскольку каждый из них был задрапирован салфеточками, вырезанными из гофрированной бумаги. На полочке с замысловатой резной «спинкой» стояли фарфоровые статуэтки — собачки самых разных размеров и пород, пятнистый олень, полдюжины кошечек в неубедительно грациозных позах, каждая на своей накрахмаленной льняной подстилочке — предположительно, чтобы не поцарапать полированное красное дерево.
Все в комнате было безукоризненно чистым, в воздухе стоял резкий запах полироля. Когда зимой тяжелые бархатные шторы задернуты, здесь, наверное, совсем нетрудно представить себя в другом веке и образе. И миссис Миннз вполне могла бы сойти за часть старинной декорации. На ней были черная юбка и белая блузка, застегнутая до самого подбородка, с приколотой под воротником брошью-камеей. Седеющие волосы спереди высоко зачесаны, на затылке собраны в маленький пучок. Глядя на миссис Миннз, Кейт подумала, что та похожа на стареющую актрису, загримированную для роли викторианской экономки. Единственное, за что ее можно было покритиковать, так это за чрезмерное увлечение помадой и тенями для век. Хозяйка села в правое кресло, указала Кейт на левое, так что Массингему оставалось лишь развернуть один из обеденных стульев. Таким образом, он очутился в неудобной позе: неловко возвышаясь над женщинами, производил впечатление незваного гостя-мужчины среди домашнего женского уюта. В тусклом осеннем свете, просачивавшемся сквозь кружевные занавески и балконную листву, его лицо под копной рыжих волос выглядело почти болезненным, веснушки на лбу напоминали выцветшие капельки крови.
— Нельзя ли закрыть дверь? — попросил он. — Я сам себя почти не слышу.
Балконная дверь была приоткрыта. Кейт встала и подошла к ней, успев заметить справа гигантский сине-белый рекламный чайник над входом в магазин «Керамика на Портобелло» и красочный плакат на стене, приглашающий на ярмарку фарфора. Уличный шум донесся до нее снизу как шуршание перекатываемой морскими волнами гальки. Как только она закрыла дверь, шум затих.
— Так бывает только по субботам, — сказала миссис Миннз. — Мы с мистером Смитом не против. Привыкли. Я всегда говорю, что это частичка жизни. — Она повернулась к Кейт: — Вы живете где-то поблизости, правда? Уверена, что я встречала вас в одном из здешних магазинов.
— Вполне вероятно, миссис Миннз. Я действительно живу недалеко отсюда.
— Ну конечно, это же деревня, не так ли? Рано или поздно здесь все друг с другом встречаются.
— Вы упомянули некоего мистера Смита, — нетерпеливо перебил Массингем.
— Он живет здесь, но вам не удастся его повидать. Да и вряд ли он мог бы вам что-нибудь сообщить. Он странствует.
— Странствует? Где?
— Откуда мне знать? Путешествует на своем велосипеде. Его семья раньше жила в деревне Хиллгейт. Во времена его деда это была настоящая глухая дыра. А теперь там просят за дом сто шестьдесят тысяч фунтов. Подозреваю, что в мистере Смите есть доля цыганской крови — здесь когда-то, после того как снесли ипподром, жила куча цыган, — поскольку он постоянно кочует. Теперь, когда Британские железные дороги разрешили бесплатно провозить велосипеды, ему стало гораздо легче это делать. Вам повезло, что его здесь нет. Он не больно жалует полицию. Слишком часто ваши парни задерживали его ни за что — он просто спал под забором. Вот что плохо в этой стране — больно уж любят у нас задерживать добропорядочных людей.
Кейт чувствовала раздражение Массингема, которому не терпелось перейти непосредственно к делу. Миссис Миннз, словно тоже это почувствовав, сказала:
— Это был для меня настоящий шок, не скрою. Леди Урсула позвонила мне в тот вечер за несколько минут до девяти и сказала, что рано или поздно вы явитесь.
— Вы впервые услышали о смерти сэра Пола, когда позвонила его мать, чтобы вас предупредить?
— Предупредить? Она звонила не для того, чтобы меня предупредить. Я не перерезала горло несчастному джентльмену и не знаю, кто мог это сделать. Конечно, мисс Мэтлок могла бы потрудиться позвонить раньше, чтобы мне не пришлось узнавать о чудовищном событии из шестичасового выпуска новостей. Я как раз размышляла, следует ли позвонить и узнать, не могу ли я быть чем-нибудь полезной, но решила, что их и так наверняка замучили телефонными звонками и лучше подождать, пока кто-нибудь сам не даст мне знать.
— И это оказалась леди Урсула, незадолго до девяти часов?
— Правильно. Было очень любезно с ее стороны. Но мы с ней всегда отлично ладили. Ее называют леди Урсула Бероун, потому что она дочь графа. А леди Бероун — всего лишь жена баронета.
— Да, нам это известно, — нетерпеливо оборвал ее Массингем.
— Ну конечно, известно, конечно. А вот миллионам людей не известно и совершенно безразлично. Тем не менее, если вы собираетесь копать на Камден-Хилл-сквер, вам следует хорошо понимать разницу.
— Как звучал ее голос, когда она звонила вам? — спросил Массингем.
— Леди Урсулы? А как вы думаете? Смеяться не смеялась, но и не плакала. Это не в ее правилах. Она была спокойна, как всегда. Правда, сообщить мне она могла не много. А что там случилось? Самоубийство?
— Мы точно не можем сказать, миссис Миннз, пока не получены результаты кое-каких исследований. Пока мы квалифицируем это как смерть при подозрительных обстоятельствах. Когда вы в последний раз видели сэра Пола?
— Во вторник, как раз перед тем как он ушел, что-то около половины одиннадцатого. Он был в библиотеке. Я собиралась полировать письменный стол, но он сидел за ним, поэтому я сказала, что зайду позже, а он возразил: «Нет-нет, входите, миссис Миннз, я скоро ухожу».
— Что он делал?
— Я же сказала: сидел за письменным столом. Перед ним лежал его ежедневник.
— Вы уверены?! — выпалил Массингем.
— Разумеется, уверена. Он лежал перед ним открытый, и сэр Пол его просматривал.
— Как вы можете знать наверняка, что это был именно ежедневник?
— Послушайте, он лежал перед ним, повторяю, открытый, и я видела, что это его ежедневник. Страницы были помечены числами и днями недели, и на каждой что-то написано его рукой. Думаете, я не могу отличить ежедневник по виду? Потом сэр Пол его закрыл и положил в верхний правый ящик, где он всегда и хранился.
— Откуда вам известно, где он всегда хранился? — поинтересовался Массингем.
— Знаете, я проработала в этом доме девять лет. Ее светлость взяла меня на работу, еще когда баронетом был сэр Хьюго. Уж как-нибудь я знаю, где что в доме лежит.
— Что еще между вами произошло?
— Ничего особенного. Я спросила, можно ли мне взять почитать одну из его книг.
— Взять почитать его книгу? — Брови у Массингема поползли вверх от удивления.
— Именно так. Я заметила ее на нижней полке, когда протирала пыль, и мне захотелось ее прочесть. Вон она, под телевизором, если вам интересно. «Роза в сумраке» Миллисент Джентл. Я не видела ее книг уже несколько лет.
Протянув руку, она взяла томик и передала Массингему. Это была тонкая книжица в суперобложке с изображенным на ней вопиюще красивым темноволосым героем, держащим в объятиях блондинку в полуобморочном состоянии на фоне буйно разросшихся роз. Массингем пролистал книгу и сказал с оттенком удивленного презрения:
— Ни за что бы не подумал, что он читает такие книги. Наверняка ее прислал ему кто-то из его избирателей. Кстати, она подписана автором. Интересно, зачем он ее хранил?
— Зачем он ее хранил? — резко переспросила миссис Миннз. — Миллисент Джентл — прекрасная писательница. Правда, в последнее время мало пишет. Я очень люблю хорошие любовные романы. Это гораздо лучше, чем все эти кошмары с убийствами. Их я просто не могу читать. Поэтому я и спросила, можно ли мне взять этот роман; он сказал — пожалуйста.
Кейт забрала книгу у Массингема и открыла ее. На форзаце было написано: «Полу Бероуну с самыми добрыми пожеланиями от автора». Внизу стояла подпись — «Миллисент Джентл» и дата: «7 августа» — день смерти Дайаны Траверс. Но Массингем этого явно не заметил. Она закрыла книгу и сказала:
— Мы отвезем ее обратно на Камден-Хилл-сквер, если вы ее уже прочли, миссис Миннз.
— Сделайте милость. Я не собиралась ее заиграть, если вы это подумали.
— Что было после того, как он разрешил вам взять книгу? — вернул ее к делу Массингем.
— Он поинтересовался, сколько я уже работаю на Камден-Хилл-сквер. Я сказала — девять лет. Тогда он спросил: «Это были для вас хорошие годы?» Я ответила — настолько же хорошие для меня, насколько для большинства других.
— Думаю, он не это имел в виду, — усмехнулся Массингем.
— Я прекрасно понимаю, что он имел в виду. Но что он хотел от меня услышать? Я делаю свою работу, мне за это платят четыре фунта в час, что выше общепринятой ставки, и оплачивают такси до дома, если я задерживаюсь дотемна. Если бы работа меня не устраивала, я бы там не оставалась. Но чего они ожидали за свои деньги? Любви? Если он мечтал услышать от меня, что на Камден-Хилл-сквер я провела лучшие годы своей жизни, то ему пришлось бы разочароваться. Заметьте, когда была жива первая леди Бероун, все было по-другому.
— Что значит — по-другому?
— Просто по-другому. Дом тогда казался более живым. Мне нравилась первая леди Бероун. Она была очень приятной дамой. Прожила вот только недолго, бедная душа.
— Почему вы решили остаться работать в доме после ее смерти, миссис Миннз? — спросила Кейт.
Миссис Миннз перевела на нее свои блестящие маленькие глазки и ответила просто:
— Я люблю полировать мебель.
Кейт догадывалась, что Массингему неймется спросить, что думает миссис Миннз о второй леди Бероун, но он решил все же придерживаться главной линии допроса.
— А потом?
— Потом сэр Пол ушел.
— Из дома?
— Да.
— Вы это точно знаете?
— Послушайте, на нем был пиджак, он взял приготовленную заранее сумку, проследовал через холл, и я услышала, как входная дверь открылась и закрылась. Если это не он вышел, то кто же еще?
— Но своими глазами вы не видели, как он выходил?
— Я никогда не сопровождала его до двери, чтобы поцеловать на прощание. Мне нужно было делать свою работу. Но то был последний раз, когда я видела его в этой жизни, и уж точно не ожидаю встретиться с ним в будущей.
Массингем предусмотрительно не стал развивать эту тему, а спросил:
— Значит, вы уверены, что он положил ежедневник в ящик стола?
— С собой он его не взял. Послушайте, что такого особенного в этом ежедневнике? Уж не намекаете ли вы, что я его украла?
— Его не оказалось в столе, миссис Миннз, — поспешно вставила Кейт. — Разумеется, мы никого не подозреваем в краже. Ежедневник не представляет собой никакой ценности. Но он пропал, и это может оказаться важным. Видите ли, если там была запись о встрече, намеченной на следующий день, то маловероятно, что сэр Пол вышел из дома с мыслью о самоубийстве.
Смягчившись, миссис Миннз сказала:
— Нет, он не взял его с собой. Я собственными глазами видела, как он положил его обратно. А если он вернулся за ним позднее, то в это время меня в доме уже не было.
— Это, конечно, возможно, — согласился Массингем. — Когда вы ушли?
— В пять часов — это мое обычное время. Я перемыла посуду после обеда и принялась за работу, которую обычно выполняю во второй половине дня. Иногда это чистка серебра, иногда — наведение порядка в бельевом шкафу. По вторникам я вытираю пыль с книг в библиотеке. Там я пробыла с половины третьего до четырех, потом пошла к мисс Мэтлок помогать готовить чай. За это время сэр Пол точно не приходил. Я бы услышала, если бы кто-нибудь прошел через холл.
— Миссис Миннз, вы могли бы сказать, что у них был счастливый брак? — неожиданно спросила Кейт.
— Я слишком редко видела их вместе, чтобы судить. Но когда видела, они выглядели нормально. Хотя никогда не спали в одной спальне.
— Но это не так уж необычно, — вставил Массингем.
— Возможно. Но бывает разное «не спали», если вы понимаете, что я хочу сказать. Видите ли, я перестилаю постели. Вероятно, по-вашему, брак таким и должен быть, по-моему — нет.
— Да, так едва ли произведешь на свет следующего баронета, — заметил Массингем.
— Вот и я задумалась об этом несколько недель назад. Ее вырвало после завтрака, а это на нее совсем не похоже. Но шанс невелик, полагаю. Она слишком бережет фигуру. Надо сказать, что когда она в хорошем настроении, то не так уж плоха. Хотя чрезмерно слащава. «О, миссис Миннз, будьте душечкой, принесите мой халат», «Миссис Миннз, будьте ангелом, приготовьте мне ванну», «Будьте голубушкой, сделайте мне чашку чаю»… Сладкая как сахар, пока все по ней. Ну вообще-то ей в некотором роде приходится быть такой. То же и с леди Урсулой. Ей не очень нравится, что мисс Мэтлок помогает ей принимать ванну и одеваться. Я-то вижу, даже если сама Мэтлок этого не замечает. Но так оно и есть. Если ты привык, что ванна для тебя в нужный момент готова, завтрак подан в постель, вещи убраны в шкаф, приходится мириться с некоторыми неудобствами. Когда леди Урсула была девочкой, все было по-другому, разумеется: тогда слуг в упор не видели — те вжимались в стену, когда хозяева проходили мимо. Почту подавали в перчатках, чтобы не замарать ее. Считалось невероятным счастьем, если удавалось получить хорошее место. Моя бабушка была в услужении, я знаю.
— Значит, насколько вам известно, они не ссорились? — спросил Массингем.
— Пожалуй, было бы лучше, если бы ссорились. Они были слишком вежливы и официальны друг с другом. Это же какой-то неестественный брак. Нет, ссор не было — во всяком случае, до утра вторника. Да и это едва ли назовешь ссорой. Для ссоры нужны двое. Она-то визжала на весь дом, а вот его голоса я что-то не слышала.
— Когда это было, миссис Миннз?
— Когда я несла ей поднос с завтраком, в половине десятого. Я делаю это каждое утро. Леди Урсуле завтрак относил сэр Пол. Она только выпивает апельсиновый сок, съедает два тоста из экологически чистого хлеба с джемом и выпивает чашку кофе. А вот леди Бероун может целую свинью умять. Апельсиновый сок, кукурузные хлопья, омлет, тосты — все, что угодно. И никогда не поправляется ни на унцию.
— Расскажите подробнее о ссоре, миссис Миннз. Что вы слышали?
— Подходя к спальне, я услышала визг: «Ты собираешься к этой шлюхе. Как ты можешь, тем более теперь! Мы нуждаемся в тебе, мы оба в тебе нуждаемся. Я тебя не пущу!» Что-то в этом роде. А потом я услышала его голос, но он говорил очень тихо, слов я разобрать не могла. Стояла за дверью и думала: что делать? Потом поставила поднос на столик у двери — я обычно делаю так, чтобы постучать, — но мне показалось неуместным вторгаться в такой момент. С другой стороны, не могла же я стоять там как дура. Но тут дверь открылась, и вышел сэр Пол. Белый как полотно. Увидел меня и сказал: «Дайте мне поднос, миссис Миннз». Я ему его отдала. Просто чудо, что он его не уронил, так дрожали у него руки.
— Но он понес его в спальню? — спросил Массингем.
— Да, и закрыл за собой дверь. А я вернулась на кухню.
Теперь Массингем сменил направление беседы.
— Не знаете ли вы, кто-нибудь еще входил в библиотеку в тот вторник?
— Мистер Мазгрейв из его избирательного округа входил. Ждал приблизительно с половины первого до двух — надеялся, что сэр Пол приедет к обеду. Потом сдался и ушел. Часа в четыре заходила мисс Сара. Она приехала навестить бабушку. Я сказала ей, что леди Урсула не вернется к чаю, но она решила подождать. Потом ей ждать, судя по всему, надоело. Должно быть, она сама открыла дверь — я не видела, как она уходила.
Массингем начал спрашивать ее о Дайане Траверс. Кейт чувствовала, что он еще меньше, чем она, верит в версию Дэлглиша, будто смерть обеих девушек как-то связана с убийством Пола Бероуна, но послушно исполнял то, что от него требовалось. Результат оказался куда более интересным, чем оба они могли рассчитывать.
— Я как раз была в доме, когда пришла эта Дайана, — сказала миссис Миннз. — Мы только что лишились Марии. Она была испанкой, ее муж работал поваром в Сохо. Потом она забеременела третьим ребенком, и врач велел ей бросить работу. Эта Мария была очень хорошей работницей. Испанские девушки умеют делать уборку, надо отдать им должное. В общем, мисс Мэтлок поместила объявление в витрине газетного киоска в конце Лэдброук-гроув, и Дайана пришла по этому объявлению. Оно провисело там от силы час. Повезло — я не думала, что на него вообще кто-нибудь откликнется. Квалифицированным уборщицам незачем в наши дни искать работу по объявлениям в газетных киосках.
— А она была хорошей уборщицей?
— Она никогда прежде уборкой не занималась, это было видно. Но охотно училась. Разумеется, мисс Мэтлок не позволяла ей прикасаться к самому дорогому фарфору или полировать мебель в гостиной. Она занималась ванными комнатами, спальнями, чистила овощи, делала кое-какие покупки. Дайана была нормальной девушкой.
— Странный все же выбор работы для такой девушки, как она.
Миссис Миннз поняла, что имел в виду Массингем.
— Да, она действительно была образованна — это бросалось в глаза, но работа неплохо оплачивалась — четыре фунта в час, к тому же ее кормили хорошим обедом, если она в обеденное время оказывалась в доме, и никаких налогов, если, конечно, ты не настолько глупа, чтобы платить их добровольно. Дайана сказала, что она актриса, ищет работу в театре и ей нужно место, с которого она могла бы уйти тотчас, как только что-нибудь подвернется. А что такого интересного в этой Дайане Траверс?
Массингем, проигнорировав ее вопрос, спросил:
— Вы с ней были в хороших отношениях?
— Почему бы нет? Я же сказала: она была нормальной девушкой. Немного настырной, правда. Однажды я застала ее шарящей в ящике стола сэра Пола. Она не слышала меня, пока я не оказалась у нее за спиной, но ничуть не смутилась — только нахально рассмеялась. И еще все время расспрашивала о семье. Но ни из меня, ни из мисс Мэтлок много не вытянешь. В общем, вреда от нее особого не было — просто поболтать любила. Она мне скорее даже нравилась. Но если бы не обстоятельства, я бы ее к себе сюда не пустила.
— Вы хотите сказать, что она здесь жила? На Камден-Хилл-сквер нам об этом не сказали.
— А они и не знали, зачем им знать? Она собиралась купить квартиру в Риджмаунт-Гарденс, но там произошла задержка: хозяева не были готовы переехать в свое новое жилье, ну, знаете, как это бывает. Словом, ей пришлось съехать со старой квартиры и искать себе что-нибудь всего на месяц. А у меня две спальни, поэтому я сказала, что она может пожить здесь. Двадцать пять фунтов в неделю, включая хороший завтрак. Не так плохо. Не знаю, был ли бы в восторге мистер Смит, но он все равно собирался в очередное путешествие.
Значит, спален — две, подумала Кейт. А миссис Миннз сверлила своими черными глазками Массингема, запрещая ему интересоваться здешними спальными привычками, но от себя добавила:
— Моя бабушка говорила, что каждая женщина должна однажды побывать замужем, но делать из этого привычку не обязательно.
— Квартира в Риджмаунт-Гарденс? — задумчиво повторила Кейт. — Не слишком ли это дорогое удовольствие для безработной актрисы?
— Именно это и я подумала, но она сказала, что ей помогает отец. Может, правда, а может, нет. Может, отец, а может, кто другой. Как бы то ни было, жил он в Австралии — во всяком случае, так она мне сказала. Не мое это дело.
— Значит, она поселилась у вас. А когда съехала? — спросил Массингем.
— За десять дней до того, как утонула, бедняжка. Вы ведь не хотите сказать, что в ее смерти тоже есть что-то подозрительное? Я присутствовала на дознании. Казалось бы, было естественно поинтересоваться, где она работала, но никто об этом даже не упомянул. Думаете, они послали венок ей на могилу? Не тут-то было — они и слышать обо всем этом не желали.
— Чем она занималась в свободное время, когда жила здесь у вас?
— Да я ее почти и не видела. Это не мое дело. Два утра в неделю она работала на Камден-Хилл-сквер. Остальное время, по ее словам, ходила на прослушивания. Ее часто не бывало дома по ночам, но сюда она никого не водила. Хлопот с ней не было — всегда аккуратная, приличная девушка. Да я и не взяла бы ее к себе, если бы не знала, что это так. А потом, на следующий день после того, как она утонула, еще даже дознание не проводилось, суток не прошло после ее смерти, вечером явились эти двое.
— Сюда?
— Именно. Я как раз вернулась с Камден-Хилл-сквер. Думаю, они сидели в машине возле дома и ждали, когда я приду.
Сказали, что их прислали ее адвокаты забрать все вещи, которые могли здесь остаться.
— Они показали вам какие-нибудь удостоверения, документ, подтверждающий полномочия?
— Письмо от фирмы. На шикарной бумаге. И визитки у них были, поэтому я их и впустила. Но стояла в дверях и наблюдала, что они делают. Им это не понравилось, но я хотела знать, что они ищут. Я им сказала: «Здесь ничего нет, посмотрите сами. Она съехала две недели назад». Тем не менее они обшарили все уголки, даже матрас переворачивали. Ничего, конечно, не нашли. Странная история, подумала я тогда, но поскольку ничего не воспоследовало, не стала ничего и предпринимать. Зачем лишние хлопоты?
— Как вы думаете, что это были за люди?
Миссис Миннз вдруг громко хохотнула.
— Это вы мне скажите! Ну же! Это были ваши ребята. Легавые. Думаете, я не узнаю полицейского по виду?
Даже в скудном свете похожей на лес комнаты Кейт заметила вспышку интереса на лице Массингема, но он был слишком опытен, чтобы оказывать давление дальше. Вместо этого он задал несколько безобидных вопросов о домашнем укладе на Камден-Хилл-сквер и приготовился завершить беседу. Но у миссис Миннз были другие планы. Кейт почувствовала, что она хочет сообщить ей что-то конфиденциально, поэтому, поднявшись, сказала:
— Вы не возражаете, если я воспользуюсь вашим туалетом, миссис Миннз?
Она сомневалась, что ей удалось обмануть Массингема, тем не менее он вряд ли последовал бы за ними. Стоя под дверью туалета, миссис Миннз с присвистом прошептала:
— Вы заметили дату на книге?
— Да, миссис Миннз. День, когда утонула Дайана Траверс.
Острые маленькие глазки довольно сверкнули.
— Я видела, что вы заметили. А он — нет, правда?
— Не знаю. Возможно, просто не подал вида.
— Ничего он не заметил. Знаю я таких. Строят из себя, а того, что у них под носом, не замечают.
— Когда вы впервые увидели эту книгу, миссис Миннз?
— На следующий день, восьмого августа. Днем, когда он вернулся из своего избирательного округа. Должно быть, привез ее с собой.
— Значит, наверное, тогда она ее ему и подарила.
— Может, да, а может, нет. Интересно, правда? Я видела, что вы заметили. Мой вам совет: держите это при себе. Слишком много он о себе мнит, этот Массингем.
Свернув с Портобелло-роуд, они шли по Лэдброук-гроув, когда Массингем рассмеялся и наконец заговорил:
— Бог ты мой, ну и комнатка! Мне искренне жаль бедного мистера Смита. Если бы мне пришлось жить здесь, я бы тоже беспрерывно «странствовал».
— А что плохого в этой комнате или в миссис Миннз? — вспылила Кейт. — По крайней мере у этого жилья есть индивидуальность, не то что в тех поганых зданиях, построенных какими-то бюрократами с единственной целью — напихать как можно больше жилых ячеек при минимальных бюджетных расходах. То, что ты никогда не жил в таком доме, не означает, что людям, которые в них живут, они нравятся, сэр, — добавила она со злой издевкой.
Он снова рассмеялся. Кейт, когда сердилась, всегда подчеркивала его социальный статус и служебный ранг.
— Ладно, ладно. Признаю: индивидуальность имеется. У обеих — и у нее, и у ее комнаты. Но что плохого в самом доме? Мне показалось, он вполне приличный. Если бы местные власти предложили мне в нем квартиру, я бы согласился не задумываясь.
И ведь действительно согласился бы, подумала Кейт. Наверное, он меньше озабочен жизненными мелочами — где он ест, где живет, даже что носит, — чем она. И она с раздражением в который раз поймала себя на том, что легко впадает в его обществе в грех лицемерия. На самом деле она никогда не считала, что суть проблемы — в домах. Жильцы, не архитекторы — вот кто превращает их в трущобы. Даже Эллисон-Фэаруэзер-билдингз был бы приличным местом, если бы стоял в другом районе и был населен другими людьми.
— К тому же она оказалась весьма полезна, — продолжал между тем Массингем. — Если она говорит правду и Бероун действительно положил ежедневник обратно в стол и если нам удастся доказать, что он не возвращался домой…
— Только это будет непросто сделать, — перебила его Кейт. — Придется восстановить весь его день поминутно. А у нас пока нет даже намека на то, куда он отправился после посещения агента по недвижимости. У него был ключ — он мог войти в дом незамеченным и выйти через минуту.
— Да, но вероятнее всего, он этого не делал. В конце концов, он ведь ушел с сумкой, то есть собирался весь день провести вне дома и потом отправиться прямо в церковь. И если леди Урсула заглядывала в его ежедневник до шести часов, когда звонил генерал Ноллиндж, то мы знаем, кто должен быть нашим главным подозреваемым, не так ли? Доминик Суэйн.
Всего этого можно было и не говорить. Она поняла всю важность событий, связанных с ежедневником, тогда же, когда и он.
— Как ты думаешь, кто были те люди, устроившие обыск? Спецслужба?
— Думаю, да. Либо она работала на них и они внедрили ее на Камден-Хилл-сквер, либо она работала на кого-то или что-то гораздо более зловещее и они ее раскусили. Разумеется, они могли быть и теми, кем представились, — людьми из адвокатской конторы, искавшими какие-то бумаги, завещание например.
— Под матрасом? Это был весьма профессиональный обыск. — Если это были люди из спецотдела, подумала она, то грядут неприятности, а вслух сказала: — Ведь это они сообщили нам о том, что у Бероуна была любовница.
— Зная, что мы сами очень быстро раскопаем этот факт. Весьма для них характерно. Их идея сотрудничества напоминает правила, коими руководствуется министр, отвечая в палате на вопросы парламентариев: ответы должны быть краткими, осторожными, и нельзя сообщать ничего такого, чего бы они и так уже не знали. Господи, если она была связана со специальной службой, не миновать неприятностей.
— Между Майлсом Джилмартином и Дэлглишем?
— Между всеми.
Несколько минут они шли молча, потом Массингем сказал:
— Зачем ты забрала этот роман?
Кейт недолго боролась с искушением увильнуть от прямого ответа. Поначалу, когда значение даты в посвящении стало ей понятно, она решила промолчать и устроить собственное маленькое расследование — найти автора и посмотреть, ведет ли куда-нибудь эта ниточка. Но благоразумие взяло верх. Если окажется, что это важно, Дэлглиш обо всем узнает, и можно лишь догадываться, какой будет его реакция на подобную личную инициативу. Было бы верхом лицемерия жаловаться на отсутствие сотрудничества между департаментами, пытаясь в то же время устраивать собственное представление внутри своего подразделения.
— Надпись датирована седьмым августа, днем смерти Дайаны Траверс.
— Ну и что? Автор подписала книгу и послала по почте седьмого августа.
— Миссис Миннз видела книгу в доме на следующий день. С каких это пор лондонская почта работает так оперативно?
— Это вполне вероятно, если она послала ее первым классом.
— Гораздо вероятнее, что он встречался с Миллисент Джентл в тот день и она вручила ему книгу лично. Думаю, было бы интересно выяснить, где и почему.
— Может быть, — задумчиво произнес Массингем, глядя на Кейт. — Возможно также, что седьмого числа она подписала книгу и оставила ее для него в штабе избирательного округа. — Он улыбнулся и добавил: — Так вот о чем вы с миссис Миннз посплетничали между собой по-девичьи.
Он многозначительно улыбнулся, и по этой лукавой улыбке Кейт с раздражением поняла: он догадался о ее искушении скрыть улику, и это его позабавило.
6
Когда они сели в «ровер», чтобы ехать в Ярд, Кейт вдруг сказала:
— Не понимаю я этого — ну, религиозного обращения.
— Ты хочешь сказать, что не знаешь, как это квалифицировать?
— Видишь ли, ты в этом воспитан. Тебе это внушали с колыбели: молитва на ночь, школьная часовня и все такое прочее…
Сама она школьную часовню видела лишь раз в жизни, во время экскурсии в Виндзор. Та произвела на нее впечатление. Собственно, для того она и была предназначена. Кейт испытала интерес, восхищение, даже благоговение, проходя под взмывающим вверх конусообразным сводом. И все же это было здание, в котором она чувствовала себя чужой; оно говорило ей лишь об истории, привилегиях, традициях, лишний раз подтверждало, что богатые, наследуя землю, надеются получить такие же привилегии и на небе. Кто-то играл на органе, и она, сев на скамью, с удовольствием послушала музыку — кажется, то была кантата Баха, — но в этой гармонии для нее не было никакой тайны.
Уставившись на дорогу, Массингем сказал:
— Я достаточно хорошо знаком с внешними формами. Не так хорошо, как мой отец, разумеется. Для него ежедневное посещение часовни — органическая необходимость, во всяком случае, так он утверждает.
— А у меня нет даже потребности во всем этом — в религии, молитвах…
— Это вполне естественно. У огромного количества людей ее нет. Можно сказать, что ты принадлежишь к почтенному большинству. Это вопрос психологического склада. Что тебя беспокоит?
— Ничего меня не беспокоит. Но это же странно. Большинство людей молятся. Для некоторых это просто привычка — они молятся, даже если не очень понимают кому. Кстати, как с этим у Дэлглиша?
— Не знаю, есть ли у него другие потребности, кроме поэзии, работы и неприкосновенности личной жизни. Причем скорее всего именно в такой последовательности.
— Ты же в отличие от меня работал с ним раньше. Тебе не кажется, что есть в этом деле что-то, что лично его затрагивает?
Он посмотрел на нее так, словно рядом сидел совершенно незнакомый человек, и задумался, насколько откровенным он может с ней быть, потом сказал:
— Да, кажется.
Кейт почувствовала, что между ними возникло нечто новое — доверие? — и рискнула продолжить:
— И что же его мучает?
— То, что случилось с Бероуном в церкви, полагаю. Дэлглиш любит, чтобы в жизни все было рационально. Странно для поэта, но так и есть. А это дело в рамки рационального не укладывается.
— Ты с ним говорил об этом? Я имею в виду — о том, что случилось в церкви?
— Нет. Попытался однажды, но в ответ получил лишь: «Реальный мир достаточно сложен, Джон. Давай оставаться в его пределах». Ну я, не будь дураком, и заткнулся.
Кейт отпустила сцепление, и «ровер» быстро, но плавно тронулся с места. Они строго соблюдали очередность в том, кому вести машину. Массингем без особого сопротивления согласился на это, но как всякий хороший водитель не любил сидеть на пассажирском месте, а для Кейт было делом чести продемонстрировать, что она водит не хуже, чем он. Она знала, что Массингем относится к ней терпимо, может быть, даже уважает, но взаимной симпатии между ними не было. Он признавал, что в отряде нужна женщина, и тем не менее, не демонстрируя открыто своего мужского шовинизма, предпочел бы иметь напарником мужчину. Ее отношение к нему было гораздо определеннее — смесь обиды и антипатии, в основе которой лежала и более фундаментальная инстинктивная неприязнь: Кейт находила рыжеволосых мужчин физически непривлекательными. Но как бы ни складывались их отношения, дело было, разумеется, не в антагонизме непризнанных сексуальных достоинств. Дэлглиш, конечно, прекрасно все понимал и извлекал из этого пользу, как извлекал ее из очень многих обстоятельств. Кейт испытала мгновенный прилив неприязни ко всем мужчинам вообще. «Я — отклонение от нормы, — подумала она. — Интересно, насколько бы я огорчилась — по-настоящему огорчилась, — если бы Алан меня бросил? Допустим, передо мной встал бы выбор: продвижение по службе или Алан; моя квартира или Алан». Она любила мысленно устраивать себе подобные испытания, ставить себя перед выбором, перед этическими дилеммами, которые были для нее ничуть не менее интригующими оттого, что в реальной жизни они ей не грозили.
— А ты веришь, что там, в ризнице, с Бероуном действительно произошло нечто необычное?
— Должно было произойти, как же иначе? Мужчина не отказывается от карьеры и не меняет круто всю свою жизнь просто так.
— Но случилось ли что-то в реальности? Только не спрашивай меня, что такое реальность. Я имею в виду реальность в том смысле, в каком реальны, например, эта машина, ты, я. Не был ли это самообман? Может, он был пьян или под действием наркотика? Или он действительно пережил нечто сверхъестественное?
— Маловероятно для добропорядочного действующего члена АЦ,[30] каковым он, несомненно, являлся. Этого скорее можно ожидать от персонажей романов Грэма Грина.
— Ты говоришь так, будто во всем этом есть нечто отдающее дурным вкусом, эксцентричностью, даже дерзостью, — заметила она и, помолчав, спросила: — Если бы у тебя был ребенок, ты бы его крестил?
— Да. А почему ты спрашиваешь?
— Значит, ты веришь во все это — в Бога, в Церковь, в религию.
— Я этого не говорил.
— Тогда зачем?
— В моей семье всех крестили на протяжении четырехсот лет, а то и больше. В твоей, полагаю, тоже. Непохоже, чтобы это причинило нам какой-нибудь вред. Не вижу причины, по которой я должен стать первым, кто нарушит традицию; во всяком случае, пока у меня нет определенного предубеждения против нее, — а у меня его нет.
Не это ли так ненавидела в отце Сара, подумала Кейт, — ироничную отстраненность, настолько высокомерную, что человек не дает себе труда даже задуматься над убеждениями другого?
— Значит, все дело в принадлежности к определенному классу? — спросила она.
Он рассмеялся:
— У тебя все упирается в принадлежность к определенному классу. Нет, дело в семье, в почтительности к родителям, если хочешь.
Стараясь не смотреть на него, она отчеканила:
— Я едва ли тот человек, с которым уместно говорить о почтительности к родителям. Я незаконнорожденная, если ты не знал.
— Не знал.
— Что ж, спасибо, что не стал убеждать меня, будто это совсем не важно.
— Это касается только самого человека. В данном случае — тебя. Если ты считаешь, что это важно, — значит, это важно.
Внезапно Кейт почувствовала к нему почти симпатию. Взглянув на веснушчатое лицо под копной рыжих волос, она попыталась представить его в часовне колледжа. Потом вспомнила собственную школу. В Анкрофтской единой средней, разумеется, преподавали религию. Для школы, в которой учились дети двадцати разных национальностей, это было важно и целесообразно как средство против расистских предрассудков. Школьники очень скоро усваивали, что можно позволить себе любое непослушание, леность и тупость, если ты крепок в этой основополагающей доктрине. Ей пришло в голову, что все религии одинаковы: религия значит для тебя то, что ты хочешь, чтобы она значила. Выучить все это нетрудно — определенный набор банальностей, мифов и формул. Религия нетерпима, но предоставляет оправдание за избирательную агрессию: свою неприязнь к людям, которых ты не любишь, можно трактовать как моральную доблесть. Кейт предпочитала притворяться, будто эта с детства внушенная доктрина не имеет ничего общего с холодной яростью, которая охватывала ее, когда она сталкивалась с чем-то для нее неприемлемым — с непристойными граффити, нецензурной бранью, агрессивным отношением к азиатским семьям, страшащимся покинуть свои забаррикадированные дома. Если уж необходимо, чтобы школа прививала какие-то моральные убеждения и создавала иллюзию общности, то, на взгляд Кейт, антирасистский дух был ничем не хуже других идеалов. И что бы она ни думала о более абсурдных проявлениях религии, непохоже, чтобы та приводила человека к странным видениям в какой-то занюханной ризнице.
7
Дэлглиш решил один отправиться в субботу после полудня на встречу с Ноланами в их суррейском доме. При обычных обстоятельствах он поручил бы это Массингему и Кейт или даже сержанту-детективу с напарником, и он заметил удивление во взгляде Массингема, когда сообщил ему, что не нуждается ни в свидетеле, ни в человеке, ведущем записи. Но сама поездка могла оказаться небесполезной. Если как-то связывать убийство Бероуна с самоубийством Терезы Нолан, то все, что можно узнать о девушке, от которой в настоящее время осталась лишь фотография в полицейском архиве — бледное детское лицо под сестринским капором, — могло быть важным. Дэлглишу требовалось поместить этот смутный призрак в телесную оболочку живого человека. Но поскольку для этого приходилось потревожить ее дедушку и бабушку, пребывающих в глубоком трауре, он решил сделать это хотя бы максимально деликатно. Визит одного полицейского офицера, конечно, легче вынести, чем визит двух.
Но была и еще одна причина, по которой он хотел поехать туда один. Ему требовалось хотя бы час-другой провести в тишине и одиночестве, а это был законный предлог уехать из Лондона, из конторы, от вездесущего телефона, от Массингема и всего отдела, от невысказанной критики начальства, считавшего, что он, Дэлглиш, привносит таинственный смысл в пусть трагическое, но ничем не примечательное самоубийство и убийство, что все они попусту тратят время на охоту, обреченную оказаться безрезультатной. Ему необходимо было хоть на короткое время сбежать от беспорядка на собственном письменном столе и давления важных персон, чтобы взглянуть на дело незамутненным, непредвзятым взглядом.
День выдался теплый, но ветреный. Рваные облака тащились по лазурному небу, отбрасывая прозрачные тени на осеннее жнивье. Он ехал через Кобхем и Эффингем. Съехав с шоссе А-3, он направил свой «ягуар» в «ручеек» и опустил крышу. После Кобхема он ощутил, как в его загазованные легкие ворвался насыщенный осенний запах сосны и древесного дыма, ветер трепал волосы. Вдоль поросших травой опушек белели узкие проселочные дороги, бегущие через суррейские леса. Потом лес неожиданно кончился, и взору открылась широкая панорама южного Даунса и Суссекса. Ему захотелось, чтобы дорога под колесами сделалась прямой и пустынной, чтобы исчезли все дорожные знаки и он мог, нажав на акселератор, мчаться вечно, отрешившись от всех забот, навстречу этому душистому осеннему ветру, свистящему в ушах, чтобы тот навсегда выдул из его памяти и стер из внутреннего зрения вид крови.
Дэлглиш почти страшился окончания путешествия, но оно наступило неожиданно скоро. Миновав Шир, он обнаружил, что едет вверх по короткому склону, и, достигнув высшей точки, увидел слева от дороги окруженный дубами и серебристыми березами и отделенный от дороги нешироким садом ничем не примечательный викторианский особняк с написанным на белых воротах названием «Дом ткача». Ярдах в двадцати за ним дорога расширялась, и он плавно припарковал «ягуар» на песчаной обочине. Когда мотор заглох, тишина показалась оглушающей — не было слышно даже птичьего гомона, — и Дэлглиш с минуту сидел неподвижно, изнуренный, словно только что прошел через наложенное им самим на себя тяжкое испытание.
О своем визите он предупредил по телефону, поэтому полагал, что его ждут. Но все окна были закрыты, из трубы не шел дым, и весь дом казался тягостно затаившимся, не покинутым, но намеренно отгородившимся от внешнего мира. Сад был унылым, без малейших признаков «лохматости», свойственной всякому загородному саду. Все растения росли рядами — хризантемы, осенние ромашки, георгины, — а между ними тянулись овощные грядки. Но сорняков не наблюдалось. Два крохотных газончика по обе стороны от входа выглядели нестрижеными и заросшими. Вместо звонка на двери висел железный молоточек в форме подковы. Дэлглиш тихо стукнул им, догадываясь, что хозяева и так уже услышали звук мотора, но дверь открылась лишь спустя минуту.
— Миссис Нолан? — сказал он и протянул ей визитку, по обыкновению, чувствуя себя назойливым коммивояжером. Она едва взглянула на карточку и, отступив в сторону, впустила его. На вид ей было ближе к семидесяти — мелкокостная женщина с заостренным беспокойным лицом. Глаза навыкате, такие же, как у ее внучки, смотрели на Дэлглиша с выражением, которое было слишком хорошо ему знакомо: сначала смесь настороженности и любопытства, потом облегчение и, наконец, нормальный человеческий взгляд. На ней был серо-голубой кримпленовый костюм, широкий в плечах, с плохо подшитым подолом. На лацкане воротника красовалась круглая брошь из разноцветных камней, оправленных в серебро, оттягивавшая тонкую ткань. Дэлглиш догадался, что это не было обычным субботним одеянием хозяйки — она приготовилась к его визиту. Вероятно, она была из тех женщин, которые привыкли встречать все жизненные невзгоды и трагедии при параде — посильная дань гордости и вызов перед лицом неведомого.
Квадратная гостиная с единственным окном показалась Дэлглишу типичной скорее для лондонского предместья, чем для затерянного среди лесов дома в глубокой провинции. Она была аккуратная, очень чистая, но безликая и довольно темная. Старинный камин был заменен новым, отделанным под мрамор, с деревянной полкой, и снабжен электрическим нагревателем — сейчас в нем горела лишь одна спираль. Две стены были оклеены мрачными обоями с рисунком из роз и фиалок, две другие — светлыми в синюю полосу. Тонкие неподшитые занавески висели лицевой стороной наружу, свет просачивался в комнату сквозь узор из похожих на луковицы красных роз и кружевного плетения плюща. По обе стороны камина стояли два современных кресла, посередине комнаты — квадратный стол и четыре стула. На дальней стене был подвешен на кронштейне большой телевизор. Никаких журналов и книг, кроме «Радио таймc» и «ТВ таймc», в комнате не было. Единственная картина — безвкусный офорт «Святое Сердце» над камином.
Миссис Нолан представила своего мужа. Тот сидел в правом кресле лицом к окну — огромный костлявый мужчина, который на приветствие Дэлглиша ответил лишь скованным кивком, не вставая. Лицо у него было суровым. Освещенное солнечным лучом, пробивавшимся между занавесками, оно казалось вырезанным из дуба. Пальцы левой руки, покоившейся на колене, непроизвольно выбивали бесконечную дробь.
— Могу я предложить вам чаю? — спросила миссис Нолан.
— Большое спасибо, с удовольствием, если это вас не затруднит, — ответил Дэлглиш и подумал: «Всю свою жизнь я слышу этот вопрос и отвечаю на него одними и теми же словами».
Хозяйка улыбнулась, делая вид, что довольна, и суетливо вышла. «Я произношу общепринятые фальшивые слова, а она в ответ изображает, будто я делаю ей одолжение, — подумал Дэлглиш. — Что же за работа у меня такая, если люди испытывают благодарность уже за то, что я веду себя как человеческое существо?»
Мужчины ждали в полном молчании, но чай поспел очень быстро. Значит, вот почему дверь открылась не сразу: когда он постучал, миссис Нолан первым делом бросилась ставить чайник. Усевшись за стол, они напряженно-официально ждали, пока Альберт Нолан с трудом поднимется с кресла и, ступая боком, болезненно, подойдет к своему стулу. Вынужденное усилие усугубило дрожание в руке. Не говоря ни слова, жена налила чаю и поставила перед ним чашку. Он не взял ее в руки, а наклонился и шумно отхлебнул через край. Жена даже не взглянула на него. На столе стоял наполовину нарезанный торт — ореховый с джемом, сказала она и снова улыбнулась, когда Дэлглиш согласился отведать кусочек. Торт оказался сухим и довольно безвкусным, во рту он превратился в плохо прожевываемый ком. Крохотные осколки грецкого ореха застревали в зубах, а случайные кусочки апельсиновой корки оставляли на языке кислый привкус. Дэлглиш смыл их большим глотком крепкого чая, чрезмерно сдобренного молоком. Где-то в комнате слышалось прерывистое жужжание мухи.
— Прошу прощения, что обеспокоил вас, — сказал Дэлглиш. — К тому же, боюсь, это будет для вас мучительно. Как я уже объяснил по телефону, я расследую дело о смерти сэра Пола Бероуна. Незадолго до нее он получил анонимное письмо. В нем содержался намек, будто сэр Пол мог иметь какое-то отношение к смерти вашей внучки. Вот почему я здесь.
Чашка миссис Нолан застучала о блюдце. Женщина спрятала руки под стол, как воспитанная девочка в гостях, потом взглянула на мужа и сказала:
— Тереза Нолан сама лишила себя жизни. Я думала, что вы это знаете, сэр.
— Мы это знаем. Но все, что случилось с сэром Полом в последние недели его жизни, может оказаться важным, а это анонимное письмо пришло как раз в тот промежуток времени. Нам надо выяснить, кто его послал. Видите ли, существует вероятность, что его убили.
— Убили?! — воскликнула миссис Нолан. — Это письмо было послано не из нашего дома, сэр. Господи помилуй, мы подобными вещами не занимаемся.
— Я это знаю. У нас и в мыслях не было, что это сделали вы. Но я хотел бы знать, не говорила ли вам внучка о ком-нибудь — может, о близком друге, — о ком-нибудь, кто мог бы винить сэра Пола в ее смерти.
Миссис Нолан покачала головой и ответила:
— Вы имеете в виду кого-то, кто мог его убить?
— Такую возможность мы тоже обязаны рассмотреть.
— Но кто это мог быть? Бессмыслица какая-то. У нее, кроме нас, никого не было, а мы никогда к нему и пальцем не притронулись, хотя, видит Бог, негодовали страшно.
— Негодовали на него?
Внезапно заговорил ее муж:
— Она забеременела в то время, когда работала в его доме. И он знал, где искать ее тело. Откуда он мог это знать? Скажите мне.
Голос его звучал хрипло и почти бесстрастно, но он выговаривал слова с такой силой, что содрогалось все тело.
— Сэр Пол рассказал на дознании, что однажды вечером ваша внучка поведала ему о своей любви к лесу, и подумал: если она решила свести счеты с жизнью, то могла выбрать для этого единственное во всем Лондоне место, где сохранился кусочек дикой природы, — ответил Дэлглиш.
— Мы никогда не посылали ему этого письма, сэр, — сказала миссис Нолан. — Я видела джентльмена во время дознания. Муж не пошел, но я считала, что один из нас должен там быть. Он, этот сэр Пол, говорил со мной, был искренне любезен, сказал, что глубоко сожалеет. А что еще можно сказать в подобном случае?
— Сожалеет, — фыркнул мистер Нолан. — Скажите пожалуйста!
Миссис Нолан повернулась к нему:
— Папочка, нет никаких доказательств. И он был женатым человеком. Терезе не следовало… Только не с женатым человеком.
— Какая разница, что там она сделала! Или он. Она ведь убила себя, не так ли? Сначала забеременела, потом сделала аборт, потом совершила самоубийство. Когда у тебя на совести столько грехов, какое значение имеет — одним больше, одним меньше?
— Не могли бы вы рассказать мне о ней? — деликатно попросил Дэлглиш. — Вы ведь ее воспитывали, если не ошибаюсь?
— Правильно. У нее больше никого не было. У нас единственный ребенок, ее отец. Ее мать умерла через десять дней после рождения Терезы — воспалился аппендикс, и операция прошла неудачно. Один шанс на миллион — так сказал врач.
«Я не хочу этого слышать, — подумал Дэлглиш. — Я не хочу знать про их боль». То же самое, слово в слово, сказал ему консультант-акушер, когда он пришел в последний раз взглянуть на свою мертвую жену с новорожденным младенцем, которого она словно бы баюкала на согнутой руке, — на обоих, упокоившихся в тайне небытия: «Один шанс на миллион». Как будто можно испытывать утешение, даже гордость от сознания того, что этот шанс выпал на долю именно твоей семьи, чтобы доказать произвольность статистики человеческой подверженности ошибкам природы. Жужжание мухи стало вдруг невыносимым.
— Извините, — сказал Дэлглиш и, схватив «Радио таймc», яростно хлопнул им по мухе, но промахнулся. Пришлось сделать еще два ожесточенных шлепка по оконному стеклу, прежде чем жужжание наконец прекратилось и муха исчезла, оставив лишь едва заметный грязный след на стекле.
— А что же ваш сын? — спросил Дэлглиш, возвращаясь за стол.
— Ну он же не мог ухаживать за младенцем — этого никто от него и не ожидал, — ему был всего двадцать один год. Мне кажется, больше всего на свете ему хотелось уйти из дома, от нас, даже от ребенка. Думаю, что каким-то странным образом он винил нас. Видите ли, мы не особо приветствовали его брак. Ширли, его жена, была не той девушкой, какую мы выбрали бы для него. И мы говорили ему, что ничего хорошего из этого брака не выйдет.
А когда «ничего хорошего» случилось-таки, мысленно добавил Дэлглиш, виноватыми оказались они, как будто их неодобрение, их сопротивление нависали над его женой как проклятие.
— Где он теперь? — спросил Дэлглиш.
— Мы не знаем. Кажется, уехал в Канаду, но он нам не пишет. У него хорошая специальность — он механик, разбирается в машинах. Всегда имел золотые руки. Он сказал, что ему не составит труда найти работу.
— Значит, он не знает, что его дочь умерла?
— Вряд ли он отдавал себе отчет в том, что она жила на этом свете, — вставил Альберт Нолан. — Чего ж ему беспокоиться теперь, когда ее действительно нет?
Его жена склонила голову, словно хотела, чтобы исходившая от него волна горечи прошла поверх нее, и сказала:
— Подозреваю, бедняжка Тереза всю жизнь чувствовала себя виноватой — считала, что это она убила свою маму. Чушь, конечно. А потом отец бросил ее — это тоже не прибавило уверенности в себе. Она выросла сиротой, и наверняка это ее мучило. Когда с ребенком случается что-то плохое, он всегда думает, что виноват он.
— Но ей должно было быть хорошо здесь, с вами. Она ведь любила лес, не так ли?
— Может быть. Но я думаю, что она чувствовала себя одинокой. Ей приходилось ездить в школу на автобусе, и она никогда не могла остаться ни на какие мероприятия после уроков. А здесь поблизости не было девочек ее возраста. Она любила бродить по лесу, но мы ей, во всяком случае, одной, этого не разрешали. В наше время всякое может случиться, никто ни от чего не застрахован. Мы надеялись, что у нее появятся друзья, когда она стала медсестрой.
— А они появились?
— Она никогда не привозила их домой. Но, с другой стороны, что тут делать молодым людям?
— И вы не нашли в ее бумагах, среди ее вещей ничего, что хоть как-то проливает свет на то, кто мог быть отцом ее ребенка?
— А она ничего не оставила, даже своих учебников. После того как покинула Камден-Хилл-сквер, она жила в общежитии неподалеку от Оксфорд-стрит и перед смертью полностью очистила комнату — избавилась от всего. Единственное, что передали нам в полиции, — это ее письмо, часы и одежду, которая была на ней. Письмо мы выбросили — зачем его хранить? Вы можете посмотреть ее комнату, если хотите, сэр. Она жила в ней с раннего детства. Там ничего нет, только голые стены. Мы все роздали — ее книги, одежду. Нам казалось, что она бы этого хотела.
«Этого хотели вы сами», — мысленно возразил им Дэлглиш.
Миссис Нолан повела его по узкой лестнице, указала на дверь и ушла. Комната располагалась в глубине дома, маленькая, узкая, выходящая единственным затянутым кружевной занавеской окном на север. Береза росла так близко к нему, что, казалось, листья шуршат о стекло, и освещение от этого было зеленоватым, словно комната находилась под водой. Ветка вьющейся розы с поникшими листьями и единственным плотным изъеденным бутоном билась в окно. Комната, как и сказала миссис Нолан, была совершенно пуста. В неподвижном воздухе стоял легкий запах дезинфицирующего средства, будто им недавно вымыли стены и пол. Помещение напомнило ему больничную палату, из которой увезли покойника, — совершенно безликое пространство между четырьмя стенами в ожидании следующего пациента — с его тревогой, болью, надеждой. И они придадут помещению новый смысл. Они убрали даже постель. Белое покрывало было постелено на голый матрас, поверх него лежала одна подушка. Навесные книжные полки пустовали — наверняка они были слишком хилыми, чтобы выдержать значительное количество книг. Больше в комнате не осталось ничего, если не считать распятия над кроватью. Поскольку, кроме горя, вспоминать им было нечего, они лишили комнату даже следов внучкиной индивидуальности и навсегда закрыли дверь.
Глядя на голую узкую кровать, Дэлглиш вспомнил слова из предсмертного письма девушки. Он прочел его лишь дважды, когда изучал отчет о дознании, но запомнил дословно.
«Пожалуйста, простите меня. Я не могу дальше жить с такой болью. Я убила свое дитя и знаю, что никогда не увижу ни его, ни вас. Наверное, я проклята, но я больше не верю в ад. Не могу верить ни во что. Вы были ко мне добры, но я не была вам нужна, никогда. Я думала, что, когда стану медсестрой, все изменится, однако мир так и не проявил ко мне дружелюбия. Теперь я знаю, что мне незачем в нем жить. Надеюсь, не дети найдут мое тело. Простите меня».
Это не спонтанное письмо, подумал Дэлглиш. За годы службы в полиции ему довелось читать очень много предсмертных записок. Иногда они были написаны с болью и гневом, что придавало им оттенок своеобразной поэзии отчаяния. Но эта, несмотря на пафос и видимую простоту, была куда более обдуманна, себялюбивая обида тщательно скрывалась, но безошибочно угадывалась. Тереза Нолан, вероятно, была одной из тех опасно невинных молодых женщин, зачастую более опасных и менее невинных, чем кажется на первый взгляд, которые провоцируют трагедии. Она стояла на обочине его расследования как бледный призрак в сестринской униформе; о ней ничего не известно и теперь уже невозможно узнать, и все же он был убежден, что именно она являлась главной фигурой в тайне смерти Бероуна.
Дэлглиш уже не надеялся найти ничего полезного для следствия в «Доме ткача», но инстинкт сыщика заставил его выдвинуть ящик прикроватной тумбочки, и он увидел: что-то от девушки все-таки осталось — молитвенник. Он вынул и небрежно перелистал его. Маленький квадратик бумаги, вырванный из блокнота, выпал на пол. Дэлглиш поднял его. На листке было три колонки цифр и букв:
Внизу Ноланы все еще сидели за столом. Он показал им бумажку. Миссис Нолан сказала, что вроде бы цифры и буквы написаны рукой Терезы, но не была уверена. Ни у одного из них не возникло никаких предположений насчет того, что они могли значить. Ни один из них не выказал ни малейшего интереса. И он без труда получил согласие взять бумажку с собой.
Миссис Нолан проводила его до двери и, к его удивлению, дальше, до ворот. Когда они подошли к ним, она посмотрела на темную полосу леса и произнесла с едва сдерживаемой страстью:
— Этот дом привязан к работе Альберта. Мы должны были выехать еще три года назад, когда муж стал совсем плох, но его бывшие работодатели проявили чрезвычайную доброту и позволили нам остаться. Тем не менее мы съедем, как только местные власти подыщут нам квартиру, и я нисколько не буду жалеть. Ненавижу этот лес, ненавижу, ненавижу! Только вечно свистящий ветер, вечно сырая земля и вечный мрак, которые постоянно давят на вас, а по ночам — вой каких-то маленьких зверьков.
Потом, закрыв за ним ворота, она посмотрела ему прямо в глаза и спросила:
— Почему она не сказала мне о ребенке? Я бы поняла. Я бы о ней позаботилась. Я бы и мужу сумела объяснить. Вот что обидно. Почему она мне ничего не сказала?
— Думаю, она хотела избавить вас от лишних страданий. Мы все стараемся это делать — избавлять от страданий тех, кого любим.
— Папочка так горюет. Он считает, что она проклята. Но я ее простила. Не может же Бог быть менее милосерден, чем я. Я в это верю.
— Конечно, — сказал Дэлглиш. — Мы должны в это верить.
Она стояла у ворот, глядя ему вслед. Но когда, сев в машину и пристегнув ремень безопасности, он оглянулся, оказалось, что она — каким-то непостижимым образом — исчезла. Дом снова обрел вид таинственной обособленности. «Сколько же человеческой боли приходится видеть на этой работе, — подумал Дэлглиш. — А ведь я радуюсь, что добыл полезную информацию. Господи, помоги, чтобы люди доверялись мне легко, без мучений. И что дало мне сегодняшнее прикосновение к чужой жизни? Клочок бумаги, вырванный из блокнота, с какой-то записью — буквы и цифры, которые, вероятно, даже и написаны не ею. — Он почувствовал себя так, будто заразился горем и болью Ноланов. — А что, если я скажу себе: хватит? Двадцать лет я использую людские слабости против самих этих людей, тщательно стараясь не оказаться душевно затронутым. Если я уйду в отставку, что тогда? Что бы ни открылось Бероуну там, в грязной ризнице, мне не дано увидеть это даже краем глаза». Пока «ягуар», плавно покачиваясь на ухабах, выезжал на дорогу, Дэлглиш не мог отделаться от иррациональной зависти и злости на Бероуна, так легко нашедшего выход.
8
Было воскресенье, шесть часов вечера. Кэрол Уошберн стояла на балконе, вцепившись в перила, и смотрела на панораму Северного Лондона. Когда Пол бывал у нее, им не нужно было задергивать шторы, даже ночью. Они могли вместе смотреть на город, зная, что их никто не увидит, никто не вторгнется в их уединение. Они любили постоять на балконе, ощущая тепло друг друга даже сквозь ткань одежды, чувствуя себя в полной безопасности и изолированности, и посмотреть на суетливо копошащийся в своих заботах город, чьи контуры обозначались множеством огней. Тогда она была привилегированным зрителем, а теперь — парией, тоскующей об этом далеком недостижимом рае, из которого была навсегда изгнана. Каждый вечер после его смерти она стояла здесь, наблюдая, как зажигаются огни, дом за домом, квартал за кварталом, — квадраты огней, овалы огней, свет, мерцающий сквозь занавески, за которыми люди живут своей общей или отдельной жизнью.
Воскресенье, казавшееся самым долгим из прожитых ею, медленно тащилось к концу. Днем, отчаянно ища предлог вырваться из своей клетки, она съездила в ближайший открытый супермаркет. Ей, собственно, ничего не было нужно, но она взяла тележку и, бесцельно бродя между прилавками, автоматически бросая в нее какие-то консервы, пакеты, рулоны туалетной бумаги, набила ее доверху, не замечая любопытных взглядов других покупателей. Но потом слезы вновь непроизвольно непрерывным потоком покатились у нее из глаз, капая на руки, покрывая мокрыми пятнами пакеты с кукурузными хлопьями и сморщивавшуюся от влаги туалетную бумагу. Она бросила тележку, заваленную ненужными ей товарами, пошла к оставленной на стоянке машине и поехала домой, медленно и осторожно, как начинающий водитель, которому мир вокруг кажется смазанным и сумбурным, а пешеходы дергающимися, словно марионетки на ниточках, в растворяющейся под вечным дождем реальности.
К вечеру она ощутила отчаянную потребность в человеческом общении. Это не имело ничего общего с желанием начать какую-то новую жизнь, распланировать будущее, закинуть лежавшую без применения сеть за пределы пустоты, созданной ею вокруг своей тайной жизни, и начать выуживать оттуда и подтягивать к себе других людей. Это было всего лишь непроизвольное желание оказаться рядом с живым существом, услышать чей-нибудь голос, издающий самые обычные, ничем не примечательные человеческие звуки. Она решила позвонить Эмме, с которой они вместе поступали на госслужбу и которая теперь возглавляла департамент здравоохранения и социальной защиты. До знакомства с Полом она проводила с Эммой большую часть свободного времени — они быстро перекусывали в пабе или кафе, расположенных в равноудаленных от их офисов местах, ходили в кино, иногда — в театр, даже съездили однажды на выходные в Амстердам, чтобы посетить тамошний Национальный музей. Это была необременительная и нетребовательная дружба. Кэрол знала, что Эмма никогда не поступится шансом встретиться с мужчиной ради удовольствия провести вечер с ней, и Эмма же стала первой жертвой ее одержимости тайной своей частной жизни, нежелания пожертвовать даже часом времени, которое могло быть отдано Полу. Она посмотрела на часы. Шесть сорок две. Если Эмма не уехала из города на выходные, она может быть дома.
Пришлось уточнить номер по записной книжке. Знакомые цифры выпрыгнули со странички, как ключик к когдатошней полузабытой жизни. Кэрол ни с кем не разговаривала с тех пор, как от нее ушли полицейские, и подумала: покажется ли Эмме ее голос таким же хриплым и фальшивым, каким кажется ей самой?
— Алло. Эмма? Ты не поверишь — это Кэрол, Кэрол Уошберн.
В трубке слышалась бравурная полифоническая музыка. То ли Моцарт, то ли Вивальди.
— Дорогой, приглуши музыку, — крикнула кому-то Эмма, потом, обращаясь к Кэрол, продолжила: — Боже милостивый! Как ты?
— Прекрасно. Мы сто лет не виделись. Не хочешь сходить в кино или еще куда-нибудь? Может, сегодня?
После короткой заминки снова раздался голос Эммы, нарочито безразличный — она тщательно сдерживала удивление и, может быть, даже обиду.
— Прости, мы ждем к званому ужину гостей. — Она всегда выражалась так напыщенно, даже если собиралась кормить своих гостей китайской едой навынос за кухонным столом. Это была одна из ее снобистских привычек, которые раздражали Кэрол.
— Тогда, может, на следующей неделе? — предложила она.
— Боюсь, это невозможно. Мы с Алистером уезжаем в Уилтшир, навестить его родителей. Может, как-нибудь в другой раз. Я была очень рада услышать тебя, но должна бежать — гости начнут собираться в половине восьмого. Я тебе позвоню.
Кэрол едва сдержалась, чтобы не крикнуть: «Пригласи и меня, пригласи меня! Пожалуйста, мне очень нужно куда-нибудь пойти». Трубка легла на рычаг — голос, музыка, связь с внешним миром прервались. Алистер. Ну да, конечно, она и забыла, что Эмма была помолвлена. Какой-то начальник из министерства финансов. Значит, он к ней переехал. Можно себе представить, что они сейчас говорят. «Три года ни словечка — и вдруг нате вам: не хочешь ли пойти в кино? Да еще звонит в воскресенье вечером».
Эмма не отзвонит, как обещала. У нее есть Алистер, у них общая жизнь, общие друзья. Нельзя вычеркнуть человека из жизни и ждать, что он будет любезен и на все готов только потому, что тебе снова захотелось почувствовать себя среди людей.
Ей оставалось прожить еще два трудных отпускных дня, прежде чем настанет время возвращаться на службу. Она, конечно, могла поехать домой, если бы не считала теперь домом эту свою квартиру. И едва ли стоило труда тащиться в Клактон, в квадратное, под высокой крышей, загородное бунгало, где ее вдовствующая мать живет уже двенадцать лет после смерти отца. Кэрол не была там уже год и два месяца. Вечер пятницы был священным и неприкосновенным временем; в этот вечер она могла надеяться, что Пол заедет к ней часа на два по дороге в свой избирательный округ. Воскресенье она тоже всегда берегла для него. Мать, привыкшую к небрежению с ее стороны, это, похоже, уже перестало волновать. Сестра матери жила в таком же бунгало по соседству, и две вдовы, забыв о былых распрях, устроились в своем мирке, поддерживая друг друга. Течение их ограниченных кирпичными коробочками жизней отмерялось маленькими удовольствиями: поездками в магазин, утренним кофе в любимом кафе, обменом книг в библиотеке, просмотром вечерних телевизионных программ с одновременным ужином на сервировочном столике. Кэрол почти перестала интересоваться их жизнью, тем, почему, живя у моря, они никогда к нему не ездят, о чем они между собой говорят. Она могла бы сейчас позвонить матери, и та нехотя согласилась бы ее принять, хотя была бы недовольна тем, что придется стелить вторую постель, вместе есть, что ей помешают в выходной день смотреть телевизор. Кэрол напомнила себе, что сама в течение трех последних лет приучала мать не ждать внимания с ее стороны и радовалась, что времени, предназначенному для Пола, не угрожают никакие требования из Клактона, поэтому было бы неприлично позвонить теперь и броситься домой в надежде найти там утешение, о коем она не имела права просить и коего ее мать, даже если бы знала правду, не могла ей дать.
Шесть сорок пять. Если бы сегодня была пятница, он бы уже подходил к дому, приурочив свой приезд так, чтобы в холле никто не мог его увидеть. Раздался бы один длинный звонок и два коротких — его условный сигнал. И тут действительно раздался звонок — один, долгий и настойчивый. Кэрол показалось, что следом она услышала и короткий, потом еще один, но это было лишь игрой воображения. На один чудесный миг, не более, она подумала, что он пришел, что все это было идиотской ошибкой, крикнула: «Пол, Пол, дорогой мой!» — и почти врезалась с разбегу в дверь. Потом сознание вернулось к реальности, трубка домофона чуть не выскользнула из ее вспотевшей ладони, а во рту сделалось так сухо, что ей почти послышался шелест губ, когда она прошептала:
— Кто там?
Ей ответил высокий женский голос:
— Можно мне к вам подняться? Я Барбара Бероун.
Кэрол, не задумываясь, нажала на кнопку и услышала жужжание открывающегося замка и щелчок захлопнувшейся двери. Теперь уже было поздно передумывать, но она знала, что и в любом случае у нее не было выбора. В нынешнем своем отчаянном состоянии она не отказалась бы от встречи с кем угодно. А эта встреча была неотвратима. С самого начала романа с Полом Кэрол хотелось увидеть его жену, и вот сейчас ей предстояло с ней познакомиться. Она ждала, как раньше ждала его, открыв дверь и прислушиваясь к гудению лифта, к приглушенным шагам по ковру.
Барбара Бероун шла по коридору легкой походкой, небрежно-элегантная, вся какая-то золотистая, неуловимый летучий аромат духов предшествовал ей, растворяясь в воздухе. На ней было кремовое пальто из тонкого сукна с широкими проймами и складками на груди; рукава — из какого-то более тонкого материала иной выделки. Черные кожаные туфли казались такими же мягкими, как ее черные перчатки; на плече сумка с тонким ремешком. Она была без шляпы, пшеничные волосы с бледно-золотистыми прядями закручены на затылке в длинный валик. Кэрол удивило, что она в состоянии замечать детали: ведь она обратила внимание даже на ткань рукавов и успела подумать, где та была куплена и во сколько обошлась.
Кэрол почудилось, что, войдя в квартиру, Барбара Бероун окинула ее взглядом своих синих глаз и откровенно, чуть презрительно оценила.
— Садитесь, пожалуйста, — пригласила Кэрол голосом, который даже ей самой показался хриплым и неблагозвучным. — Могу я вам предложить что-нибудь выпить? Кофе, шерри, вина?
Сама она направилась к стулу Пола. Ей показалось невозможным, чтобы его жена села там, где она привыкла видеть его. Женщины оказались друг против друга, их разделяло несколько ярдов. Барбара Бероун посмотрела на ковер под ногами, словно хотела удостовериться, что он достаточно чист, прежде чем поставить сумку у ног.
— Нет, благодарю вас, — ответила она. — Я долго не задержусь. Мне нужно поскорее вернуться, должен прийти кое-кто из коллег Пола. Они хотят обсудить поминальную службу. Она состоится не раньше, чем полиция раскроет, кто его убил, но такие вещи должны быть решены заранее, если речь идет о церкви Святой Маргариты. Судя по всему, они не считают, что ему, бедолаге, положено Аббатство. Вы, разумеется, придете? Я имею в виду — на поминальную службу. Там будет столько народу, что ваше присутствие останется незамеченным. Я хочу сказать, вам незачем испытывать неловкость передо мной.
— Да нет, я никогда не испытывала перед вами неловкости.
— Вообще это так ужасно. Не думаю, чтобы Полу понравилась вся эта суета. Но избирательный округ считает, что поминальная служба должна состояться. В конце концов, он был министром. Кремация пройдет в присутствии узкого круга. Во всяком случае, полагаю, вам не стоит туда ходить, вы согласны? Там будут только члены семьи и действительно близкие друзья.
Близкие друзья. Кэрол вдруг захотелось громко рассмеяться.
— Вы пришли именно для этого? — спросила она. — Чтобы рассказать мне об организации похорон?
— Я думала, Пол хотел бы, чтобы вы знали. Все же мы обе любили его — каждая по-своему. И обе заинтересованы в том, чтобы сберечь его репутацию.
— Вам нечему научить меня в том, что касается охраны его репутации. Как вы меня нашли?
— О, я уже много месяцев знаю, где вас искать. Мой кузен нанял частного сыщика. Это было совсем нетрудно — нужно было просто поехать вслед за Полом в пятницу вечером. Потом сыщик исключил все семейные пары в этом доме, всех старух и одиноких мужчин. Остались только вы.
Она сняла перчатки, положила их на колени и стала разглаживать тонкими пальцами с розовыми ногтями. Потом, не поднимая головы, продолжила:
— Я здесь не для того, чтобы создавать вам неприятности. В конце концов, в этой ситуации мы с вами вместе. Я здесь, чтобы помочь.
— Мы ни в какой ситуации не вместе. И никогда не были. И что вы имеете в виду, когда говорите «помочь»? Уж не предлагаете ли вы мне денег?
Барбара Бероун подняла взгляд, и Кэрол почудилась в нем тревога, как если бы ее гостья восприняла вопрос всерьез.
— Да нет. Я не думала, что вы нуждаетесь. Это Пол купил вам эту квартиру? Она довольно тесная, вы не находите? Тем не менее вполне милая, если вы предпочитаете жить в пригороде. Боюсь, он не упомянул вас в своем завещании. И это еще одна вещь, которую вам, как я полагаю, следует знать, если она вас интересует.
— Эта квартира — моя, — излишне громко даже для собственных ушей сказала Кэрол. — Депозит был внесен мною, ипотеку выплатила тоже я. Вообще-то это не ваше дело, но если у вас есть опасения на мой счет, забудьте о них. Мне ничего не нужно ни от вас, ни от кого бы то ни было, имеющего отношение к Полу. Женщинам, которые предпочитают всю жизнь быть на содержании мужчин, даже в голову не приходит, что некоторым из нас приятнее платить за себя самим.
— А у вас был выбор? — Онемев, Кэрол слушала, как высокий голос продолжал: — Надо отдать вам должное, вы всегда были очень осмотрительны. Меня это в вас восхищало. Наверное, нелегко было встречаться с ним лишь тогда, когда у него не было более важных занятий.
Забавно, что оскорбление не было намеренным. Несомненно, она умела обидеть, если хотела, но это высказывание вырвалось у нее случайно, исключительно по причине самовлюбленности, столь всепоглощающей, что она позволяла ей говорить все, что приходило в голову, — не желая ранить нарочно, но и не давая себе труда подумать, не ранят ли ее слова. «Пол, как ты мог жениться на такой женщине? — подумала Кэрол. — Как ты мог позволить так себя обмануть? Она глупа, третьеразрядна, злобна, бесчувственна и убога умом. Неужели красота так важна?»
— Если это все, за чем вы приходили, может быть, закончим нашу встречу? — сказала она. — Вы посмотрели на меня, знаете, как я выгляжу. Вы увидели квартиру. Вот это стул, на котором он всегда сидел. Это стол, за которым он обычно ел. Если хотите, могу показать кровать, на которой мы спали.
— Не нужно, я и так знаю, зачем он сюда приходил.
«О, вы не знаете! — хотелось крикнуть Кэрол. — Вы ничего о нем не знаете. Я была так счастлива, когда мы с ним лежали на этой кровати, как не была счастлива никогда и никогда уже не буду. Но он приходил не за этим». Так ей, во всяком случае, хотелось думать, так она думала. Она все еще верила, что только с ней он испытывал подлинный покой. Его сверхперегруженная делами жизнь была разделена на отдельные, не сообщающиеся секторы: Камден-Хилл-сквер, палата общин, его министерский кабинет, штаб его избирательного округа. И только в этой расположенной на высоком этаже, заурядной пригородной квартире все разрозненные элементы совмещались и он мог чувствовать себя цельным человеком, самостоятельной личностью. Входя и усаживаясь напротив нее, он ставил свой кейс на пол и улыбался ей — она это видела! — с радостью. Всегда с радостью! Он расслаблялся, выражение его лица смягчалось, лицо становилось гладким и безмятежным, как после мгновений любви. В его личной жизни были моменты, которые он, как она догадывалась, утаивал от нее, не сознательно или из недоверия, а потому, что, когда они бывали вместе, те больше не казались ему важными. Но он никогда не сдерживал себя намеренно.
Барбара Бероун любовалась своим элегантным перстнем, вытянув руку и медленно вертя ею перед глазами; огромный бриллиант, оправленный россыпью сапфиров, мерцал и вспыхивал разноцветными лучиками. Она улыбнулась каким-то своим потаенным мыслям, потом посмотрела на Кэрол и сказала:
— Есть еще кое-что, что вам следует знать: я жду ребенка.
— Это неправда! — закричала Кэрол. — Вы лжете! Этого не может быть!
Синие глаза Барбары широко распахнулись:
— Разумеется, это правда. Об этом невозможно лгать, во всяком случае, долго. Полагаю, месяца через два это станет очевидно всем.
— Это не его ребенок!
«Я визжу, кричу на нее, — мелькнуло в голове Кэрол. — Нужно успокоиться. О Господи, помоги мне не поверить в это».
Теперь Барбара Бероун откровенно смеялась.
— Ну конечно же, это его ребенок. Он всегда хотел иметь наследника, разве вы не знали? Послушайте, вам придется смириться с этим. Единственный другой мужчина, с которым я спала, бесплоден. Ему сделали вазектомию. У меня будет сын Пола.
— Он не мог так поступить. Вам не удалось бы его заставить.
— Тем не менее это так. Есть одна вещь, которую мужчину можно заставить сделать всегда. Разумеется, если он в принципе любит женщин. Неужели вы этого еще не знаете? А вы сами не беременны, нет?
Кэрол закрыла лицо руками и прошептала:
— Нет.
— Я просто хотела убедиться, — хихикнула Барбара. — Это осложнило бы дело.
Внезапно Кэрол утратила всякий контроль над собой, в ней не осталось ничего, кроме стыда и гнева, и она закричала, как какая-нибудь мегера, слыша собственный голос словно со стороны:
— Убирайтесь! Убирайтесь вон из моего дома!
Даже в состоянии крайней ярости и глубокого горя она не могла не заметить страха, промелькнувшего в этих синих глазах, и это доставило ей удовольствие и ощущение триумфа. Значит, эта женщина не так уж неуязвима, значит, и она может испытывать страх. Но эта же мысль одновременно и опечалила ее: уязвимая Барбара Бероун была более человечна. Она как-то неуклюже, даже некрасиво, встала, наклонилась, чтобы поднять сумку, и нескладно, по-детски, заспешила на выход. Только когда Кэрол открыла дверь и отступила в сторону, чтобы пропустить ее, Барбара взглянула на нее и сказала:
— Мне жаль, что вы так это восприняли. Глупо с вашей стороны. В конце концов, я была его женой, и это я должна считать себя оскорбленной. — И она быстро пошла прочь.
— Оскорбленной?! — крикнула ей вслед Кэрол. — Ах ты Боже мой! Оскорбленной!
Она захлопнула дверь и прислонилась к ней спиной. Желудок свело судорогой. Она бросилась в ванную и, схватившись руками за краны, чтобы не упасть, склонилась над раковиной. А потом ее обуял гнев — очищающий, почти пьянящий. Ей, разрывающейся между яростью и горем, хотелось запрокинуть голову и завыть по-звериному. Она на ощупь добралась до гостиной; как слепая, нащупала рукой стул и, стараясь успокоиться, долго сидела, незрячими глазами уставившись в то место, где обычно сидел Пол. Когда ей наконец удалось взять себя в руки, она достала из сумки визитку с телефонами, по которым сотрудница Скотленд-Ярда просила ее звонить в случае необходимости.
Сегодня воскресенье, но дежурный должен быть на месте. Даже если не удастся поговорить с инспектором Мискин сейчас, она сможет оставить для нее сообщение с просьбой перезвонить. До завтра ждать нельзя. Она должна отрезать себе все пути к отступлению, немедленно.
Ответил незнакомый мужской голос. Кэрол назвалась и попросила соединить ее с инспектором Мискин.
— Это очень срочно, — добавила она. — Это касается убийства Бероуна.
Пауза продлилась всего несколько секунд, в трубке послышался голос инспектора, который Кэрол немедленно узнала, хотя до того слышала его только один раз.
— Это Кэрол Уошберн. Мне нужно с вами встретиться. Есть кое-что, что я решила вам рассказать.
— Мы приедем сейчас же.
— Только не сюда. Я не хочу, чтобы вы сюда приезжали, — больше никогда. Увидимся завтра в девять часов утра. В Холланд-парке, в английском саду, что возле оранжереи. Знаете это место?
— Да, знаю. Мы приедем.
— Я не хочу, чтобы с вами был коммандер Дэлглиш. Не желаю видеть никаких мужчин. Только вы. Ни с кем другим я говорить не стану.
Наступила короткая пауза, после которой Кейт Мискин подтвердила, не выказав ни малейшего удивления:
— В девять утра. В английском саду Холланд-парка. Я буду одна. Вы не могли бы намекнуть, о чем пойдет речь?
— Это касается смерти Терезы Нолан. До свидания.
Кэрол нажала на рычаг и прижалась лбом к холодной поверхности трубки. Она чувствовала себя опустошенной, у нее кружилась голова, сердце билось так сильно, что от его ударов, казалось, сотрясалось все тело. Что она будет чувствовать потом, как сможет жить дальше, зная, что сделала? Ей хотелось громко крикнуть: «Дорогой мой, прости, прости меня! Прости». Но она приняла решение. Пути назад не было. Ей чудилось, что в воздухе — словно фантом предательства — все еще висит летучий аромат духов Барбары Бероун и что он не выветрится из ее квартиры никогда.