— Нет! Не любите лучше меня совсем, — сказала я. — Лучше относитесь ко мне ОЧЕНЬ хорошо.
<…> 1929 год. Январь. Я у Маяковского на Лубянском проезде. Вечер. Он что-то пишет за столом, я нахожусь в комнате как бы сама по себе.
В это время ему приносят письмо.[40] Он набрасывается, читает его. А потом… с большим дружеским доверием рассказывает мне о том, что влюблен и что застрелится, если не сможет вскоре увидеть эту женщину. Ужасная тревога охватила меня.
Оправдала ли я его доверие? Я думаю об этом много лет. Выйдя от него, я тут же из автомата позвонила Лиле Юрьевне и рассказала ей все… Да, его дружеское доверие я оправдала поступком в его защиту. Я обратилась по верному адресу.
Рябова Наталья Федоровна (до замужества — Сомоненко) познакомилась с Маяковским в 1924 году во время его концертного турне в Киеве. Их последующие отношения, полудружеские, полулюбовные, она описала в воспоминаниях «Киевские встречи». В 1928 году переехала в Москву.
<…> Разговор с кота перешел на животных вообще, и, рассказывая про свою собаку, Владимир Владимирович несколько раз сказал: «Наша Булька». Тут я решилась и спросила возможно более естественным голосом.
— Чья «наша»?
Не знаю почему, но мне показалось, что Владимир Владимирович ждал от меня этого вопроса. Быстро перейдя через комнату, он подошел ко мне, глядел на меня очень серьезно и внимательно.
— Наша. Мы — это значит: Лиля Юрьевна Брик, Осип Максимович Брик, Маяковский Владимир Владимирович. Мы живем вместе.
— Как жаль, значит, вам нельзя будет взять с собой Бульку в Киев, чтобы показать мне, — произнесла я обычным тоном.
Маяковский пытливо посмотрел на меня. Я собрала все свои силы и со спокойной вежливой улыбкой глядела на Маяковского.
— Вам это все равно, Натинька, или не нравится вам это? — спросил Маяковский.
— Почему не нравится? Это очень трогательно.
Так как Маяковский продолжал глядеть на меня слишком внимательно, я, побоявшись, что смогу потерять свое безразличие и спокойствие, принялась делать цветы из серебряных бумажек от конфет и украшать ими чахлые вазончики, стоявшие на окнах. По дороге домой мы зашли в кондитерскую и купили несколько коробок чудесного киевского шоколада.
— Шоколад свежий-свежий. Вы прекрасно довезете его в Москву, я уверена, что он понравится Лиле Юрьевне, — старалась я болтать как можно веселее.
Маяковский уехал на другой день, и записку «Привет Натиньке», которую он обычно присылал мне перед отъездом, я разорвала и выбросила.
<…> В Дмитровском переулке всегда были извозчики. С одним из них я часто ездила на Лубянский проезд. Сейчас он тоже попался мне. Я задумчиво уселась в санки или пролетку, не помню, и очнулась только тогда, когда мы уже ехали по Петровке вправо, а не влево, как мне требовалось для поездки в театр. Я не остановила извозчика и очутилась вместо театра у Маяковского. Владимир Владимирович ничуть не удивился, увидев меня.
— Мне очень хотелось, чтобы вы пришли, Натинька, — говорил он.
На мне было черное суконное платье, очень красивое. Маяковский видел его в первый раз. Поставив меня у двери, он сам отошел к окну и, осматривая меня, все время поддразнивал:
— Придется вас все же Лиле Юрьевне показать, хорошеете, так сказать, не по дням, а по часам!
Уселась на свое обычное место в углу тахты, ближе к бюро, а Владимир Владимирович заходил по комнате.
В этот раз я еще больше поняла, чем были для Маяковского Брики и как страшно ему их недоставало. Он жаловался мне, что у него все не клеится, что в чем-то его не слушают в театре, и всё сводилось к отсутствию Бриков в Москве.
— Ося был бы — написал бы, Ося был бы — решили бы, Ося страшно умный, Натинька, — всё время говорил он.
Когда я уходила, Маяковский сказал опять:
— В Гендриков все-таки пойдем!
<…> Уже в начале сентября, проходя по Столешникову переулку, я встретила Владимира Владимировича. С ним шла маленькая, очень элегантная женщина с темно-золотыми волосами в синем вязаном костюме. Маяковский смотрел в другую сторону, и я могла свободно разглядывать их.
«Так вот она какая, Л.Ю.Б.», — грустно подумала я. Никогда не видев раньше Лили Юрьевны, я почему-то не сомневалась, что это именно она.
После гибели Маяковского Наталья Рябова по-прежнему не желала общаться с Л.Ю.Б., считая ее виновной в трагедии поэта. Работая над подготовкой собрания сочинений Маяковского, она поставила условием — не встречаться с Лилей. Однако встреча все же произошла, и Наталья Федоровна после первой же беседы попала под обаяние прежней соперницы. До конца жизни они оставались подругами. Свои воспоминания о Маяковском Н. Рябова посвятила Лиле.
Л. БрикЩен(Из воспоминаний о Маяковском)
Мы шли к речке.
Весна переходила в лето.
Зелень была весенняя, яркая, но уже по-летнему густая.
Становилось жарко и приятно было думать о холодной воде.
Берега мы изучили еще вчера. Место выбрали отлогое, мелкое: Осип Максимович и я не умеем плавать, а Владимир Владимирович Маяковский хотя и плавает как рыба, но очень боится, как бы я не утонула.
Шли вдоль дачных заборов, внюхивались в сирень. Маяковский шагал посреди улицы и выразительно бормотал — сочинял стихи, на ходу отбивая ритм рукой.
Вдруг под ногами пискнуло. Мы круто затормозили, чуть не наступив на что-то живое. Нагнулись посмотреть — грязный комочек тычется носом нам в ноги и пищит, пищит…
— Володя! —
В задумчивости обогнавший нас Маяковский в два гигантских шага оказался рядом, взглянул через забор и окликнул играющих ребят:
— Это чей щенок?
— Ничей!..
Владимир Владимирович брезгливо взял грязного щенка на руку и мы, как по команде, повернули к дому.
Щенок был такой грязный, что Владимир Владимирович нес его на далеко вытянутой вперед руке, чтоб не перескочили блохи.
Щенок перестал пищать и в большой удобной ладони развалился как в кресле. Маяковский старался издали рассмотреть его породу и статьи и установил, что порода — безусловно грязная!
Дома, в саду, только что поставили самовар. Вода уже чуть согрелась. Владимир Владимирович потрогал — в самый раз!
Посадили щенка в тазик и стали мыть. Раза три мылили, извели всю воду. Щененок сидел тихо, видно мылся с удовольствием. Вытерли почти насухо и Осип Максимович сел с ним на скамейку, на самое солнышко — досушивать, чтоб не простудился.
Я принесла теплого молока, накрошила в него хлеб. Поставили миску на траву и ткнули щенка носом. Щенок немедленно зачавкал и неожиданно быстро все с'ел. Налили еще полную мисочку — опять с'ел. Еще налили — осталось совсем чуть, на самом донышке.
Тогда, в 1920-ом году, с едой было трудно. Молоко в редкость, хлеба мало. Оказалось, что щенок с'ел весь наш ужин. Наелся до отвалу. Живот стал толстый и тяжелый, совсем круглый. Песик терял равновесие и валился на бок.
Опять задумались над породой и постановили, что теперь порода — ослепительно чистая и сытая.
Маяковский назвал собачку «Щен».
В этот день купанье наше не состоялось. Зато все следующие дни, до конца лета, мы ходили купаться вчетвером.
Красивая речонка Уча. Извилистая, быстрая. Берега тенистые, а на воде солнце. Тихо.
Щен лаял с берега звонким голоском на плавающего Владимира Владимировича. Он подбегал к самой воде, попадал передними лапками в воду и пятился, не переставая лаять.
Владимир Владимирович звал его, свистел, называл всеми уменьшительными именами:
— Щеник!
— Щененок!!
— Щененочек!!!
— Щенятка!!!!
— Щенка!!!!!
Казалось, что уговорить его невозможно.
Щен бросался к воде, но как только лапы попадали на мокрое, он обращался в паническое бегство. Если я в это время оказывалась на берегу, он бежал ко мне и выразительно обо всем рассказывал.
— «Нечего, Щен, нечего!» —
Кричал из воды Владимир Владимирович.
— «Сам видишь, что никакого тебе сочувствия! Иди лучше ко мне и давай плавать, как мужчина с мужчиной!» —
Такой силы был ораторский талант Маяковского, что Щен вдруг ринулся в пучину и поплыл!
Невозможно описать щенячий восторг Маяковского! Он закричал:
— «Смотрите! Все смотрите! Лучше меня плавает! Рядом с ним я просто щенок»!
Пошли грибы. Мы им очень обрадовались — как развлечению и как пище.
Каждый день вчетвером ходили за грибами.
Попадались белые.
Владимир Владимирович во время грибных походов проявлял дьявольское честолюбие. Количество его не интересовало, только качество. В то лето он нашел крепкий белый гриб в полтора фунта весом!..
В канаве, вдоль шоссе, росли шампиньоны. В них — в ежедневной порции — мы могли быть уверены: местные жители и большинство дачников считали их поганками.
А больше всего в лесу сыроежек. Не очень они вкусные, но очень уж красивые — пестрые, крепенькие! Приятно собирать!
Позднее появились несметные полчища опят. Домработница Поля отваривала их, мелко крошила и заправляла мукой. Жарить было не на чем.
Я сейчас еще вспоминаю вкус душистой опенковой каши, когда услышу кукушку в лесу или зашуршит под ногой осенний лист и запахнет грибной сыростью.
Насолили опят на всю зиму. Щенка уплетал эту снедь за обе щеки — вместе с нами.
Как-то проходили мы мимо дачи, где под забором нашли Щеника, и ребята рассказали нам его родословную. Мать — чистопородный сеттер, отец — неизвестен. Щеник рос ввиде сеттера.
Шерсть у него была шелковая, изумительно-рыжая (чему Маяковский не переставал радоваться). У него были чудесные длинные кудрявые уши и хвост какой надо. Только нос темный и рост раза в полтора больше сеттерячьей нормы.