Шибанов молчал из пронзенной ноги.
Пастернака:
И пахнет сырой грезедой резедонт…
(вместо — «резедой горизонт»).
Кирсанова встречал словами:
Поцелуй бойца
Семена
в моложавый хвост
(вместо — «моложавый ус» в поэме «Моя именинная»).
Если он слышал или появлялись в печати какие-нибудь хорошие новые стихи, он немедленно запоминал их, читал сто раз всем, радовался, хвалил, приводил этого поэта домой, заставлял его читать, требовал, чтобы мы слушали.
Так было с «Мотэле» Уткина. Маяковский услышал его впервые на вечере во ВХУТЕМАСе. Пришел домой возбужденный и не успокоился до тех пор, пока и мы его не узнали.
Так было с «Гренадой» Светлова, с ранними стихами Сельвинского, со стихами Маршака для детей.
Светловскую «Гренаду» он читал дома и на улице, пел, козырял ею на выступлениях, хвастал больше, чем если бы сам написал ее! Очень нравилась ему «Пирушка» Светлова. Из стихотворения «В разведке» он особенно часто читал строчки:
…И спросил он:
«А по-русски
Как Меркурия зовут?»
Он сурово ждал ответа.
И ушла за облака
Иностранная планета,
Испугавшись мужика.
Он любил стихи Незнамова, просил его: «Почитайте, Петенька, „Хорошо на улице!“» — и ласково встречал Петра Васильевича его строчками:
без пяти минут метис,
скажите пожалуйста!..
Часто читали вслух «Именинную» Кирсанова. За утренний завтрак Маяковский садился, напевая:
и яичницы ромашка на сковороде.
В хорошем настроении он бодро пел кирсановское:
Фридрих Великий,
подводная лодка,
пуля дум-дум,
цеппелин…
Унтер-ден-Линден,
пружинной походкой
полк
оставляет
Берлин.
Очень нравились ему строки поэта-комсомольца Бориса Веревкина:
И граждане и гражданки,
в том не видя воровства,
превращают елки в палки
в честь Христова рождества.
Он декламировал их на своих выступлениях и дома, для собственного удовольствия.
Одно время часто читал Сельвинского «Мотька-Малхамовес», «Цыганский вальс на гитаре», «Цыганские вариации».
Из стихотворения «Вор»:
А у меня, понимаешь ты, шанец жить…
и
Нну-ну, умирать, так будем умирать —
В компании-таки да веселее.
Из «Улялаевщины» пел, как песню, акцентируя точно по Сельвинскому:
Ехали казаки, ды ехали казаки.
Ды ехали казааки, чубы па губам.
Ехали казаки ды на башке папахи,
Ды на башке папахи через Дон на Кубань.
Часто цитировал строчки Вольпина:
Поэтому, как говорил Жан-Жак Руссель,
Заворачивай истории карусель.
Не Руссель, товарищ, а Руссо.
В таком случае не карусель, а колесо.
У Маяковского записана парафраза стихов Уткина, очевидно, подошедших ему под настроение:
Как-то, кажется в 1926 году, Маяковский пришел домой и сказал, что на завтра позвал Маршака обедать. Черт знает что делают с ним эти старые девы! Человек в ужасном состоянии!
Учительницы изводили тогда Маршака тем, что он «недостаточно педагогичен». Гостей Маяковский приглашал:
Приходи к нам, тетя лошадь,
Нашу детку покачать.
Если собеседник мямлил:
Раскрывает рыбка рот,
А не слышно, что поет.
Очень нравилось ему:
По проволоке дама
Идет, как телеграмма.
Провожая девушку домой, он говорил стихами Веры Инбер:
И девочку Дороти,
Лучшую в городе,
Он провожает домой.
Про ребенка, которого давно не видел:
Все растет на свете —
Выросли и дети.
Когда у кого-нибудь болела нога:
Ноги — это гадость,
Если много ног.
Про собаку:
Уши висели, как замшевые,
И каждое весило фунт.
За вином:
Протяните губы те
(Вот вино Абрау).
Что ж вы не пригубите,
«Meine liebe Frau?»
Перед воскресеньем:
Значит, завтра будет праздница?
Праздник, детка, говорят.
Все равно, какая разница,
Лишь бы дали шоколад.
В Берлине в ресторане он заказывал обед официанту: «Geben Sie ein Mittagessen mir und meinem Genius!'» «Гениус» произносил с украинским акцентом: Henius.
Маяковский огорчался, что не может прочесть Гейне в оригинале. Часто просил меня переводить его подстрочно. Как нравилось ему стихотворение «Allnächtlich im Traume sehe ich dich!».[50]
Есенина Маяковский читал редко. Помню только:
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
Н. Ф. Рябова вспоминает, что в Киеве в начале 1926 года, когда он писал стихотворение «Сергею Есенину», Маяковский без конца твердил, шагая по комнате:
Предначертанное расставанье
Обещает встречу впереди.
Она сказала ему:
— Владимир Владимирович, не «предначертанное», а «предназначенное».
Маяковский ответил:
— Если бы Есенин доработал стихотворение, было бы «предначертанное».
При жизни Есенина Маяковский полемизировал с ним, но они знали друг другу цену. Не высказывали же свое хорошее отношение — из принципиальных соображений.
Есенин переносил свое признание на меня и при встречах называл меня «Беатрисочкой», тем самым приравнивая Маяковского к Данте. Мандельштама Маяковский читал всегда напыщенно:
Над желтизноуй правийтельственных зданий…
и
Катоуликом умреуте вы…
Нравилось ему, как почти все рифмованное о животных:
Сегодня дурной день,
Кузнечиков хор сплит
(вместо — «спит»),
Гумилева помню только:
А в заплеванных тавернах
От заката до утра
Мечут ряд колод неверных
Завитые шулера.
и
Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыпется золото с кружев.
С розоватых брабантских манжет.
Чтобы сбить с этих строк романтическую красивость:
С розоватых брабантских манзет.
Поэтами моего поколения, до символистов, были Фет, Тютчев. Я никогда не слышала, чтобы их читал Маяковский. В дневнике Б. М. Эйхенбаума записано 20 августа 1918 года: «Маяковский ругал Тютчева, нашел только два-три недурных стихотворения: „Громокипящий кубок с неба“ и „На ланиты огневые“ („Весенняя гроза“ и, очевидно, „Восток белел. Ладья катилась…“)».
Белого, Бальмонта, Брюсова Маяковский редко читал вслух. Когда мы познакомились, они уже отошли от него в прошлое.
Неотчетливо помню празднование пятидесятилетнего юбилея Брюсова в Большом театре в 1923 году. Помню, что сидела с Маяковским в ложе.
Был, наверно, и президиум, и все такое, но помнится Брюсов один на огромной сцене. Нет с ним никого из старых соратников — ни Бальмонта, ни Белого, ни Блока, никого. Кто умер, а кто уехал из советской России.
В тогдашнем отчете об этом вечере А. В. Февральского сказано, что вступительную речь произнес Луначарский и прочел несколько стихотворений юбиляра. Пришли приветствовать от ВЦИКа, Академии наук, Наркомпроса, театров. Были сыграны сцены из пьес в переводах Брюсова, исполнены романсы на его слова, и еще, и еще… Маяковский вдруг наклонился ко мне и торопливым шепотом сказал: «Пойдем к Брюсову, ему сейчас очень плохо». Помнится, будто идти было далеко, чуть ли не вокруг всего театра. Мы нашли Брюсова, он стоял один, и Владимир Владимирович так ласково сказал ему: «Поздравляю с юбилеем, Валерий Яковлевич!» Брюсов ответил: «Спасибо, но не желаю вам такого юбилея». Казалось, внешне все шло как надо. Но Маяковский безошибочно почувствовал состояние Брюсова.