Конечно, мы не станем оспаривать того, что может найтись немало своего рода храбрецов, готовых со всей наивностью присоединиться к индивидуализму, имеющему столь глубокие корни в нашем бытии конечных существ. Нельзя, впрочем, сомневаться в том, что на самом деле, на определенной стадии развития человечества, потребовалась концепция такого плана, чтобы, я не скажу оторвать человека от его эгоизма, но отделить его от его ослепления им, мешающего ему видеть цели, далеко выходящие за пределы его непосредственных забот.
Если бы мы действительно могли, без всякой заносчивости, улавливать Божественный промысел, действующий в истории человеческой мудрости, то кажется, что идея индивидуального спасения, рассматриваемая в своих самых разнообразных проявлениях, должна была бы играть существенную роль. Но столь же верно и то, что рассматриваемое в своей освещенности внутренним светом понятие индивидуального спасения обнаруживается не только как недостаточное, но и как едва совместимое с тем, что имеется наиболее подлинного и чистого в христианской устремленности в собственном смысле слова. Само собой разумеется, что здесь между представлением о грехе и представлением о спасении существует самое строгое соответствие. Используя выражения, к которым я часто обращался, я скажу, что эти основополагающие понятия нельзя выразить на языке обладания. Под этим я понимаю то, что, поставленные под вопрошание, они искажаются, когда объявляется, что каждый из нас обретет достоинства, компенсирующие, даже перевешивающие, некоторый изначальный порок. И сколь бы двусмысленными – неотвратимой, но плодотворной двусмысленностью – эти идеи жизни и смерти ни были, именно они должны направлять здесь нашу мысль. Каждый из нас грешен, поскольку участвует в свершаемых в мире деяниях смерти, к которым мы присоединяемся, возможно, столь же из-за нашей инертности и ослепления, сколь и в силу совершенного нами конкретного и определенно дурного поступка.
Я перечитал свои мартовские записи 1942 г. Не думаю, чтобы я записывал что-то более важное. Но мне не удалось достаточно ясным образом извлечь следствия из заметок о жизни как пробеге.
Ситуация здесь такова: или мы иммобилизуем другого, умершего, как если бы он остановился в определенной точке пробега, или же думаем, что этот пробег продолжается параллельно нашему, но уже в зоне, недоступной для нашего взгляда. Нельзя совершенно исключать вторую гипотезу, однако следовало бы превзойти саму оппозицию остановки и пробега и помыслить смерть как несводимую ни к одному из этих полюсов. И нам это удается тем хуже, чем больше мы упорствуем в применении этой оппозиции к нам самим, и, напротив, это нам удается тем лучше, чем в большей мере мы постигаем ее в ее истине.
Единственно важный вопрос состоит в том, чтобы знать, при каких условиях я перестаю быть для себя самого тюрьмой. И именно так ставится проблема спасения – на пересечении проблемы бытия и проблемы свободы.
Чувство греха и последствие греха. Выражение «чувство (sens) греха» определенным образом страдает недостатками. Слово «чувство» берется здесь в том же самом значении, как и тогда, когда говорят о моральном чувстве или чувстве истины, причем в таком его значении нет ничего от эмоциональной сферы. Речь идет об определенной спонтанной способности присоединения или отказа. Но в случае греха имеется еще и нечто другое. Не иметь чувства греха означает неспособность схватывать себя в рамках определенного духовного измерения. Вероятно, что природой данный разум действительно этого не может. И здесь возникает то различение между чувством несовершенства и чувством греха, на которое я обратил внимание в записях от 4 и 5 марта этого года. Я могу признать мои пределы и даже от этого глубоко страдать без признания при этом, что я грешник. Но я не сознаю себя ответственным за эти пределы. Однако, будем осторожны: совпадает ли чувство греха с чувством ответственности? Я почти уверен, что нет. Напротив, чем сильнее я подчеркиваю свою ответственность, тем больше рискую обнаружить свою чуждость чувству греха. Но это еще недостаточно ясно.
Вот что я хочу сказать: поразмыслив перед лицом такой-то беды, такого-то злоключения, жертвами которого могли быть столь же, сколь и я, другие, или даже они еще больше, чем я, я обнаруживаю, что именно я сам спровоцировал этот срыв или несчастный случай, например, потому, что пренебрег определенной предосторожностью. Это означает, что я мог бы поступить иначе, что я должен был бы поступить иначе и что поэтому случившееся случилось из-за моей ошибки. Здесь нет ничего, что было бы родственно сознанию греха. На самом деле, кажется, что я мог бы в другой раз извлечь урок непосредственно из моих обращенных в прошлое констатаций точно так, как этот делает инженер, сначала ошибившийся в своих расчетах, но затем их исправивший. Но если я сознаю свою греховность, то есть мой удел грешника, то у меня не будет иллюзий на этот счет, и я признаю, что, предоставленный самому себе, я не смогу «отделаться» в следующий раз – по крайней мере, в одиночку, – но что я должен буду рассчитывать на помощь свыше с тем, чтобы избавиться от новых срывов. Таким образом, сознание греха раскрывается как сознание необходимого прибежища. Но здесь возможно двойное препятствие: я могу или некоторым образом спрятаться за идеей моей греховной воли с тем, чтобы впасть в своего рода фатализм («в конце концов, я ничего не могу!»), или же могу исключительным образом положиться на постороннюю по отношению к моей воле волю, то есть, больше ничего не делая, пустить все на самотек.
Таким мне представляется это двойное заблуждение, лежащее у истоков столь часто осуждаемых отклонений. В итоге можно предположить, что рассматриваемая в такой перспективе человеческая жизнь обедняется. У нас нет права использовать для нашей выгоды сам факт греховности, что означало бы ее отрицание и доказывало, что мы в нее не верим. Грех может вести нас к изоляции в том случае, если он не признан в своей сущности или, напротив, он может нас соединять, став началом нашей общности.
Последние замечания представляются мне важными. Из факта, что сам мой удел есть удел грешника, я не в праве извлекать аргумент или предлог в пользу того, чтобы отказываться от собственного усилия. Напротив, можно было бы со всей прямотой сказать – и к тому же в согласии с традиционным здравым смыслом, – что я должен верить, что сверхъестественная поддержка, в которой я нуждаюсь, будет мне предоставлена в тем большей степени, чем менее я замкнут сам в себе (abandonné). Отметим при этом опасные двусмысленности, связанные с понятием замкнутости на самом себе, или «заброшенности» (abandon).
Здесь нужно найти равновесие. Оно может осуществиться лишь динамически: речь идет о равновесии между тем, что суммарно можно назвать, с одной стороны, разумом, с другой – верой. Безусловно, мы нередко видели злоупотребления рационализмом определенного толка. Но они могут вызвать, как бы рикошетом, такой фидеизм, который не менее опасен.
Все это проясняется, если грех рассматривается под углом зрения «мы» а не только в перспективе «я».
Грех как среда общения: жить в греховности. В этом отношении выражение «совершить грех» вводит в заблуждение. Совершить грех значит действовать в качестве участника той среды, в которую мы все погружены. Однако, заметим, что мы можем признать ее существование лишь в той мере, в какой мы ее преодолеваем. Независимо от более-менее мифологических рассказов, повествующих о грехопадении, оно может быть лишь событием, в своей глубине мистическим, благодаря которому сотворенное по образу Божию существо впустило внутрь себя мрак и само частично стало этим мраком. И поэтому надо быть крайне осторожным, когда спрашивают, а не должен ли был этот мрак неким образом существовать до падения. И кто знает, не совершаем ли мы здесь действительно в некотором роде ретроспективное объективирование или обращенную вспять экстраполяцию, когда говорим о предсуществовании мрака до падения. Такие сомнения тем более оправданы, поскольку, быть может, нет смысла вообще говорить о времени до изначального грехопадения. Время соотносительно с миром и, вероятно, мир существует только в силу падения и после него.
Я далек от того, чтобы не видеть рискованный характер последних замечаний.
Термин «среда», которым я пользовался вчера, неточен, нужно скорее говорить о стихии. Но трудность здесь в понимании, что эта стихия не есть просто атмосфера, меня пронизывающая. И если перенести сюда медицинские термины, то нельзя ли будет сказать, что я представляю собой благоприятную территорию для распространения и развития патогенных микроорганизмов, рассеянных в этой атмосфере, или окружении, что нечто во мне обладает естественным сродством с этим грехом-стихией?
Несомненно, нужно не доверять такого рода сближению понятий. Однако, если мы пытаемся представить себе, что же такое грех, для нас нелегко не обращаться к понятиям такого плана. Но вот где настоящая преграда и затруднение: грех в таком подходе подвергается сильному риску натурализации. В той мере, в какой он является первородным, он отождествляется с вредными предрасположенностями, наличными, например, в случае ребенка, родившегося от больных туберкулезом родителей. И отсюда только один шаг, чтобы проповедовать профилактику греха как своего рода гигиену.
Мне представляется, что продуктивнее было бы исследовать понятие греха исходя не из этих идей или образов, но из самой обязанности не поддаваться им. С одной стороны, следовало бы подчеркнуть, что грех развивается в сознании и проходит сквозь него, будучи далеким от того, чтобы быть объективной данностью, которую можно подвергнуть атаке, как это делается с болезнью органического характера. С другой стороны, непризнание сверхличностного измерения греха было бы рискованным шагом, грозящим потерять его настоящий смысл, как я об этом уже сказал. Заблуждение или ошибка, в той мере, в какой она есть разновидность заблуждения, может быть констатировано и признано. Думается, что к сущности греха принадлежит быть данным лишь в