юбви. Но сама эта способность может обратиться против бытия, против любви.
Вчера, в голубом блокноте, я записал одну мысль о том, что собственность способна обострить воспоминание о том, чего мы лишились. Но это мне не кажется ясно связанным с тем, о чем я писал в Лё Пёке перед отъездом из него. Тем не менее, следовало бы спросить о роли, выполняемой лишением чего-то в повседневном опыте. Лишение, говорил я, всегда есть определенное бытие не-бытия. Чистое и простое не-обладание не есть лишенность: я лишен лишь того, что я имел и что некоторым образом все еще пребывает во мне.
Следует напрямую рассмотреть проблему отношений между мной – или личностью – и опытом. Эту проблему нелегко поставить в ясных понятиях, потому что ничего не достигают, даже напротив, теряют, рассматривая личность как субъект опыта.
Производить опыт. Это имеет место тогда, когда опыт заранее обдуман или задуман. Когда он тождествен совокупности запланированных операций, тогда я действительно являюсь его субъектом. Но нужно ясно видеть, что наша жизнь как целое в своей взаимосвязи не допускает отождествления с опытом, понятым таким образом. Не могу ли я с полным на то правом представить себя местом развертывания опыта, всеми сторонами которого я не владею и предельный смысл которого мне неведом? (В то время, как в том случае, если я произвожу опыт, я знаю, куда я направляюсь, по крайней мере, примерно.) Но следует остерегаться поспешного называния той активной силы, для которой я был бы местом, говоря, например, о духе рода, о Zeitgeist[70] и т. п.
И вот сегодня утром я задаюсь вопросом о том, а не должен ли я посмотреть на все это с еще более высокой позиции, то есть исходя от таких понятий, как бытие, не-бытие, становление. Итак, следовало бы спросить об условиях, в которых слово «быть» имеет смысл для меня. («Для меня» – не субъективизм ли это? Нет, так как то, что может сообщаться со мной, может сообщаться и с другим.) Также следовало бы предпринять аналогичное исследование выражения «иметь ценность» (valoir) и сопоставить полученные результаты. Возможно, исходным пунктом надо здесь выбрать ту важную страницу к книге «Быть и иметь», где говорится об утверждении. Но не есть ли вопрошание о том, существую ли я, противоречием в самих терминах, поскольку я не могу ставить такого вопроса, если меня нет? На это можно было бы ответить: здесь нет с необходимостью противоречия. Ведь в этом вопросе тот, кто его ставит, является ли тем самым «я», бытие которого поставлено под вопрос? В данном случае ситуацию удивительным образом проясняет немецкий язык своим выражением Es wird gefragt ob Ich bin[71]. Можно было бы еще сказать, что всецело идеальный способ существования, принадлежащий к миру условий как таковому, совершенно отличен от реальности, которая здесь положена как проблематическая. Итак, можно было бы различать бытие идеальное и бытие субстанциальное. Следовательно, нужно было бы принять различие степени в бытии. Но что мне позволяет утверждать недостаточность того, что я назвал идеальным бытием? Не означает ли это, что здесь имеется отсылка к отличному от него бытию, которое бы имелось или было бы предварительно в опыте? Но в опыте кого, если не в моем?
Позицию, которая состоит в обособлении «я» как своего рода острова, следует отвергнуть.
Бытие – залог или зародыш вечности. И, тем не менее, может ли оно быть чем-то иным, чем мгновенной вспышкой?
Экзальтированность в развертывании самости (цветущее дерево).
Полдень. Записанное мною сегодня утром мне кажется полезным, но при условии более четкого выявления смысла и значения поставленного вопроса. Нужно показать, что вопрошание здесь неотделимо от требования. Исходить следует от повседневного опыта: именно это обеспечивает связи с записями, сделанными в Лё Пёке в начале апреля.
Я рассматриваю себя, отталкиваясь от своего повседневного опыта. У меня нет и самого слабого основания сомневаться в существовании существ и вещей, с которыми я поддерживаю связь. Однако эта связь тяготеет к тому, чтобы совершенно поглотить меня. Я в ней буквально тону. Мое тело должно питаться, совершать физические упражнения, отдыхать. Причем оно не имеет каких-то преимуществ перед другими вещами. Повседневность проявляется прежде всего в циклах, присущих органическим функциям. Именно по отношению к их воспроизводимости я должен занять свою позицию. Это повседневное повторение указанных функций может предстать передо мной таким образом, что меня неудержимо будет смущать соблазн его насильственного прерывания. И то обстоятельство, что я ему не поддаюсь, может не иметь никакого смысла или быть не более чем слабостью.
В сущности, все это тяготеет к такому выводу: проблема бытия и не-бытия имеет смысл лишь в том случае, когда она превращается в дилемму: смерть или полнота. Эта дилемма ставится на фоне моего двусмысленного существования, развертывающегося в день за днем повторяемых функциях и задачах. Следовательно, указанная проблема есть проблема оценки. Но здесь следует спросить, находимся ли мы в области чисто субъективной. Феноменологически рассуждая, ясно, что ценность быть, или ценность бытия, – если это действительно ценность – предстает предо мной не как сообщенная мною некой вещи, которая сама по себе ею не обладает или не может обладать. И здесь слово «полнота» многое проясняет. Но столь же можно использовать различение закрытого и открытого или понятие плена, к которому я обращался в связи с темой надежды. Следует выяснить, что означает находиться в плену или представать пленником циклического хода функций и задач. Здесь нужно вспомнить мои заметки о taedium[72]. Связь taedium с foetor[73] дана в распаде: пленение направлено к тому, чтобы разложить меня. Вот узел тех мыслей, которые я развивал и здесь, и в других местах. План – это уже смерть, смерть при жизни. Но не есть ли это смерть par exellence? Можно было бы сказать, что смерть в своей чистоте и простоте – или ничто, или шанс на освобождение. Но не будет ли она тем, чем мы ее сделаем: смерть после жизни не будет ли той, какую мы стяжаем соответственно тому, поддавались ли мы смерти в жизни или, напротив, побеждали ее?
Только при условии небиологического понимания категорий жизни и смерти мы будем в праве заменить их категориями бытия и не-бытия. Но такая замена – полная препятствий и нелегкая – является необходимой.
Следует покончить со всяким солипсизмом, будь он цельно выраженным или подспудным. Не имеет никакого смысла говорить, что я знаю только состояния моего сознания: поскольку они являются моими, я их проживаю, а не сознаю. Но если я их превращаю в объекты, то тем самым я их отождествляю с внешними объектами.
Следовательно, онтологического преимущества у этого привилегированного некто, каким я мог бы посчитать себя, нет. Я не могу даже говорить об абсолютной близости к нему, так как порой я могу себя чувствовать ближе к другому, чем к себе самому. Понятие близости само по себе является интересным, и именно оно становится предметом исследования. Идеалист исходит из идеи абсолютной близости, но близости кого? Оцененной кем? Важно узнать, как может случиться, что я чувствую себя удаленным от себя самого, чуждым себе самому. Моя собственная структура должна допускать подобное чувство отчуждения, и нет смысла говорить, что такое чувство ничему не соответствует.
Кроме того следовало бы углубиться в анализ понятия преимущества. Преимущество может быть лишь предоставленным или подаренным; и здесь следовало бы сказать, что «я» дает его себе самому. Но на самом деле речь идет не о том, скорее намереваются признать, что «я» по отношению к себе пользуется привилегированностью. Другой вторгается как бы лишь в качестве призрака в магический круг, который «я» образует с самим собой. Но это предполагало бы, что «я» дано себе самому прежде всякой другой реальности, однако, такой приоритет является иллюзорным.
Кажется, мои записи последних дней начинают организовываться в некое целое.
Что для меня означает различение, или оппозиция, между быть и не-быть? Не дадим себя обмануть субъективистской видимостью, предоставляемой таким вопросом. Для меня существенно знать, при каких условиях эта оппозиция может сделаться для меня жизненно важной и тем самым доступной для сообщения другим. Впрочем, я не отрицаю, что здесь может для меня существовать нечто недоступное коммуникации и что оно как таковое может представлять собой ценность, но не это сейчас меня занимает. И если предположить, что я говорю о недоступном коммуникации, то это будет означать интенцию сообщить что-то касательно этого недоступного нечто и, следовательно, побудить другого самому повернуться к этому несообщаемому, которое должно быть и в нем, и во мне. Возникает вопрос об условиях, на каких я могу приписать определенное бытие не-бытию вообще или определенному не-бытию. Речь тогда пойдет о том, что я должен погрузиться достаточно глубоко в свой опыт, чтобы увидеть, к чему может быть отнесено такое утверждение. И не принадлежит ли к сущности моего опыта способность то канонизировать его самого, то объявлять о его собственном небытии? Но следовало бы при этом узнать, не обманываемся ли мы словами: каким образом какой- то опыт может высказываться о себе самом? Не следует ли скорее считать, что он дан субъекту, который его ценит или при случае проклинает? Но не является ли такой, впрочем, распространенный, способ понимать вещи покоящимся на иллюзии? И что же такое – этот субъект? Нет ли здесь простого переноса, в схематической форме, идеи судьи, ведущего дело или выносящего вердикт? Могут сказать: верно противоположное, и судья, о котором идет речь, – это по существу выполняемая функция. Согласятся с тем, что эта функция не осуществляется в абсолютном плане, но в этом увидят примету несовершенства тварного существа, неспособного целиком и полностью отождествиться со своей функцией. Однако в этом может скрываться ошибка, так как судить означает судить