Лишь вместе с требованием, формулируемым перед лицом себя самого, ценность вводится с действительной строгостью. Но это все еще не решение проблемы: возьмем в качестве примера художника- неудачника, имеющего идеал, но не смогшего его реализовать. Его вряд ли можно оценивать с этической точки зрения, и позволительно думать, что он напрасно тратил силы и было бы лучше признать свое бессилие и устремиться к более низко лежащим целям, понимая под этим отказ от искусства в пользу какой-то обычной профессии. Отсюда следует, что может быть совершенно ложным ходом мысли приписывать ценности способность оправдывать и облагораживать жизнь того, кто верит, что он ей все посвящает. И как раз пример ненастоящего художника очень в этой связи показателен. Ценность может стать предлогом, которым я пользуюсь для того, чтобы оправдать свое существование в моих собственных глазах, выступая своего рода источником снисходительности по отношению к себе самому. Это – пародия присутствия в себе самом. При этом я отмечаю, что снисходительность по отношению к себе и умиление перед самим собой, о котором я порой думал, не раскрывая, однако, его природы, близки друг другу.
Я хотел бы выяснить, нет ли всегда претенциозности в мысли о том, что я, мол, посвящаю свою жизнь ценности. Никто не осмеливается или не должен осмеливаться говорить о самом себе: «Я служу красоте или истине». Это может быть сказано только другими, и в таком суждении к тому же силен привкус надгробной речи. Тот, кто вовлечен в определенное дело, каким бы оно ни было, если только это настоящее дело, подлинная цель, которой он отдает себя, не будет даже думать о том, чтобы таким образом определять свое дело, – и при этом неважно, трудится ли он с напряжением или же с радостью. Между непосредственным свидетельством и комментарием философа существует грозный разрыв. И философ, говоря о настоящем художнике или подлинном ученом, должен воздерживаться высказываться о них так, как говорил бы о себе ненастоящий художник или поддельный ученый.
Определенным образом, я нахожу, что выражение «присутствие в себе» является «misleading»[85]. Оно способно вводить нас в заблуждение. Нужно было бы найти другое выражение, но я сейчас отказываюсь его искать. Однако уместно сопоставить такие слова, как «занятый» и «незанятый»: снисходительность к самому себе всегда связана с незанятостью, праздностью.
Подумать об условиях возможности занятого сознания. Образ орудия, внедряющегося в определенного вида материю с тем чтобы придать ей форму, может исказить суть дела. Работающее сознание никоим образом не подобно орудию. Его действие является имманентным: с этой точки зрения следует пересмотреть проблему внимания. Как пример можно взять чтение – деятельность, состоящую в погружении в то, что читают. Здесь существует целая иерархия возможностей, которую надлежало бы установить. Пример с чтением является удачным, так как он располагается на границе между занятым и работающим, с одной стороны, и незанятым и праздным – с другой. Существует чтение ради того, чтобы просто убить время, при этом читают, как кусают ногти. Здесь следовало бы ввести понятие серьезного, столь нелегкое для уточнения, в его противопоставленности понятию времяпрепровождения. В одном случае целиком погружаются в читаемое, в другом проявляют в этом плане сдержанность, развлекаются, включая в этот процесс небольшую часть своих сил, прежде всего своего внимания. Очевидно, что для ребенка игра не является времяпрепровождением. Следовало бы рассмотреть, что поистине означают такие выражения, как «воодушевляться тем-то…», «быть захваченным тем-то…» Быть может, в этих анализах пришли бы к тому же, к чему пришел Чарльз Морган в своем исследовании single-mindedness[86].
Я опасаюсь, что во всем этом есть некоторая неясность. Да, идея серьезного является важной, занятое сознание относится серьезно к тому, чем оно занято, но воодушевлять этим не является необходимым.
Я не уверен, что предложенное вчера различение выполняет то, что я ожидал от него. Не может ли здесь быть, напротив, источника путаницы: да, созерцательное сознание, конечно же, не является видом праздного сознания, но можно ли его отнести к сознанию занятому? Во всяком случае здесь требуется расширить это понятие, сделать его значительно более гибким.
Этой ночью я поставил перед собой вопрос о том, можно ли сказать, что идея ценности содержит в себе неудобство, состоящее в перемещении в плоскость праздного сознания связности занятого сознания. Однако я не знаю, нужно ли придавать значение этому замечанию.
Выдвинутое различение двух видов сознания, по крайней мере, значимо тем, что противопоставляет завербованность и спонтанность (gratuité). Но такая оппозиция не носит абсолютного характера, здесь имеется целая гамма возможностей, различимых, например, в случае чтения, как я уже о том говорил. Но в идее занятого сознания есть что-то сверх того: преобразование определенного содержания; я готов пойти дальше, сказав, что наблюдать – это уже быть занятым, уже значит трудиться.
Я оказался в мертвой точке своих поисков и теперь возвращаюсь к моим исследованиям отцовства. Отцовство как существенный аспект естественного уровня: но нет ничего более трудного, чем мыслить естественное, потому что именно исходя из него мы, вообще говоря, и мыслим, так что этот план выступает как уже данный. Мы с необходимостью начинаем мыслить его с того момента, когда он ставится под вопрос. Впрочем, то, что развязывает размышление, выступает как некая растерянность.
Что под этим понимается? Я испытываю растерянность, когда я внезапно оказываюсь перед лицом ситуации, которой, как мне представляется, я не управляю. Добавим, что такая ситуация предполагает, что определенный призыв, по-видимому, ко мне направлен. Но я не нахожу в себе корректного на него ответа, как если бы я не был для того снабжен необходимым инструментарием. И в таких условиях я могу лишь неупорядоченно и неэффективно жестикулировать, от чего я вскоре отказываюсь, так как мне это представляется тщетным и смешным. Тем самым я приведен к тому, чтобы надеяться, что все утрясется само собой, но в то же самое время сознание обращенного ко мне призыва остается в виде испытываемого чувства неустроенности. Мне не удается убедить себя, что все это меня не касается. И таким образом смятение сохраняется, я остаюсь недовольным собой – и попытка переложить ответственность за это состояние на какую-то внешнюю силу – случай, судьбу или Бога – остается тщетной.
В этом случае я, по меньшей мере, должен буду обратиться к продуманному изучению ситуации и узнать, действительно ли она содержит в себе обращенный ко мне призыв, на самом ли деле на мне лежит ответственность или же я стал жертвой заблуждения.
Применим это к кризису отцовского авторитета, который только растет, становясь всеобщим. Причины тому многообразны. Несомненно, он связан с развитием своего рода анархического индивидуализма, вырастающего из слабости. Но я считаю, что его можно понять лишь исходя из более важного, более центрального момента, характеризуемого как утрата сознания, а именно сознания специфической связи, существующей между отцом и ребенком. Тут же обратим внимание на то, что слово «связь» является в данном случае недостаточным и даже, более того, неподходящим. На самом деле, то, что здесь затрагивается, не есть отношение. Отношение есть лишь логическое, бесконечно обедненное и лишенное жизни выражение того, что не поддается концептуализации. И поэтому исследование должно направляться именно на конкретные основания отношения. И как всегда в подобном случае, продвигаться вперед можно лишь концентрическими приближениями, нередко обращаясь к негативной процедуре исследования, всегда становящейся необходимой там, где мы пытаемся схватить трансцендентное.
Итак, необходимо обращение к конкретным ситуациям. Отношение между матерью и ребенком несравненно в большей степени неизменно. В данном случае телесная связь не может не чувствоваться самым глубоким образом. Правда, хотя и в относительно редких случаях, может случиться, что мать будет испытывать по отношению к своему ребенку ресентимент, устойчивое чувство злопамятства, и существует вероятность того, что условия, стремящиеся к своему господству в частично лишенных жизненной силы странах, вносят свой вклад в то, что подобные аномалии становятся более частыми.
Случай же отца совершенно отличен от данного. Установка, принимаемая отцом по отношению к ребенку, гораздо в меньшей степени определяется непосредственно переживаемыми органическими реальностями. И если различают биологический уровень реальности от социального, то для мужчины вполне возможно игнорировать последствия сексуального акта, совершенно ими не интересуясь. Это обстоятельство является важным, если хотят оценить пропасть, отделяющую продолжение рода от отцовства. Перейдем к предельному случаю. Представим себе мужчину, находящегося в присутствии неизвестного ребенка и приведенного к убеждению, в силу ряда определенных обстоятельств, что этот ребенок является его собственным, то есть, что его рождение было результатом случайной связи, о которой он едва помнит. Может так случиться, конечно, что вследствие такого открытия в его воображении начинается определенная работа, в которую вовлекается и эмоциональная сфера. Может также случиться, что мужчина будет стараться, в силу трудно признаваемых мотивов, отстраниться от такой работы. И то, что здесь лежит в основе происходящего, это убеждение, будь оно даже и несформулированным, что отцом являются лишь постольку, поскольку того хотят и, с другой стороны, что быть отцом означает принимать ответственность, которую лучше, если к тому не готов, не принимать на себя.
Я рассмотрел крайний случай, который, как может показаться, стоит ближе к мелодраме, чем к философской рефлексии. Поэтому теперь обратимся к данным распространенного опыта. Представим себе случай супружеской пары, никогда не заботившейся о том, чтобы иметь детей. С другой стороны, эта пара, быть может, просто в силу небрежения, не применяла никаких противозачаточных средств. И вот на свет рождается нежеланный ребенок, нежеланный прежде всего со стороны отца, озабоченного денежными проблемами, возникшими в связи с присутствием этого нежеланного существа. Такой отец, возможно,